28 июня 1922 года в деревне Санталово Новгородской губернии ушел из жизни «часовщик человечества» и «председатель земного шара» Велимир Хлебников. Собственную смерть он предсказал в деталях, как и «странный памятник» на своей могиле.
«Я боюсь за тебя, – написала как-то Виктору (Велимиру) Хлебникову поэтесса Елена Гуро. – Я боюсь, как бы тебя не обидели люди». По сути, вся жизнь Хлебникова – сплошная обида от непонимания, непохожести, неумения приспособиться.
«Я твердо знаю, – писал он, – рядом нет ни одного, могущего понять меня».
То, что было важно людям, для него не имело значения, а что считал главным он – не представляло ценности для них.
«В Харькове жил Велемир Хлебников (в прижизненных изданиях встречается и Велимир, и Велемир – С. И.), – пишет поэт, прозаик и мемуарист Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» (А. Мариенгоф «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», Ленинград, «Художественная литература», 1988 год). – Решили его проведать (Мариенгоф и Сергей Есенин – С. И.). Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило.
Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета. Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой. Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил.
Есенин спросил:
– Это что у вас, Велемир Викторович, сапог вместо перчатки?
Хлебников сконфузился и покраснел ушами – узкими, длинными, похожими на спущенные рога.
– Вот… сам сапоги тачаю… садитесь…
Сели на кровать.
– Вот…
И он обвел большими, серыми и чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, глазами пустынный квадрат, оклеенный желтыми выцветшими обоями.
– …комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает.
Я подумал, что Хлебников шутит. А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.
Голова у Хлебникова как стакан простого стекла, просвечивающий зеленым.
– …и спать бы… вот можно на полу… а табурет нужен… заместо стола я на подоконнике… пишу… керосина у меня нет… вот и учусь в темноте… писать… всю ночь сегодня… поэму…
И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися.
Невозможно было прочесть ни одного слова.
– Вы что же, разбираете это?
– Нет… думал вот, строк сто написал… а когда вот рассвело… вот и…
Глаза стали горькими:
– Поэму… жаль вот… ну, ничего… я, знаете, вот научусь в темноте… непременно в темноте…
На Хлебникове длинный черный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками. Подкладка пальто служит тюфяком и простыней одновременно».
В Харькове Хлебников оказался после революции. Есенин и Мариенгоф бежали туда из голодной Москвы, мечтая «о белом украинском хлебе, сале, сахаре, о том, чтобы хоть недельку-другую поработало брюхо, как в осень мельница». Разыскали Хлебникова. Зная, что Хлебников объявил себя председателем земного шара, друзья решили его разыграть. Есенин заявил, что они хотят в городском харьковском театре «всенародно и с торжественным церемониалом» упрочить избрание Хлебникова. Велимир принял все всерьез.
«Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал, – пишет Мариенгоф. – Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в Председатели. После каждого четверостишия, произносит:
– Верую.
Говорит «верую» так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:
– Велемир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: «Но при чем же здесь публика?». И еще тише, одним движением рта, повторяет:
– Верую.
В заключение как символ Земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера – Бориса Глубоковского.
Опускается занавес. Глубоковский подходит к Хлебникову:
– Велемир, снимай кольцо.
Хлебников смотрит на него испуганно. Глубоковский сердится:
– Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:
– Это… это… Шар… символ Земного шара… А я – вот… меня… Есенин и Мариенгоф в Председатели…
Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного шара, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет светлыми и большими, как у лошади, слезами».
«От него пахнет святостью», – говорил о Хлебникове поэт-символист, философ Вячеслав Иванов. Художник-авангардист Казимир Малевич называл его «астрономом человеческих событий», а Владимир Маяковский «Колумбом поэтических материков», и далее (в некрологе): «Биография Хлебникова равна его блестящим словесным построениям. Его биография – пример поэтам и укор поэтическим дельцам».
«Мы пришли озарить Вселенную!» – крикнул Хлебников однажды друзьям.
Широта его кругозора поражала, а он, учась на трех факультетах – физико-математическом (математическое и естественное отделения), факультете восточных языков и историко-филологическом – не окончил ни одного. Хлебников занимается орнитологическими исследованиями, много ездит, изучает японский язык, написал статью об открытии во время одной из экспедиций нового вида кукушки…
«Ездил Хлебников очень часто. Ни причин, ни сроков его поездок нельзя было понять, – пишет в некрологе Хлебникову Маяковский (В. Маяковский. Полное собрание сочинений. Москва, «Художественная литература», 1955-1961 гг.) – (…) Меня поражала работа Хлебникова. Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок – при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку».
В 1909 году Хлебников берет себе творческий псевдоним – Велимир, «большой мир». Основав с Василием Каменским и Давидом Бурлюком группу «будетляне» (от слова «будет», первая русская футуристическая группа), Велимир Хлебников пишет: «Всем! Всем! Воля! Воля будетлянская! Вот оно! Наше откровение… Мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они сделаны не из камня желания и страстей, а из камня времени…»
«Для Хлебникова слово – самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей, – писал Маяковский. – Отсюда – углубление в корни, в источник слова, во время, когда название соответствовало вещи. (…) Хлебников создал целую «периодическую систему слова». Беря слово с неразвитыми, неведомыми формами, сопоставляя его со словом развитым, он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов».
Поэт Сергей Городецкий отмечал: «Хлебников создал теорию значения звуков, теорию повышения и понижения гласных в корнях, теорию изменения смысла корней».
Из его стихотворения «Сергей Городецкий – Велимиру Хлебникову»:
Вопрос был в том, вздымать ли корни,
Иль можно так же суффикс гнуть.
И Велимир, быка упорней,
Тянулся в звуковую муть…
В 1911 году началось активное увлечение Хлебникова числами и закономерностями исторического развития, он рассуждает о связи времени и пространства, о цикличности исторических процессов, о влиянии лунных и солнечных циклов. «Часовщик человечества», как именовал поэт сам себя, Хлебников формулирует «законы времени» и… предсказывает Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?» (В. Хлебников «Учитель и ученик», 1912 г.). «Законы времени» Хлебников пытается применить не только к народам и цивилизациям, но и к отдельным людям: к примеру, на основе труда Лернера «Труды и дни Пушкина» он вычислил закономерность, согласно которой все значимые события в жизни Пушкина происходили с промежутком в 317 дней.
В декабре 1912 года Маяковский, Бурлюк, Крученых и Хлебников собрались для составления манифеста «Пощечина общественному вкусу». Крученых предложил «выбросить» Достоевского, Толстого, Пушкина. Маяковский добавил: «С парохода современности». «Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к слизи книг, написанных бесчисленными Леонидами Андреевыми, – взывал манифест. – Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Буниным и проч., и проч. – нужна лишь дача на реке. (…) С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!» Манифест утверждал важный для творчества Хлебникова принцип права поэта «на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово – новшество)».
Хлебников, выражаясь его собственным языком, был не «делач». Мог, например, получив от друзей собранные ему на одежду деньги, купить дорогой портсигар. Мог, собравшись в Казань, отправить багажом корзину рукописей и – отказаться от поездки. Рукописи пропали. Терял вещи, деньги, ложась спать, натягивал все себе на голову и утром вскакивал продрогшим. Вместо того, чтобы улаживать дела с публикацией сборника, летом 1911 года отправился в речное путешествие в Астрахань.
«Года три назад мне удалось с огромным трудом устроить платное печатание его рукописей, – пишет В. Маяковский в некрологе Хлебникову. – Накануне сообщенного ему дня получения разрешения и денег я встретил его на Театральной площади с чемоданчиком.
«Куда вы?» – «На юг, весна!..» – и уехал.
Уехал на крыше вагона; ездил два года, отступал и наступал с нашей армией в Персии, получал за тифом тиф. Приехал он обратно этой зимой, в вагоне эпилептиков, надорванный и ободранный, в одном больничном халате. (…) У Хлебникова, редко имевшего даже собственные штаны, бессеребренничество принимало характер настоящего подвижничества, мученичества за поэтическую идею…»
Весной 1922 года Хлебников начал страдать от приступов лихорадки.
«Он был совершенно измучен лихорадкой. Приступы становились все чаще и чаще. (…) Во время приступов он наваливал на себя все, что возможно, но его так трясло, что кровать под ним начинала двигаться», – пишет София Старкина, исследователь русского авангарда, специалист по творчеству В. Хлебникова в книге «Велимир Хлебников. Король времени» («Вита-Нова», 2005 год).
Новый друг и поклонник таланта поэта художник Петр Митурич (будущий муж сестры Хлебникова Веры) предложил в мае 1922 года две-три недели побыть в деревне Санталово Крестецкого уезда Новгородской губернии, где жила жена Митурича и двое его детей. Вскоре после приезда туда Хлебников слег, пораженный параличом. Из-за удаленности от крупных городов оказать поэту квалифицированную медицинскую помощь было невозможно. Врач в поселке Крестцы сказал, что смертельной опасности нет и торопиться с поездкой в Петроград не стоит. Через две недели у Хлебникова отнялись ноги.
«Я пропал. Лишился ног. Не ходят, – писал он знакомому врачу в последнем письме из Санталова. – Хочу вернуть дар походки».
У него уже была гангрена, его выписали из больницы в Крестцах как безнадежного больного, а он мечтал побывать в Индии, Польше, нагрянуть к монголам, хотел «писать вещь, в которой бы участвовало все человечество, 3 миллиарда».
«Когда будущее становится прозрачным, теряется чувство времени, – объяснял Хлебников за три месяца до смерти открытый им «закон времени», – кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения. Чувство времени исчезает, оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством…»
Митурич перевез почти полностью парализованного поэта из Крестцов в Санталово. 28 июня 1922 года в 9 часов утра Хлебников скончался. Интересно, что свою смерть он предсказал в деталях. За 9 лет до нее он напечатал стихотворение «Памятник».
Уткнувши голову в лохань
Я думал: кто умрёт прекрасней?
Не надо мне цветочных бань
И потолке зари чуть гаснущей.
Про всех забудет человечество
Придя в будетлянские страны
Лишь мне за моё молодечество
Поставят памятник странный…
Он умер в деревенской бане, куда сельчане ему, умиравшему, несли и несли цветы, умер на заре… Его похоронили на погосте в деревне Ручьи. В 1960 году останки поэта были перезахоронены на Новодевичьем кладбище в Москве, и там был поставлен действительно странный памятник… Надгробный камень из древней каменной бабы – идея племянника Хлебникова, художника Мая Петровича Митурича-Хлебникова. По одной версии, изваяние было найдено у озера Иссык-Куль, по другой – оно из Тувы. В одной руке у «бабы» плод граната, который на Востоке является символом вечной цикличности…
Закончить хочу цитатой из стихотворения Сергея Городецкого:
Урус-дервиш, поэт-бродяга
По странам мысли и земли!
Как без тебя в поэтах наго!
Как нагло звук твой расплели!
Ты умер смертью всех бездомных.
Ты, предземшара, в шар свой взят.
И клочья дум твоих огромных,
Как листья, по свету летят.
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org
