30 сентября 1948 года не стало выдающегося актера Василия Ивановича Качалова.
В ноябре 1947 года по Москве распространился слух, что у Качалова рак легкого. Василий Иванович ранее жаловался на эмфизему, хрипы в груди. Находясь в Ленинграде, он слег и был помещен в больницу имени Свердлова. Однако воспаление легких протекало легче обычного.
Потом была Кремлевская больница, Барвиха…
«В Барвихе Качалов был крайне подавлен расшатанностью своего здоровья. Бывали дни, когда он твердо, упорно, настойчиво думал и даже говорил о смерти, – читаем в книге «Качалов Василий Иванович. Сборник статей, воспоминаний, писем» (издательство «Искусство», Москва, 1954 год). – Василий Иванович выполнял процедуры, много сидел на воздухе, много молчал, много читал; его навещали друзья. «…Сдвига в настроении к лучшему не произошло. И не жду его. И не предвижу, – писал он. – И не потому, что «я, наконец, смертельно болен»… Даже думаю, что в какой-то степени выздоравливаю. Но мне ясно, – я ощущаю это всем нутром, – что окончательно я не выздоровлю, что завелась червоточина, которая, может быть, и не так уж быстро, но свое дело сделает и уже делает. Несмотря на дивную погоду, на душе невесело». Очень медленно, постепенно он стал выходить из этой депрессии. Бывали и очень хорошие дни, приходило бодрое, даже веселое настроение».
Вот как рассказывает о друге писатель Анатолий Мариенгоф в своей книге «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги» (издательство «Художественная литература» (ленинградское отделение), 1988 год):
«После воспаления в легких Качалов отдыхал и поправлялся в Барвихе, что под Москвой. Падал снег. Барвихинские столетние сосны стояли вокруг дома этакими кавалергардами в белых мундирах. Мягкими дорожками цвета травы мы прошагали по коридору в качаловскую комнату.
– Как ты помолодел, Вася! – сказал я.
После болезни он несколько скинул негрузный жирок, а зимнее солнце позолотило лицо в часы неторопливых прогулок.
– Скоро юношей стану, – отозвался Качалов. – Вот только бы еще три-четыре воспаления легких.
– Типун тебе на язык, Василий Иванович! – прокричала супруга.
– Шутки в сторону, а ведь меня недавно Всевышний к себе призывал.
– Что?.. – непритворно перепугалась она. – Что такое? Куда это он тебя призывал?
– К себе, на небо.
– Что?..
– Иду это я по нашей дороге вдоль леса. Размышляю о жизни и смерти. Настроение самое философское. Болел-то я не в шутку. Уж «бренные пожитки собирал», говоря по-есенински.
– Перестань, Василий Иванович!
– Вдруг слышу голос с неба: «Ва-си-илий Ива-анович! Ва-си-илий Ива-анович!..». Так и одеревенел. Ну, думаю, кончен бал. Призывает меня к себе Господь Бог. <…> Наложив, разумеется, полные штаны, я поднимаю глаза к небу.
И тут он сделал знаменитую мхатовскую паузу.
– А передо мной, значит, телеграфный столб, а на самой макушке его, обхватив деревяшку зубастыми ножными клещами, сидит монтер и что-то там чинит. А метрах в ста от него, на другом столбе, сидит второй монтер, которого, стало быть, зовут, как меня, – Василием Ивановичем. Вот мой разбойник и кличет его этаким густым шаляпинским голосом: «Ва-си-илий Ива-анович! Ва-си-илий Ива-анович!..» Ну совершенно голосом Бога, друзья мои.
Мы рассмеялись.
– Честное слово, очень похож! Сам Господь Бог орет, и баста. До чего ж я перетрусил!».
Сам Василий Иванович писал про лечение в Барвихе следующее:
«Устроился я в общем хорошо, хотя и живу вдвоем. Сожитель мой – очень приятный, трогательный старик, бывший кондуктор на Забайкальской железной дороге, а в молодости был солдатом – полковым музыкантом, играл на кларнете. Слушаю его рассказы с удовольствием. И рассказывает, и поет, – напевает марши, польки и военные сигналы. Вчера пел романс: «Ни для миня прейдеть висна» – при свидании изображу. У нас большая, прохладная комната, и мне не хочется переходить отсюда в отдельную палату».
После трех месяцев лечения в Барвихе Качалов переехал к себе на дачу на Николину гору (дача там у него была с 1934 года). Как-то, идя по шоссе, он был остановлен совершенно незнакомым шофером. Увидав Василия Ивановича, шофер повернул машину и подъехал к нему.
– Василий Иванович! – сказал он взволнованно. – Вы здесь… Как мы о Вас беспокоились!
Качалов был очень тронут.
Любовь к Качалову была огромной. Как-то на гастролях в Киеве в июне 1939 года после одного из спектаклей толпа молодежи устроила ему овацию на площади и на руках понесла к машине.
«Когда Василий Иванович Качалов выходит на сцену, – писал рецензент, – зрительный зал в единодушном порыве устраивает ему бурную овацию. Качалов идет по улице, и многие, встречающие его, независимо от того, знает ли он их, почтительно раскланиваются с ним. Когда Качалов в качестве зрителя появляется в театре, в концерте, на выставке, нет человека, который бы не обернулся ему вслед: «Смотрите — Качалов!». За этим интересом к Качалову скрывается совсем особое чувство – чувство необычайной теплоты, нежности и огромной душевной ласки, которое питают к В. И. Качалову миллионы зрителей» (рецензия была опубликована в газете «Вечерняя Москва» 11 февраля 1940 года).
Предчувствие близкого конца иногда по-особому окрашивало мысли и чувства Василия Ивановича. Как-то утром он совершенно неожиданно прочел сцену смерти Холстомера.
«Это было страшно, – делились впечатлением свидетели этого, – казалось, он «видел», он почти «осязал» свою смерть. Впервые прозвучали какие-то новые качаловские интонации: почти бесстрашная обнаженность, безжалостность мысли, – то, чего раньше в его работах в такой степени никогда не было».
После пережитого воспаления легких Качалов очень ослабел и медленно поправлялся. Вернувшись из Барвихи в Москву, стал усиленно работать. Страна праздновала 800-летие своей столицы. 29 октября 1947 года Василий Иванович готовился выступить в Доме ученых. Днем в Кремлевской больнице ему просвечивали легкие: открылось подозрительное затемнение. Ему сразу же было запрещено работать, хотя он упорно отстаивал необходимость не срывать вечернего выступления. Но врачи были неумолимы. Качалов покорился. 2 ноября переехал в Кремлевскую больницу, где начались подробнейшие исследования и консилиумы виднейших специалистов. Был заподозрен рак легкого.
«…Я все надеялся, что со старостью эта жадность и привязанность к жизни будет затихать, – писал В. И. Качалов в одном из писем в 1945 году. – И мне казалось, что чем дольше будет длиться моя старость, тем легче и спокойнее перенесу умирание. А вот за этот год утратил эту надежду… Чорт знает до чего, иногда прямо до слез не хочется умирать!».
В последние годы Качалов изредка читал любимые строки 73-го сонета Шекспира, читал медленно, отчетливо выговаривая слова, словно беседуя, как бы внушая собеседнику мысли и чувства поэта:
Во мне ты видишь то сгоранье пня,
Когда зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
А то, что грело, изошло до тла.
И, это видя, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
За месяц до смерти он стал читать по книге, а потом наизусть два старых стихотворения Блока, никогда не читанных с эстрады («К Музе» и «Идем по жнивью, не спеша»). Но это не были «работы». Это было гораздо больше: судя по тому, как он их читал, это было прощание с жизнью.
«Когда смерть подошла и встала возле примятых подушек Качалова, опершись на невысокую спинку его больничной кровати, Василий Иванович, не надевая пенсне, ясно ее увидел, – пишет Анатолий Мариенгоф. – «А знаешь, Нина (Нина Николаевна Литовцева, супруга В. И. Качалова, актриса, режиссер. — С. И.), — очень тихо сказал он, — мне уже это не страшно. Но и не любопытно». Нина Николаевна сухими губами припала к его руке. Потом, постаравшись улыбнуться, он сказал голосом, почти лишенным звука: «А ну — со смертью будем храбры! Ведь все равно возьмет за жабры».
Нина Николаевна заплакала».
Качалов умер внезапно – от кровоизлияния прорвавшейся в легких опухоли – в 9 часов 20 минут утра 30 сентября 1948 года.
«Качалова нет, – рассказывается в книге А. Мариенгофа «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». – Я не в первый раз без него сижу в его кабинете. И всегда сжимается сердце. До чего же он не похож на его кабинет! Словно не только переставили мебель, перевесили картины, убрали из-под стекла книжного шкафа фотографии его друзей, но и переменили воздух. Качаловский воздух ушел из дома вслед за Василием Ивановичем.
Я спорю с его сыном:
— Нет, Дима (сына В. И. Качалова звали Вадим, но дома его называли Димой. — С. И.), не могу, не могу с этим согласиться! Нельзя было сжигать его дневники.
— Отец перед смертью взял с меня честное слово, что я это сделаю.
— Но это история всей жизни Качалова! Он писал их десятки лет. Писал почти ежедневно.
— Мне пришлось сжечь два больших сундука. Они стояли на даче. На Николиной горе.
— Ужасно!
— Это была его последняя воля.
— А если бы Шекспир завещал сжечь свои сонеты? И вы сын его? Вообразите это. Вы сожгли бы их?
— Я не сын Шекспира.
— Это мне известно. Поэтому я и сказал: вообразите это.
— Не могу. Вероятно, у меня нет воображения.
И молчит.
— Вы, Дима, прочли их?
Он молчит.
— Вы прочли эти дневники?
— От первой до последней строчки.
— И не колеблясь сожгли?
— Почти не колеблясь.
— Сожгли историю его ума, его души, его сердца?
— Отец был гораздо умней, крупней и сердечней, чем его дневники. Они никуда не годились. Плохие, жалкие! Кроме того, повторяю еще раз: я дал честное слово умирающему отцу. Вы знаете, Толя, что он умирал в полном и глубоком сознании. Только в последние дни отец примирился со смертью. Примирили физические страдания. Он принял ее, как избавленье.
— Что значит, Дима, это ваше честное слово! Скажу больше: что значит даже последняя воля?
— Воля отца! — упрямо повторяет он.
— Даже отца! Может быть, с точки зрения общепринятой морали я говорю сейчас кощунственные слова. Но ведь я чуть-чуть историк. Всю жизнь я возился с ней. А дневники Качалова, какие бы они ни были, это история русской культуры моего века. Воображаю, какие громы и молнии, какие проклятья будут метать потомки на вашу бедную голову.
Мы говорили долго, страстно, с болью, с гневом, порой со злобой, но так, разумеется, и не переубедили друг друга. Так и не сговорились».
Василия Ивановича Качалова похоронили в Москве на Новодевичьем кладбище.
Сергей Ишков.
Фото с сайтов kino-teatr.ru и rgnp.ru
