Есть такой довольно известный исторический анекдот. Когда в 1816 году генерал-губернатором Москвы назначили графа Александра Тормасова, другой граф, Фёдор Ростопчин, решил скаламбурить: «Москву подтормозили! Видать, прытко шла!» На что Тормасов парировал: «Ничуть не прытко, она была совершенно растоптана!»
Основания для такого заявления у Александра Петровича были довольно веские. Губернаторство Фёдора Васильевича пришлось на весьма непростое время – Отечественную войну.
Хочешь как лучше — получается как всегда
Поведение московского генерал-губернатора, да и вообще всего российского высшего командования во время наполеоновской кампании 1812 года – предмет ожесточенных споров историков. Кто выиграл Бородинское сражение? В чем была его цель? Почему оставили Москву французам? Кто ее поджег? Поэтому давайте сосредоточимся только на деятельности графа Ростопчина и на том, почему Москва, по словам графа Тормасова, была «совершенно растоптана».
Мне кажется, что граф Ростопчин был настоящий политик, политик до мозга костей, человек хитрый, способный совершать многоходовые операции. Он хорошо знал (или думал, что хорошо знал) психологию людей. Однако из многих его начинаний в итоге получился либо исторический анекдот, либо страшная трагедия, либо просто пшик. История недолгого генерал-губернаторства Ростопчина – хороший пример того, как политик предполагает в своих действиях одно, а на деле выходит совершенно иное.
На первый взгляд, действия Ростопчина должны были привести к его в высшей степени положительному имиджу. Например, оставляя город, он покинул свое имущество стоимостью почти полмиллиона рублей. Но зато вывез 130 тысяч денег казенных. Своих же средств у него с собой было 630 рублей – хватит на покупку полдюжины крепостных, не больше.
После падения Москвы Ростопчин оставался при армии, писал листовки, выступал перед крестьянами, призывал к полномасштабной крестьянской войне.
Ну а после того, как французы ушли из Москвы, генерал-губернатор поспешил вернуться в город. Дела были страшные и спешные: надо было вывезти трупы, чтобы предотвратить эпидемии, наладить охрану немногого уцелевшего имущества, восстановить застройку города.
Со всем этим Ростопчин справился. За зиму из Москвы было вывезено и сожжено 23 тысячи трупов, плюс еще 90 тысяч трупов на Бородинском поле – не только людей, но и лошадей тоже. Налажена полицейская охрана, создана комиссия для строительства, которой было выделено 5 миллионов рублей. Восстановлен Кремль, который французы перед уходом попытались взорвать. Выделено еще 2 миллиона рублей на пособия пострадавшим.
Однако современники были иного мнения…
Эвакуировать Москву — дело нелегкое
Ростопчина часто обвиняют в том, что в огне московского пожара погибло много раненых. Сам граф утверждал, что их было 2 тысячи человек, французы – 10 тысяч.
Тут надо прояснить общую ситуацию второй половины августа. Только что отгремело Бородинское сражение. Кутузов надеется на московское ополчение, но собрать его нет возможности – население бежит из первопрестольной. Это вам не XVII век и не Смутное время – простому люду давно запретили носить оружие, купцы и мастеровые отвыкли от кулачных боев и тягот средневековой жизни. Кроме того, дворянство по своему языку, одежде и обычаю страшно далеко от народа и очень похоже как раз таки на наступающих французов, поэтому союз купца Минина и князя Пожарского образца 1812 года невозможен. Недаром во время восстания Емельяна Пугачёва вешали без разбора всех, кто одет в немецкое платье, в то время как Степан Разин мог и оставить воеводу на своей должности, если мужики признавали его «хорошим».
Впрочем, попытка собрать народное ополчение и слить дворянство с простым людом в патриотическом экстазе все-таки была. Но об этом – позже.
При этом в город с первой декады августа прибывают и прибывают подводы с ранеными. Ростопчин шлет фельдмаршалу одно письмо за другим, спрашивая его о планах относительно Москвы, фельдмаршал отвечает уклончиво. Только 1 сентября на военном совете в Филях стало ясно, что город будет сдан, и что времени осталось совсем немного.
Эвакуацией Ростопчин стал заниматься в последнюю декаду августа. За это время из города были вывезены имущество судов, Сената, Военной коллегии, сокровища Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, Воскресенского и Троицкого монастырей, архив министерства иностранных дел, 96 пушек.
После совещания в Филях, за один неполный день, Ростопчин организовал эвакуацию из Москвы 25 тысяч раненых на пяти тысячах подводах – это нелегкое дело. То есть большинство раненых, как ни считай – по-ростопчински или по-французски – было все-таки спасено. Трагедия состоит в том, что оставить пришлось самых тяжелых, тех, кто в силу своего состояния не перенес бы эвакуацию. А возможно – учитывая медицину того времени – и вовсе был обречен. Люди с гангреной или с ранением в живот, например…
Кроме того, графу пришлось заниматься эвакуацией экзарха Грузии и грузинских княжон. О них должен был заботиться начальник кремлевской экспедиции Пётр Валуев, но он бежал, бросив грузин на произвол судьбы. О человеке этом трудно сказать что-либо хорошее: по свидетельству современников, он злоупотреблял ликерами и со всеми был в ссоре, в том числе и с генерал-губернатором.
Также за один этот день из города ушли все полицейские части и все пожарные команды со всем своим имуществом. Ростопчин вывез три чудотворные иконы Богородицы (Иверской, Смоленской и Владимирской), портрет жены, портрет императора Павла и шкатулку с ценными бумагами.
2 сентября авангард Мюрата вошел в Москву.
Михаил отпущения
Утро 2 сентября граф отметил деянием, которое тоже вызывает много споров. Речь идет о расправе над купеческим сыном Михаила Верещагина. Генерал-губернатор вывел к толпе, которая собралась у его дворца на Лубянке, Верещагина и пленного француза Мутона. Выйдя к людям, Ростопчин обвинил Верещагина в измене, заявил, что «от него погибает Москва», после чего приказал его рубить. Несчастному нанесли несколько ударов саблями, но не зарубили до смерти, а только ранили, и в таком беспомощном состоянии отдали на растерзание толпе. Французу же Ростопчин сказал: «Ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я наказал, был единственным русским, изменившим своему Отечеству».
Между тем, по всей видимости, единственная вина изменника состояла в том, что в начале лета 1812 года он перевел с немецкого языка на русский и переписал речь Наполеона, обращенную к князьям Рейнского Союза и к королю Прусскому в Дрезден. Речь эта была опубликована в германской газете, и цензура запретила ее к распространению на территории Российской империи. Верещагин на допросах упорно показывал, что подобрал газету на улице, но скорее всего он получил ее от сына почт-директора Фёдора Ключкарёва. Именно так Михаил сказал своему отцу еще до ареста, а также на первых допросах. Потом (после приватной беседы с Ключкарёвым-старшим) он отказался от своих слов.
Верещагин служил в почтовом ведомстве переводчиком. А почт-директор был масоном, да не простым, а одним из пяти членов директории восьмой провинции – так масоны называли Россию. В самой же России на тот момент у него был чин действительного статского советника. Фигура довольно крупная, и обвинение его в хранении запрещенной газеты – дело нешуточное.
В те времена многие российские вельможи были членами масонских лож, однако Ростопчин масонства совершенно не одобрял.
В Москве циркулировали слухи о том, что Наполеон – это кара, ниспосланная России свыше за грехи, в частности, за убийство императора Павла. Ростопчин в своем письме императору от 6 августа писал: «Я не сомневаюсь, что сочинители этой бессовестной молвы суть Лопухин, Ключкарёв, Кутузов и Лубяновский». Все перечисленные вельможи были масонами.
Узнав о том, что Верещагин, по его первым показаниям, получил речь Наполеона от Ключкарёва-младшего, Ростопчин очень обрадовался и сразу же донес императору о «масонском заговоре». Арестовав Верещагина и сделав из него «матерого изменника» и «изверга», он тем самым наносил удар не только по ненавистному ему почт-директору, но и по всему братству вольных каменщиков.
Сенат приговорил Верещагина к 25 ударам кнутом и ссылке на каторгу в Нерчинск. Но на дворе стояло уже 19 августа, через три дня должно было состояться Бородинское сражение – возможности отправить осужденного по этапу у московских властей не было.
Жестокая расправа тоже имела свою цель: дело в том, что толпа собралась у дворца генерал-губернатора не просто так.
30 августа Ростопчин обратился с воззванием к москвичам, призвав их с оружием и хоругвями собраться на «Трёх Горах» (ныне улица Трёхгорный Вал) и «истребить злодея», причем обещал, что «я буду с вами». Народ собрался, ждал сутки, потом еще сутки – генерал-губренатор не пришел. А тут еще прошел слух, что начальство хочет оставить Москву (впрочем, какой слух? Это была правда). Прождавшие напрасно люди пошли на Лубянку выяснять отношения.
Ростопчин как раз собирался уезжать, а тут, глядь – воинственно настроенная толпа. Переключив их внимание на изменника, позволив выплеснуть свою ярость на беспомощного человека, Ростопчин банально спас свою шкуру.
Эта многоходовка в итоге дорого обошлась Ростопчину. Император не понял его и прокомментировал эпизод так: «Я был бы вполне доволен вашим образом действий при этих весьма затруднительных обстоятельствах, если бы не дело Верещагина, или, лучше сказать, не окончание этого дела. <…> Его казнь была не нужна, в особенности ее не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше».
Да и простые москвичи не поняли. Позвал сражаться с супостатом, обещал быть в первых рядах, призвал защитить Москву. Какие словеса писал – «Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто жертвой ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!» А сам… под шумок бежать решил. Кинул толпе, как собаке кость, изменника – настоящего ли, мнимого ли – а сам на лошадей, и ходу…
Москвичи ведь не знали, что между 30 августа, днем написания листовки, и 2 сентября для генерал-губернатора прошла целая эпоха: разговор с Кутузовым, осознание обреченности города, сложнейшая и поспешная эвакуация всего, что еще можно и нужно было спасти…
С Ключкарёвым тоже ничего не вышло. Ростопчин еще 10 августа арестовал ненавистного почт-директора по обвинению в сношениях с французами и выслал его вместе с супругой в Воронежскую область. Однако это было расценено как самоуправство, ведь у Ключкарёва было генеральское звание. Его вернули из ссылки, закрыли дело, а в 1816 году произвели в тайные советники и дали звание сенатора. Видимо, сыграло роль еще и то, что для многих российских вельмож Ключкарёв был не просто генерал, а еще и «брат», и «рыцарь», и «досточтимый мастер». Ростопчин, выступая против масонства, был как Дон Кихот против армии ветряных мельниц.
Москва, спаленная пожаром, французу отдана?
Еще один эпизод, который серьезно повредил репутации Ростопчина – пожар Москвы. На этот счет есть две версии. Французы, разумеется, утверждают, что город был спален по приказу Ростопчина. Ростопчин, в свою очередь, категорически отрицал свою причастность и перекладывал вину на французов. Дескать, Москва была сожжена по приказу Наполеона.
Сторонники этой версии, впрочем, совершенно не объясняют, почему императору пришлось бежать из Кремля по горящим улицам и почему он чуть не погиб при этом. Можно же было проявить осторожность, как, к примеру, Нерон – заранее уехать из города, найти безопасный холм и только потом отдать приказ – «Поджигай».
А также почему в первый день пожара Наполеон, по свидетельству очевидцев, говорил: «Сжечь такие дворцы! Скифы, скифы!» Впрочем, могло же быть так, что город подожгли французы, но без ведома императора? Такие случаи бывают сплошь и рядом: подчиненные среднего или даже высшего звена совершают то, что считают нужным, не ставя в известность начальство.
Но давайте представим себе Москву 2 сентября. Все более-менее благопристойные граждане уехали, прихватив с собой столько, сколько смогли унести. В городе остались авантюристы, люди, желавшие помародерствовать, или же те, кому нечего было терять. Также были и преступники, выпущенные из тюрем – бежать им было особо некуда.
И в этот город вошли французы, которые не испытывали пиетет перед «варварской» столицей (а Москва, как и Санкт-Петербург, имела статус столичного города).
Покидая город, генерал-губернатор увел с собой пожарную команду, всех полицейских, также унес все имущество пожарных команд – ведра, ломы, топоры, пожарные рукава. Словом, случись в городе пожар, тушить было некому и нечем. Он же открыл двери тюрем и выпустил всех заключенных на волю. И, разумеется, пожары начались, потому что в городе, где нет граждан, а есть только враги, мародеры и криминальные элементы, пожар не может не возникнуть.
Понимал ли это граф? Трудно сказать… Во всяком случае, он сделал все, чтобы пожар произошел, но руки его при этом остались чистыми – они не высекли ни одной искры.
Помог и сильный ветер, который поднялся 2 сентября и не стихал до 6 сентября. Вот его предвидеть Ростопчин не мог – метеорология до этого еще не доросла.
Первое время граф яростно отрицал слухи о своей причастности к пожару. Потом понял (или ему показалось), что эти слухи придают ему ореол героя, и он начал их молча подтверждать. А иногда даже поддакивать. Потом снова яростно отрицал…
Обвинения в поджоге Москвы, в зверском убийстве Верещагина, в гибели раненых… Никто не помнил спешную эвакуацию, спасенные ценности, спасенных людей, а потом адский труд по восстановлению Москвы… Ростопчин был убежден: его не ценят, к нему неблагодарны. В 1814 году император Александр I принял его отставку. Московским генерал-губернатором стал граф Александр Петрович Тормасов.
Эпилог
На мой взгляд, граф Ростопчин все-таки плохо знал людей. Он многое сделал для Москвы – но в памяти современников и потомков, от императора до крестьянина, осталось совсем другое.
Яна Маевская.
Фото Юлии Смагринской
