8 января 1923 года в издательстве «Всемирная литература» в ходе праздничных рождественских мероприятий член редколлегии писатель Евгений Замятин прочитал свою шуточную «Краткую Историю Всемирной Литературы», ставшую причиной раздора с его коллегой и другом – Корнеем Чуковским.
В тот же вечер Корней Чуковский записал:
«Замятин читал какую-то витиеватую, саморекламную и скучноватую хорию (от др.-греч. χρεία – вид риторического упражнения, образец рассуждения, составленный по определенной схеме. – С. И.) — «Историю Всемирной Литературы», где были очень злобные строки по моему адресу: будто я читал пришедшим меня арестовывать большевикам стихи моего сына в «Накануне» (газета русской эмиграции, выходившая в Берлине. – С. И.) и они отпустили меня на все четыре стороны, а он, Замятин, был так благороден, что его сразу ввергли в узилище. Хитренькое, мелконькое благородство, карьеризм и шулерство».
Причиной раздора стал очевидный в замятинской «Истории…» намек на события лета 1922 года (арест Евгения Замятина 17 августа 1922 г. и его предполагавшуюся высылку из страны), связанные с публикацией 4 июня 1922 г. в берлинской газете «Накануне» скандального письма Корнея Чуковского Алексею Толстому, которое в Советской России было воспринято как донос.
Как поясняется в книге литературоведа Ирины Лукьяновой «Корней Чуковский» (вышла в серии ЖЗЛ в 2006 г.), в том варианте «Истории…», который был опубликован в «Сочинениях» Замятина, сказано:
«Когда пришли воины к Корнию, он в страхе…, окружив себя двенадцатью своими детьми, – жалобно закричал… И сделал тайный знак одному из младенцев, который, повинуясь, начал петь воинам свои стихи, сочиненные им накануне».
Как подчеркивает Ирина Лукьянова, слово «накануне» здесь, естественно, стоит не просто так: оно намекает на письмо Корнея Чуковского Алексею Толстому, который в 1922 году был редактором «Литературного приложения» к берлинской газете «Накануне».
В переписке Чуковского и Толстого весны 1922 года, частью которой являлось письмо Корнея Ивановича, опубликованное 4 июня 1922 года, обсуждалась проблема раскола российской интеллигенции и в России, и в эмиграции в вопросе отношения к советской власти. В этом письме, ставшем причиной скандала и репрессивных санкций со стороны правительства большевиков, Чуковский обвинял целый ряд представителей интеллигенции, остававшейся в России, в непатриотичности:
«Говорить о «гибели» России, если в основе такой прочно духовно одаренный работящий народ, – могут только эмигранты в Париже, Софии и Праге. Теперь эмигранты каются и «прозревают» – Достоевский сказал им, что презревшему свой народ остается одно: Смердяковская или Ставрогинская петля, – все они чувствуют себя (в потенции) висельниками, но, дорогой Толстой, не думайте, что эмигранты только за границей. Когда я в 1917 году пошел по детским клубам читать детям своего «Крокодила», – мне объявили бойкот! Я поощряю правительство! (…) В 1919 году я основал «Дом Искусств», устроил там студию (вместе с Николаем Гумилевым), устроил публичные лекции, привлек Горького, Блока, Сологуба, Ахматову, А. Бенуа, Добужинского, устроили общежитие на 56 человек, библиотеку и т. д. И вижу теперь, что создал клоаку. Все сплетничают, ненавидят друг друга, интригуют, бездельничают – эмигранты, эмигранты! Дармоедствовать какому-нибудь Волынскому или Чудовскому очень легко: они получают пайки, заседают, ничего не пишут и поругивают Советскую Власть. В этом-то я вижу Вашу основную ошибку: те, которые живут здесь, еще более за рубежом, чем Вы. Вот сейчас вышел сборник молодежи – «Звучащая Раковина». И ни одного стихотворения о России, ни одного русского слова, все эстетические ужимки и позы. Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо и с ясной душой. Вся эта мразь недостойна того, чтобы перед ней извинялись или чувствовали себя виноватыми. Замятин очень милый человек, очень, очень, – но ведь это чистоплюй, осторожный, ничего не почувствовавший. Серапионы – да! Это люди, прокипевшие в котле, – жаль, что Вы не знаете их лучших вещей, – но если бы Вы знали, как их душит эмигрантщина, в какой они нищете и заброшенности».
Как поясняет литературовед Ирина Лукьянова, чтобы понять, какой эффект произвела публикация этого письма, важно иметь в виду, что в июне 1922 года «железный занавес» над Россией, пусть и советской, еще не опустился:
«Железный занавес», отделяющий Россию от мира, еще не упал, сообщение между российскими столицами и Европой было постоянным, напечатанное в Москве немедленно комментировали в Париже, опубликованное в Берлине перепечатывала «Петроградская правда» (газета «Накануне» к тому же распространялась в России)».
Хуже всего, пожалуй, что процитированную выше часть письма Чуковского перепечатала «Правда» – выделив в нем жирным шрифтом проклятую фразу о Волынском и Чудовском и предложение «не думайте, что эмигранты только за границей». Поэтому вполне понятно, что публикация этого письма в Москве и Петрограде произвела эффект разорвавшейся бомбы: общественное негодование поднялось, как цунами, и обрушилось на обоих – и на Толстого, и на Чуковского. Письмо было воспринято как прямой донос властям на коллег и друзей, ведь часть «отщепенцев» и «тунеядцев», обвиненных в «непатриотичности», вскоре была лишена пайков, что в то непростое время зачастую было равносильно смертному приговору. Евгения Замятина 17 августа 1922 года арестовали и собрались депортировать из страны.
«В бой очень быстро включилась тяжелая артиллерия: на первых полосах эмигрантских газет появились неподписанные, то есть редакционные, передовицы, посвященные Чуковскому и Толстому. 7 июня 1922 года газета «Руль» характеризовала содержание письма как «гаденькие сплетни», «заглядывание в чужие пайки и нечто весьма похожее на критику обоснованности их получения» и замечала: «Все это венчается доносом по части советской неблагонадежности некоторых лиц». Замечание Чуковского о том, что «все сложилось благополучно для мужика», именовала «зловещим шутовством», напоминая о «миллионах погибающих с голоду мужиков и о иных, для которых временно спасительным пайком стали трупы их близких». 16 июня 1922 года в том же «Руле» Александр Яблоновский именовал Чуковского «Корнеем верным, холопом примерным» (параллель с Яковом верным из «Кому на Руси жить хорошо»). Намекал, что дружеские чувства Чуковского к Толстому небескорыстны: тот, мол, приедет и станет советским литературным генералом. Заканчивал патетическим обращением к графу: «Там, в русских катакомбах, попрятались, как в каторжных норах, люди старой веры. Нищие писатели, нищие художники, не пожелавшие менять своих вех. В руках их еще теплится свечка древних христиан – все, что у них осталось. И Вам ли… спускаться в каторжные норы, чтобы задуть и затоптать эти бедные, едва мерцающие огоньки?» – сообщается в книге «Корней Чуковский» Ирины Лукьяновой.
Чуковский был потрясен до помешательства, парализован ужасом. Евгений Шварц в «Белом волке» пишет: «Дом Искусств и Дом Литераторов задымились от горькой обиды и негодования. Начались собрания Совета Дома, бесконечные общие собрания. Проходили они бурно, однако в отсутствие Корнея Ивановича. Он захворал. Он был близок к сумасшествию. Но все обошлось. В те дни, когда мы встретились, рассудок его находился в относительном здравии». (Шварц работал литературным секретарем у Чуковского в 1923 году.)
Письмом был особенно оскорблен Замятин, доселе числивший Корнея Ивановича среди своих друзей. 30 июня 1922 года он писал Чуковскому: «После Вашего письма Толстому у меня есть ощущение, что именно друг-то и товарищ Вы — довольно колченогий и не очень надежный. Я знаю, что вот если меня завтра или через месяц засадят (потому что сейчас нет в Советской России писателя более неосторожного, чем я) — если так случится, Чуковский один из первых пойдет хлопотать за меня. Но в случаях менее серьезных — ради красного словца или черт его знает ради чего — Чуковский за милую душу кинет меня Толстому или еще кому. Этот год, когда мы с Вами ведь очень часто были рядом, мне не раз и разные люди говорили: «Чуковский? Да Чуковский говорит о Вас то-то и то-то». Я всегда смотрел на это только как на сплетни, всегда и немедленно же выбрасывал это за окошко. Но теперь, когда с Вашим письмом насвинил Толстой, поневоле начинаешь думать: а может, и правда — было? И где же тогда — друзья?» (Письмо Евгения Замятина цитируется по статье А. Ю. Галушкина «Переписка К. И. Чуковского и Е. И. Замятина», опубликованной в сборнике «Евгений Замятин и культура XX века. Исследования и публикации», 2002 г.)
Нарастающее неприятие начинает сказываться и в литературных оценках Чуковского. Так, вскоре после рождественских праздничных мероприятий в издательстве «Всемирная литература», 20 января 1923 года, он записывает в связи с чтением Замятиным пьесы «Общество Почетных Звонарей»: «Старательно и непременно, чтобы был анархизм, хвалит дикое состояние свободы, отрицает всякую ферулу (от латинского ferula – «стержень», «вертикаль». – С. И.), норму, всякий порядок, — а сам с ног до головы мещанин. (…) Роман Замятина «Мы» мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не увидеть, какие корни в нынешнем социализме. Все язвительное, что Замятин говорит о будущем строе, бьет по фурьеризму, который он ошибочно принимает за коммунизм. А фурьеризм «разносили» гораздо талантливее, чем Замятин: в одной строке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина».
Осложнившиеся отношения Замятина и Чуковского не приостановили их деловых контактов — они продолжают работать в журнале «Современный Запад», готовить книги для издательства «Всемирная литература» и др. А 1924 год стал апогеем их делового сотрудничества: тогда они вместе с А. М. Эфросом и А. Н. Тихоновым редактируют журнал «Русский современник».
Однако после 1928 года в дневнике Чуковского (по крайней мере в его опубликованной части) нет уже ни одного упоминания о Замятине. Видно, после всех этих испытаний их дружба «захромала уже на обе ноги»…
Сергей Ишков.
