Ничто так не передает атмосферу прифронтового города, как воспоминания непосредственных участников описываемых событий. На конкурс «Судьбы детей войны» было прислано много произведений. В число победивших вошли воспоминания Любови Ивановны Мчеделовой (1903 – 1987) о жизни в Москве в годы Великой Отечественной войны. Они записаны и переданы ее сыном Александром Марьямовым (1937 г. р.).
Я живу в Москве без малого 80 лет. Здесь я родилась, между Сретенкой и Трубной улицами, в Пушкарёвом переулке в доме №6 прошли мои детство и юность, зрелые годы, и вот пришла старость. С этим городом связаны все основные события моей жизни: рождение, взросление, замужество, смерть мужа, второй брак, рождение сына, смерти близких. Здесь я училась в Елизаветинском институте (это закрытое учебное заведение в Москве для дочерей дворян, военных, купцов и духовенства, размещенное в особняке на Вознесенской, ныне это улица Радио), работала, пережила Первую мировую войну, революцию и Гражданскую войну, голод, разруху, восстановление, пиршество НЭПа, индустриализацию, коллективизацию, Великую Отечественную войну, снова голод и разруху, новое восстановление. И так все сначала, только не по кругу, а как положено по диалектике, по спирали. И в этом калейдоскопе событий и людей особое место занимают лето, осень, зима 1941 года.
Летом 1941 года мы – мой муж, 4-летний сын Александр (ласково – Светик) и я – жили на даче под Москвой между железнодорожными станциями Быково и Вялки, если ехать с Казанского вокзала. Утром 22 июня, оставив мужа и сына на даче, я поехала за продуктами в Москву. Когда я пришла на московскую квартиру, мама мне сказала, что только что по радио выступил В. М. Молотов и объявил, что началась война с немцами. Едва выслушав мать, я взяла сумку и пошла вниз на Трубную улицу в продовольственный магазин и почти автоматически стала покупать все подряд: сахар, крупы, муку, макароны, консервы. Вернувшись домой и выложив все покупки на стол, я села и задумалась, что нас ждет в ближайшее время.
Вдруг, словно очнувшись, я забеспокоилась, что купила мало продуктов, и решила снова пойти в магазин. Оказавшись вновь в магазине, я не сразу поняла, что изменилось. Прилавки и витрины были совершенно пустыми. На мой вопрошающий взгляд продавщица объяснила, что недавно позвонили директору из райкома партии и приказали убрать все продукты с прилавков в подсобку до особого распоряжения. Больше до начала 1948 года продуктов в свободной продаже не было, не считая, конечно, открывшихся в конце войны коммерческих магазинов, где цены были для нас, обывателей, недоступными.
В первые дни войну мы ощущали как-то опосредованно. Муж работал в Институте лётных испытаний (ЛИИ), брат трудился над программой перевода тракторных заводов на производство танков.
События стали стремительно развиваться, когда в начале осени мы вернулись в Москву. Муж сказал, что ЛИИ и ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт) в ближайшее время будут эвакуированы то ли в Омск, то ли в Новосибирск и надо готовиться к отъезду. Из газет и радио было трудно составить объективную картину происходящего на фронте, а слухи были самые противоречивые. Как вдруг произошел обвал, обстановка резко изменилась.
Утром 16 октября я решила поехать на дачу. Обычно я доходила до станции метро «Кировская» (ныне «Чистые пруды») и ехала до Комсомольской площади. В тот день станция не работала. Вообще это был единственный, по-моему, случай, когда московский метрополитен вообще не работал. Улица Кирова представляла собой странное зрелище. От площади Дзержинского в сторону Орликова переулка двигалась плотная масса людей: мужчины, женщины с детьми, с тюками, рюкзаками, чемоданами и детскими колясками, в которых были не дети, а вещи и продукты. Впечатление было такое, что двинулось все население не только Москвы, но и всей европейской России. Пришлось вернуться домой, поскольку добраться до Казанского вокзала было практически невозможно.
Вечером приехал с работы муж и сказал, что вопрос с эвакуацией ЛИИ решен, сотрудников отправляют в Новосибирск. Начались сборы в дорогу. Но неожиданно заболел Светик, и никакие уговоры, порой переходящие в настойчивые требования со стороны мужа и представителей администрации ЛИИ, не могли поколебать мое решение остаться в Москве и не везти больного ребенка неизвестно куда.
Все, у кого были силы и возможности, уезжали из Москвы. Уехала сестра мужа Елизавета с мамой и сыном Володей в Омск. Перед отъездом ее постигло горе: во время воздушной тревоги погиб ее муж Юрий Дмитриев, упав с крыши здания Внешторга, где гасили зажигательные бомбы.
В конце октября к нашему дому подъехал автобус, я вышла проводить мужа, а больной сын махал отцу из окна. Меня в последний раз пытались уговорить ехать, но уговоры велись лишь для проформы, все понимали, что времени что-либо изменить уже не было. Муж уехал, через неделю проводили брата Владимира на танковый завод в Челябинск, и мы остались совсем одни: мама, Светик, собака Туки и я. Единственная бумага, связывающая с окружающим миром, гласила:
«Народный комиссариат авиационной промышленности СССР
Институт лётных исследований
– ЛИИ –
11/Х – 41 г.
СПРАВКА
Дана работнику ЛИИ НКАП тов. Марьямову Н. Б. в том, что по особому приказу он временно командируется на работу в другой район.
Оставленная им жилплощадь 1 ком. 12 кв. м. и личное имущество подлежит охране домоуправления.
Начальник института
Герой Советского Союза
Комбриг М. Громов».
Жизнь потекла тихая и грустная, наполненная тревожным ожиданием надвигающейся катастрофы. Становилось холодно. Продуктов в продаже не было, но сохранились довоенные запасы, появились карточки. На детскую карточку давали хлеб, крупу, сахар, 400 граммов сливочного масла на месяц; на мою, иждивенческую – хлеб, соль и спички. Голода в полном смысле этого слова, подобного тому, который был в блокадном Ленинграде, в Москве не было. Достаточно сказать, что собака Туки спокойно пережила войну и дотянула до начала 1950-х годов, хотя мама получала иждивенческую карточку.
В Москве осталось очень мало жителей, в основном русские. Троллейбусы и трамваи ходили редко, автобусы были отправлены в глубокий тыл. Только метро работало как часы. Улицы никто не убирал, автомобилей в городе почти не осталось. Власть куда-то исчезла, словно испарилась, изредка попадались чрезвычайно вежливые и предупредительные милиционеры. И. В. Сталин, партия где-то были, но о них никто не вспоминал: все мысли были о фронте, о хлебе насущном. Но это впечатление было обманчиво, в городе жестко соблюдался комендантский час, редкий вечер не приходили из домоуправления и участковый с требованиями улучшить светомаскировку окон, на электросчетчик поставили специально опломбированный ограничитель, вырубающий электричество в квартире, если включить более одного электронагревательного прибора.
Настроения в городе были самые разнообразные. Помню, как-то раз осенью 1941 года я столкнулась в подъезде со стариком Клейманом, соседом по дому.
– Вы, Любовь Ивановна, совершенно правильно поступили, что остались в Москве. Вот придут немцы, и будет полный порядок: появятся продукты, начнется мирная жизнь, как было на Украине в 1918 году.
Бедный старик Клейман! Он не мог даже представить, какой ужас ждал нас всех и его в частности с приходом немцев. Еще никто не знал об Освенциме, Майданеке, Бабьем Яре, Хатыни, о зверствах немцев под Москвой. Вместе с тем психологическое состояние населения было тяжелым; многие совершенно нормальные люди впадали в состояние глубокой депрессии, граничащей с умопомешательством. Помню, как моя близкая подруга по Елизаветинскому институту Вера Коняева, дочь тверских мукомольных фабрикантов, встречала меня в булочной на Сретенке: глаза безумные, волосы растрепаны, одета словно нищая. Обращаясь ко мне, кричала на всю булочную:
– Любочка, что происходит? Что с нами будет?
Глядя на нее, Светик прижимался ко мне и начинал плакать, так что я старалась избегать встреч со своей старинной приятельницей. До войны она была совершенно нормальным, необыкновенно милым человеком, работала на радио пианисткой. По окончании войны быстро пришла в норму и вновь поступила на работу в радиокомитет.
Хотя в городе оставалось немного жителей, но, странное дело, я очень часто встречала знакомых то на Сретенке, то на Арбате, то на Тверском бульваре. А сейчас улицы полны людей, но это все новые, незнакомые лица.
Передвигаться по городу в годы войны было трудно не только потому, что плохо ходил транспорт, но и из-за частых воздушных тревог. От Арбатской до Трубной площади пешком уходило около часа. На каждом перекрестке меня останавливали патрули с красными повязками и требовали, чтобы я укрывалась в бомбоубежище. Иногда удавалось уговорить их разрешить пройти проходными дворами.
Сидеть в квартире было невозможно. Я брала Светика, и мы шли через весь город к знакомым. Чаще всего мы ходили к сестрам Эгерт, у которых была отдельная квартира в новом доме на Тишинской площади, с газом, или к моей подруге Лиде Казьминой. К ней в гости охотно ходил Светик по весьма прозаической причине: у нее была собака – боксер. Эту собаку оставил перед отъездом в эвакуацию руководитель театра, в котором Лида работала, Сергей Владимирович Образцов. Это был великолепный экземпляр крупного боксера, прекрасно обученного вплоть до умения доставать письма и газеты из почтового ящика.
Наступила зима. Стало холодно, голодно и темно. Электричество периодически выключали, батареи были холодные, а за окном стояла зима 1941/1942 года, с рекордными морозами, сыгравшими не последнюю роль в сокрушительном поражении немцев под Москвой. Но это случилось несколько позже. А сейчас мы приходили в холодную комнату, на керосинке разогревали нехитрый ужин и ложились спать, так как сидеть со свечкой не представляло никакого удовольствия. Единственным светлым пятном были регулярные письма от мужа, целиком заполненные тревогами за нас и наше будущее. Утром вставали, температура доходила до нуля градусов, вода в чайнике покрывалась ледяной коркой.
Как всегда в критические моменты, заболел Светик. Участковый детский врач констатировал у сына бронхит, но добавил:
– Если не перевезете ребенка в теплое помещение, то рискуете его потерять.
Легко сказать, теплое помещение. Но Бог нас не оставил. В тот же день вечером позвонила моя любимая подруга Ольга.
– Любовь, как поживаешь, как Светик? Я сегодня приехала с фронта из-под Волоколамска и хочу с тобой повидаться.
Я вкратце обрисовала свое бедственное положение. Через час Ольга была у меня.
– Любовь, ни минуты не теряя, собирайся, и едем ко мне, к Ржевскому вокзалу.
– А как же мама?
– Поговори с Александрой Ильиничной, у нас в квартире на всех места хватит.
Но мама наотрез отказалась уезжать, сославшись на то, что, во-первых, она боится за квартиру, во-вторых, она уже приспособилась к холоду и, в-третьих, собака Туки тоже отказалась менять место жительства.
– Ты, Люба, не беспокойся обо мне. Помнишь, в Гражданскую войну еще не такое было, пережили. И сейчас переживем, а Светика надо спасать.
Я собрала наши нехитрые пожитки, посадила закутанного Светика на санки, через час пешего хода по Сретенке и Первой Мещанской оказались в теплой, светлой квартире, принадлежащей сестре мужа Ольги – Людмиле Александровне Назаровой.
Дом возле Ржевского вокзала, сохранившийся до наших дней, был ведомственный и принадлежал Наркомату путей сообщения (НКПС). Муж Людмилы, видный железнодорожник, в самом начале войны был направлен командиром партизанского отряда на оккупированную территорию.
В квартире было три комнаты: в одной жила Людмила, в другой Ольга с мужем Борисом, в третьей, в которой поселились мы, до войны жил сын Ольги от первого брака – Игорь Гриднев, студент третьего курса филфака МГУ, проходивший подготовку в спецшколе для работы в немецком тылу.
Проснувшись рано утром в первый день жизни у Ржевского вокзала, я посмотрела на рядом спящего Светика. Из-под одеяла высовывалась голая детская нога. Последние полтора месяца мы спали, почти не раздеваясь, а сейчас находиться в теплой комнате было настоящим счастьем.
В те декабрьские дни сорок первого года Ольга была во фронтовой бригаде в Подмосковье, Борис, ожидая отправки на фронт, слонялся по квартире, изнывая от безделья и постоянного ощущения недоедания. Это чувство гнало его на улицу в надежде отоварить продуктовые карточки. В тот день ему повезло, он пришел в магазин, когда туда привезли продукты, и ему удалось полностью отоварить свои и Ольгины карточки. По возвращении из магазина он победоносно заявил:
– Любовь, смотри, как мне повезло! – и вывалил на кухонный стол целую гору великолепных сосисок. – Теперь до моего отъезда мы обеспечены продовольствием.
Однако Борис ошибся. Спустя некоторое время раздался звонок и на пороге появился высокий красивый брюнет в форме курсанта военного училища. Это был сын Ольги – Игорь.
Обедали все вместе: Борис, Игорь, Светик и я. Съели почти все полученные утром Борисом сосиски, на которые он возлагал такие надежды. Игорь подвел Светика к своему книжному шкафу и предложил ему выбрать любую понравившуюся книгу в подарок. Сын предпочел роскошное издание «Швамбрании» Л. Кассиля. Игорь попрощался и ушел. Больше из нас никто никогда его не видел. Вернувшись с близкого от Москвы фронта, Ольга очень сокрушалась, что не могла повидаться с сыном. Потом она долго и безуспешно пыталась что-то узнать о его судьбе, но никакой достоверной информации тогда ей получить не удалось. Спустя много лет выяснилось, что весь отряд студентов МГУ был несколькими самолетами заброшен в немецкий тыл в Белоруссии в расположение партизанских отрядов. Самолет, на котором летел Игорь, попал под обстрел немецких зениток, был подбит, и дальнейшая судьба десантников и членов экипажа осталась неизвестной.
Потеря сына была для Оли большой трагедией, с которой она жила все последующие годы, но горе она переживала как-то необычайно мужественно, внутри себя, не ища поддержки и сочувствия близких. Вскоре Ольга и Борис разъехались с разными бригадами по подмосковным фронтам. Я осталась со Светиком в пустой квартире. Через день я сажала сына на санки, и мы ехали на Сретенку отоваривать карточки, заходили в Пушкарёв переулок к маме. Она с Туки как-то приспособилась жить в холодной квартире, обогреваясь с помощью кухонной плиты.
Я часто ходила в церковь. В храме, в знакомой с детства обстановке, мне удалось обрести душевное спокойствие, которого так не хватало на пустынных улицах и голодных, холодных квартирах прифронтового города. С молитвой появилась уверенность, что мы, русские, всегда побеждали, переживем и это лихолетье. Чаще всего я ходила в храм возле метро «Сокольники». На Пасху из-за отсутствия светомаскировки (храм тогда еще не был достроен) службу начинали не в полночь, а с рассветом. Можно было не оставлять на ночь Светика одного. С первым утренним поездом метро я успевала на пасхальную службу в Сокольниках.
Все наши мысли, интересы были связаны с известиями с фронта, сводками Советского информбюро, письмами мужа и брата. В конце ноября стали ходить упорные слухи о том, что наступление немцев под Москвой захлебнулось, что появление на улицах столицы фашистских танков откладывается. Вскоре эти слухи получили официальное подтверждение – Красная Армия отбросила немцев от ближних подступов к Москве и продолжает успешное контрнаступление.
