Летом 1831 года в Северную столицу ворвалась «индийская зараза». 23 июня на Сенной площади собралась обезумевшая толпа, разогретая слухами о подкупленных поляками врачах-преступниках, преднамеренно отравлявших городских жителей.
Первое извещение о появлении холеры в столице появилось в объявлении генерал-губернатора жителям 19 июня 1831 года. В газетах того времени было сказано:
«По известиям, полученным из Риги и некоторых приволжских городов о появлении в них холеры, приняты были все меры к ограждению здешней столицы от внесения сей болезни; по всем дорогам, ведущим из мест, зараженных и сомнительных, учреждены были карантинные заставы; все письма, вещи и посылки, оттуда получаемые, подвергались рачительной окурке. Словом, сделано все к предотвращению сего бедствия, но несмотря на все сии предостережения, холера, по некоторым признакам, проникла в Петербург…»
Иван Романович фон дер Ховен, генерал-майор, писатель, находясь на службе в гвардии, был свидетелем всего смутного холерного времени. Вот что он вспоминал:
«В 1830 году, зимой, когда в Москве появилась холера, то Царское Село, в котором имела пребывание царская фамилия, было оцеплено. Карантинная застава была устроена на московском шоссе, на станции Ижора. Батальон гвардейского полка, в котором я служил, был назначен в Ижору для оцепления Царского Села и для исполнения карантинной службы. Тысячные обозы, идущие с юга России, и множество окрестных крестьян, едущих с провизией, сеном и овсом в столицу, все были у заставы останавливаемы и окуриваемы. Вся улица по шоссе была запружена обозами. Начальства и распоряжения никакого. Можно себе представить, какой хаос царствовал на месте! Все делалось как-нибудь».
По словам фон дер Ховена, жалобам, дракам и происшествиям не было конца.
«Я уверен, – писал Иван Романович, – что продлись еще некоторое время такое бедственное положение крестьян, не обошлось бы без возмущения, и оно могло бы кончиться весьма плачевно. Дня через два после описанного получено было приказание: «Карантин уничтожить, заставу снять и батальону возвратиться в место своего расположения». Таковыми и многими другими тягостными и ни к чему не ведущими мерами сама администрация сеяла зародыш будущих смут и неудовольствий народных и явно вселяло недоверие к своим распоряжениям, которым в 1831 году уже никто не верил».
После того, как генерал-губернатор обнародовал известие о появлении холеры в Петербурге, в столице сразу же приступили к обустройству больниц.
«В грязном, тесном и смрадном переулке на Сенной площади была устроена центральная холерная больница, в которую полиция всех заболевающих холерой в домах свозила насильно, против их воли и желания, что и послужило поводом к серьезному волнению народа на Сенной площади, которое кончилось тем, что больницу разбили, больных вынесли на кроватях на площадь, доктора, фельдшера и аптекаря убили, и прислугу разогнали», – рассказывал генерал-майор фон дер Ховен.
Бесконечные похороны и погребальные процессии, мягко говоря, на способствовали хорошему расположению духа жителей Петербурга.
«Из больниц вывозили на ломовых целые вереницы черных осмоленных гробов, от которых встречные жители уберегались, нюхая уксус или прячась под ворота домов, – рассказывал Иван фон дер Ховен. – Забирали на улицах, в жилищах, в лавках людей, хватавших лишнюю чарку водки «для куража» или по другим причинам бывших не в нормальном положении. Действительно, пьянство распространилось в это время значительно более обыкновения, и были случаи, что полиция, подняв пьяного на улице, приняв его за холерного, отправляла в больницу, где этот мнимый больной, проспавшись и осознав свое положение, бежал домой по улице в больничном халате и в колпаке, распространяя в народе ненависть к докторам и к больницам, будучи уверен, что туда хватают народ, чтоб травить».
Начальник 1-го округа Корпуса жандармов 22 июня 1831 года донес шефу жандармов Александру Бенкендорфу:
«В Каретной и Рождественской частях, на улицах, в коих учреждены временные больницы по случаю болезни холеры, со дня ее появления собиралась ежедневно толпа праздных и любопытных людей, более из низшего сословия, трактующих о ходе сей болезни. Вчерашнего же числа, вероятно, по случаю праздника, собралось в Рождественской части более, чем в прочие дни, народа, окружили больницу и начали выходить из послушания полиции. В 5-м часу пополудни частный пристав донес о сем сборище обер-полицмейстеру, который, приехав туда, приказал собравшейся толпе разойтись. В это время один пьяный из толпы бросил камнем в окно больницы и вышиб два стекла, не причинив впрочем дальнейшего вреда. Как этот человек, так и другие, около семи, замеченные в буйстве, взяты полицией под стражу. Обер-полицмейстер приказал полиции решительно разогнать народ и в ту же минуту послал к плац-майору просить наряда караула для охранения больницы и от С.-Петербургского жандармского дивизиона приказал выслать конную команду на случай усиления беспорядков… Команда прибыла к Рождественской больнице в 10 часов, но народ почти весь уже разошелся. В 11 часов прибыл караул, и по приказанию обер-полицмейстера оставлена половина команды жандармов для ночного караула. Утром сего числа собирался также народ небольшими кучками у больницы в доме Таирова, на Сенной».
Тайный советник Константин Булгаков 23 июня 1831 года писал брату:
«Вчера были беспорядки пред холерными больницами на Сенной. Собралась толпа народа, но как скоро пришла военная команда, так и разошлась. Сегодня всё тихо».
В тот же день начальник 1-го округа Корпуса жандармов доложил Бенкендорфу, что после отправления своей предыдущей записки он был на Сенной, где «нашел небольшое число народа разного звания, но больше, однако, обыкновенного; были и во фраках как бы для любопытства»:
«Тут узнал я, что перед сим толпа народа насильно освободила везомых в лазаретной карете больных в холерную гошпиталь, но потом усмирилась. В 8 часов вечера узнал я, что толпы вновь собираются, отправился тотчас к генерал-губернатору, который объявил мне, что он приказал собираться войскам, а мне велел собирать сколько можно более жандармов и с ними быть как наискорее на Сенную площадь, что немедленно и было мною учинено. По прибытии, толпы рассеялись и попрятались в домах. Несколько подозрительных лиц взято и отведено в крепость. Находились тут все генералы: Васильчиков, Закревский, Депрерадович, Перовский, обер-полицмейстер и проч. Без особенных строгих мер, я полагаю, обойтиться нельзя».
24 июня Константин Булгаков, стараясь быть спокойным, уведомлял брата:
«Вчерашний день перед больницами все было спокойно. Государь приехал в город, был на Сенной, народ ему обрадовался, он их побранил за беспорядки, велел им тут же молиться и просить у бога прощения; отслужили молебен, и все разошлись. Там и перед другими больницами поставлены пикеты, так что можно быть покойно, что более не будет беспорядков. Разбитые больницы восстанавливаются. Государь, откушав в Елагином дворце, вчера же возвратился на пароходе в Петергоф».
Однако дело было совсем не так просто и не так благополучно, как это старался представить Булгаков. Существует много рассказов и показаний об этом «ужасном дне» 23 июня, одном из трех дней, про которые Пушкин впоследствии писал в «Капитанской дочке»:
«Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный».
Приведу рассказ Александра Бенкендорфа о происшествиях 22 и 23 июня; сам он в эти дни был болен, но в руках его сходилось столько сведений, что повествование его нельзя не признать очень точным:
«Холера в Петербурге, возрастая до ужасающих размеров, напугала все классы населения, в особенности простонародие, которое все меры для охранения его здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерою в больницах, начинало считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в скопища, останавливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого яда, гласно обвинять врачей в отравлении народа. Напоследок, возбудив сама себя этими толками и подозрениями, чернь столпилась на Сенной площади и, посреди многих других бесчинств, бросилась с яростию рассвирепевшего зверя на дом, в котором была устроена временная больница. Все этажи в одну минуту наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, приколотили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили несколько врачей. Полицейские чины, со всех сторон теснимые, попрятались или ходили между толпами переодетыми, не смея употребить своей власти. Наконец военный генерал-губернатор граф Эссен, показавшийся среди сборища, равномерно не успел восстановить порядка и также должен был укрыться от исступленной толпы. В недоумении, что предпринять, городское начальство собралось у графа Эссена, куда прибыл и командовавший в Петербурге гвардейскими войсками граф Васильчиков. После предварительного совещания последний привел на Сенную батальон Семеновского полка, с барабанным боем. Это хотя и заставило народ разойтись с площади в боковые улицы, но нисколько его не усмирило и не заставило образумиться».
Ночью волнения несколько стихли. Однако до установления порядка было еще очень далеко.
«Государь, по донесению о всем происшедшем в Петербурге, велев, чтобы к утру все наличные войска были готовы выступить под ружье, а военные власти собрались бы у Елагинского моста, прибыл сам из Петергофа на пароходе «Ижора» в сопровождении кн. Меншикова, – продолжал Бенкендорф. – Был поражен видом унылых лиц всех начальников, он, по выслушании подробных их рассказов, приказал прежде всего приготовить себе верховую лошадь, которая не пугалась бы выстрелов, и потом, взяв с собою Меншикова, поехал в коляске на Сенную, где лежали тела падших накануне и которая была покрыта сплошною массою народа, продолжавшего волноваться и шуметь. Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: «На колени!» Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал: «Я пришел просить милосердия божия за ваши грехи; молитесь ему о прощении; вы его жестоко оскорбили. Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед богом – я. Отворить церковь! Молитесь в ней за упокой души невинно убитых вами».
Эти мощные слова, произнесенные так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и в слезах стала креститься…»
Николай I приказал всем разойтись по домам и «слушаться всего, что я велел делать для собственного вашего блага».
По словам Бенкендорфа, толпа благоговейно поклонилась царю и поспешила повиноваться его воле:
«Порядок был восстановлен, и все благословляли твердость и мужественную радетельность государя. В тот же день он объехал все части города и все войска, которые, из предосторожности от холеры, были выведены из казарм и стояли в палатках по разным площадям…
Но холера не уменьшалась; весь город был в страхе, несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники едва успевали отпевать трупы, – умирало до 600 человек в день. Эпидемия похитила у государства и у службы много людей отличных. Инженер-генерал Опперман умер в несколько часов, в твердой уверенности, что его отравили стаканом воды, – до того симптомы болезни походили на действие яда… На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи – везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село, куда переведены были и кадетские корпуса. Но за исключением Царского Села холера распространилась и по всем окрестностям столицы. Народ страдал от препон, которые полагались торговле и промышленности…»
По воспоминаниям Ивана фон дер Ховена, на другой день после смуты на Сенной площади и отъезда императора Николая Павловича город был объявлен на военном положении и разделен на участки, за спокойствие которых отвечали те полки, которым они были вверены. Патрули, конные и пешие разъезды день и ночь наблюдали за порядком:
«Жителям было объявлено, что если после 11 часов пополудни и до 5 часов пополуночи патрули или разъезды откроют даже пять человек, вместе собравшихся, то таковых будут забирать под стражу, как нарушителей общего спокойствия».
Вскоре военное положение было снято, войска вернулись в места своего расположения.
Министерство внутренних дел 25 июня 1831 года издало «Краткое наставление к распознанию признаков холеры, предохранения от оной и средства при первоначальном ея лечении». Советы были, например, такими: «Запрещается пить воду нечистую, пиво и квас молодой».
«Спрашивается, что же пить простолюдину?» – возмущался народ. Водопроводов тогда не было и большая часть небогатого населения пользовалась водою из Фонтанки и других водоемов.
Среди других советов приведу следующие: «Запрещается после сна выходить на воздух», «Запрещается жить в жилищах тесных, нечистых, сырых», «Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и безпокойству духа», «Запрещается выходить из дому, не омывши все тело или, по крайней мере, руки, виски и за ушами раствором хлористой соды или извести, или простым вином, смешанным пополам с деревянным маслом». Также предписывалось иметь с собою скляночку с раствором хлористой соды или уксусом, которыми надо было часто протирать руки, под носом, а еще — носить в кармане сухую хлористую известь, зашитую в полотняную сумочку.
«Всех тех, которые строго исполняли это наставление, народ на улицах останавливал, и если находил в кармане в скляночке уксус либо порошки хлористой извести, заставлял в удостоверение, что это не яд, выпивать, а порошок насильно сыпал в рот, – возмущался Иван фон дер Ховен. – Несчастныя жертвы заботливости о самосохранении были избиваемы, и многие поплатились даже жизнью. Откуда появились слухи об отраве, сказать не могу, но всеобщая молва была, что поляки старались разорять, отравлять и изводить русский народ всячески и во чтобы ни стало. Что действительно были люди злонамеренные, распространявшие разные нелепые слухи и подстрекавшие народ к волнению, — это верно, потому, что по высочайшему повелению была назначена комиссия для разбора и суда взятых в дни возмущения зачинщиков; но кто были эти люди, не знаю, потому что пишу то, чему сам был свидетелем и что знаю наверное, основываясь на того времени официальных документах».
В ночь с 19 на 20 августа 1831 года над столицей разразилась сильная гроза с проливным дождем.
«Воздух освежился и очистился от миазмов, духоты и смрада, накопившихся от продолжительных постоянных больших жаров, – рассказывал свидетель событий той поры Иван Романович. – Природа ожила и холера стала быстро с того дня уменьшаться. Вскоре многие временные больницы были закрыты и издание ежедневных ведомостей о числе заболевающих прекратилось. Итак, считая за начало холеры в С.-Петербурге день первого объявления о ее появлении в столице, 19-e июня, и до последнего известия о ее существовании, 6-го ноября, видно, что холера гнездилась в столице в 1831-м году 4 месяца и 17 дней».
По мнению фон дер Ховена, главной и основной причиной народных волнений и смуты было то, что тогда не знали ни свойств холеры, ни причин ее появления, ни средств ее лечения. Принимая ее за эпидемию, переносимую людьми и вещами, приписывали ей все свойства чумы и издавали постоянно «охранительно-стеснительные меры, годные только при появлении этой заразительной болезни, тогда как при сильной холере этого вовсе не требовалось».
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org
