21 мая 1920 года последний раз на сцене Московского Художественного театра был сыгран спектакль «Каин» по поэме Джорджа Гордона Байрона. После этого «Каин» был снят с репертуара, что означало провал великого Станиславского. Критики посчитали, что ритм спектакля не соответствует ритмам эпохи.
Спектакль «Каин» на библейский сюжет выдержал лишь восемь постановок. По мнению рецензентов, исполнителю главной роли Леониду Леонидову не удалось представить Каина первым революционером духа и мысли, которого все так ждали от Московского Художественного театра. Даже стойкие приверженцы Константина Станиславского, оправдывавшие его за смелость обращения к такой несценичной вещи, как поэма для чтения Байрона, говорили, что испытали от увиденного «опечаленное смущение», глядя на «величественные движения», выполняемые в замедленном темпе, якобы соответствовавшие важности мировой мистерии.
Эпоха не может узнать себя и своего героя в Каине Леонидова. «Каина» убил внутренний, психологический натурализм, писали критики.
В книге «Алексеев-Станиславский, Чехов и другие. Вишневосадская эпопея» театральный критик Галина Бродская отмечала, что новая методика, опробованная в «Каине», не подключала актеров к высшим силам, как задумывал Станиславский: «Напротив, упражнения, которые проделывали исполнители ролей в спектакле, «посылая» и «отзывая» прану – духовную энергию – из мышц, предварительно их освободив, актеров обезволивали».
Более других оценил подвиг Станиславского в «Каине» как попытку уйти от «сверчков», «гибели надежд», «зеленых колец», «узоров из роз», которыми увлекались экспериментировавшие в революционную эпоху студии МХТ, Всеволод Мейерхольд, профессионал, нашедший свое место в революционном искусстве.
«Резкий порыв к освобождению от всей этой слащавой идиллии – в «Каине»», – писал Мейерхольд в статье 1921 года «Одиночество Станиславского». Но и он считал, что «Каин» – трагическая неудача великого мастера.
«Каин» Байрона стал первой постановкой Станиславского после Октябрьской революции. Это была уже не первая попытка взяться за эту историю. Первая захлебнулась в 1907 году, так и не успев начаться. В 1907 году байроновская поэма вышла в переводе Бунина, что стало культурным событием и вводило ее в русский культурный оборот. К тому же произведение Байрона было не просто поэмой, а поэмой-мистерией.
Однако тогда ничего не вышло. Постановку единогласно запретил Священный Синод, потому что в мистерии Байрона присутствуют Бог, Люцифер и человек между ними, задающийся главными неудобными вопросами земного существования. У Байрона в том, что Каин убил Авеля, виноват был Бог. Так что запрет со стороны Синода вовсе не удивителен.
«После Октябрьского переворота спектакли в Камергерском некоторое время не шли, затем зал наполнился принципиально иной публикой – теми, кто был ничем, а стал вдруг всем, – пишет Александр Васькин в книге «Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей». – (…) Станиславский сразу понял по реакции этой публики в лаптях и сапогах – «Чайка» и «Вишневый сад» им не по нутру. «Когда играем прощание с Машей в «Трех сестрах», мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть… Продолжать старое – невозможно, а для нового – нет людей», – жаловался он супруге».
В 1920 году Константин Станиславский вновь репетировал «Каина». Запрета уже не было, Синода не было, от прежней жизни вообще ничего не осталось.
Сам Станиславский в 1919 году в начале репетиций «Каина» уже пережил арест по обвинению в связях с кадетской подпольной организацией. По счастью, ситуация разрешилась в течение суток и его отпустили.
«Сегодня ночью были арестованы Станиславский и Москвин по постановлению московской ЧК, – отмечал в дневнике 30 августа 1919 года актер МХТ Валентин Смышляев. – Я сегодня все утро и весь день бегал по разным лицам и учреждениям, желая как можно быстрее освободить старика (Станиславского, которому было 56 лет. – С. И.). Главным образом – старика. Сегодняшние аресты, говорят, вызваны открытием какой-то кадетской организации. Арестованы всего в Москве более 60 человек (…) На квартире Немировича-Данченко – засада. Его нет в Москве, он живет на даче. Все эти сведения я узнал во всех тех учреждениях, где мне пришлось побывать из-за старика. <…> Да, старика зря забрали. Он ни в чем, я уверен, не виноват, ведь в политике он ребенок».
Через сутки Станиславского с Москвиным выпустили. Но про «чеку» (так Константин Сергеевич будет называть это учреждение) режиссер еще не раз вспомнит, ибо поводов к этому жизнь даст предостаточно: его брата расстреляют в Крыму в 1919 году, репрессии коснутся и других членов большой семьи.
Константин Сергеевич искренне полагал, что необходимо и возможно «полнейшее отмежевание всех деятелей искусства от всякого вмешательства в политику». Единственно приемлемая позиция во время революции – эстетическая. То есть в условиях исторических потрясений необходимо сохранять великую русскую культуру. И конкретно ему, Станиславскому, надо уберечь Художественный театр с его искусством. А для этого театр должен продолжать работать в любой обстановке, и «невзирая ни на какие политические перевороты». Революция, Гражданская война, холод, голод – не конкуренты делу его жизни.
Новая постановка «Каина», конечно, была про новое время.
«Самое страшное – молчание Бога» – на этой фразе обрываются режиссерские записи «Каина». «Каин» – художественный ответ Станиславского безумию Гражданской войны.
Репетиции были удачны, а вот спектакль – нет. Вместо художника Станиславский пригласил скульптора Николая Андреева, автора памятника Гоголю, который сидит во дворе на Никитском бульваре. Но не было денег для исполнения замысла, в Москве не нашлось нужного количества черного бархата и электрических лампочек. Все было дешево и не отвечало замыслу. Не было половины труппы с Качаловым и Книппер-Чеховой: они выехали в гастрольную поездку и оказались отрезанными военными событиями от Москвы. К тому же на премьере у исполнителя роли Каина оторвались пуговицы и сползало трико, отчего он не мог толком двигаться.
Станиславский признал: «Сырой, незаконченный спектакль не имел успеха».
После репетиций Константин Сергеевич приходил домой в свою квартиру, где он прожил 20 лет и куда подселили новых жильцов. Несмотря на то, что дома у Станиславского проходили занятия оперной студии Большого театра, которую Станиславский возглавлял. Здесь же были театральный музей и библиотека. Но уплотнением дело не ограничилось: в дом Станиславского въехала автобаза, его собирались выселить. К Константину Сергеевичу регулярно приходил комендант автобазы, являлись люди из московской «чрезвычайки», настаивали на выселении, требовали, хамили…
Поэтому после репетиций Станиславский садился писать письма в разные инстанции, просил помощи, потому что жизнь была нестерпимой: «Во время занятия (…) ворвался контролер жилищного отдела, вел себя грубо, я попросил его снять шляпу, он ответил – нешто у вас здесь иконы. Ему заявляют, что он мальчишка, а я, убеленный сединами старец, – грубо отвечает – теперь все равны, уходя, хлопнул дверью. Ходил в пальто, садился на все стулья, в спальне моей и жены, лез во все комнаты, не спросясь: что же мне по-магометански, туфли снимать как в храме?»
Все попытки Станиславского остановить выселение оказываются тщетны. Вот его письмо в Совнарком РСФСР от 14 января 1921 года: «Я живу 20 лет в том доме, куда два с половиной года тому назад въехала автобаза. Теперь в моей квартире помещается Оперная студия государственного Большого театра. С момента въезда в дом автобазы я и моя семья живем под террором и под постоянной угрозой изгнания в трехдневный срок. Последнее время угрозы приняли такой характер, что не дают ни возможности работать, ни отдохнуть после работы, ни составлять планы на будущее, ни производить необходимые запасы топлива и пр. Началось с того, что год назад нас уплотнили жильцом. После этого стали упорно говорить о моем выселении. <…> Были предприняты хлопоты через А. В. Луначарского, Е. К. Малиновскую и В. Р. Менжинскую, не увенчавшиеся успехом. Неизвестное мне лицо говорило по поводу моего выселения с В. И. Лениным, который собственной властью отменил приказ.
После взрыва на Ходынке и пожара в складах автобазы опять заговорили о выселении. Я поехал к В. Д. Бонч-Бруевичу. Он сказал мне, что все жильцы дома должны быть выселены, тогда как я с моей семьей, по его собственному выражению, «могу спать спокойно».
Станиславский писал письма с ходатайствами и за разных артистов. Вот например: «Сим свидетельствую, что цепь золотая, находящаяся сейчас в государственной казне, поднесена была публикой артисту Дмитрию Викторовичу Гарину-Виндингу. Поэтому я присоединяюсь к его ходатайству о выдаче ему его артистического подарка».
Интересен адресат этого письма – главный комиссар народного банка Яков Ганецкий. Якобы это тот самый Ганецкий, друг Ленина, через которого германский Генштаб осуществлял переводы денег большевикам с весны 1917 года. Станиславский, когда писал Ганецкому, ничего этого не знал. И тут как нельзя кстати подходят его последние слова к «Каину»: «Самое страшное – молчание Бога».
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org и culture.ru
