10 марта 1937 года в Париже в возрасте 53 лет от сердечного приступа скончался русский писатель-эмигрант, автор романа «Мы» Евгений Замятин.

Евгению Замятину удалось выехать за границу благодаря посредничеству Горького в октябре 1931 года. С февраля 1932-го по март 1937-го он жил и пытался работать (писал киносценарии, работал над первой частью исторического романа «Бич Божий») во Франции, которая однако вторым домом для него так и не стала… Впрочем, еще только собираясь уехать из Советской России, где его произведения уже давно перестали печатать, Евгений Замятин достаточно трезво, без иллюзий смотрел на свою будущую полуэмигрантскую жизнь в Европе, что отразилось и в его письме к Сталину:
«Я знаю, мне очень нелегко будет за границей, потому что быть там в реакционном лагере я не могу — об этом достаточно убедительно говорит мое прошлое (принадлежность к РСДРП(б) в царское время, тогда же тюрьма, двукратная высылка, привлечение к суду во время войны за антимилитаристскую повесть). Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать по совести, а не по команде — меня объявили правым, то там раньше или позже по той же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самых трудных условиях там я не буду приговорен к молчанию, там я буду в состоянии писать и печататься — хотя бы даже и не по-русски».
Как отметил доктор филологических наук, главный научный сотрудник «Пушкинского Дома» (ИРЛИ) Владимир Туниманов в статье «Последнее заграничное странствие и похороны Евгения Ивановича Замятина (была опубликована в «Ежеквартальнике русской филологии и культуры». Санкт-Петербург, 1996 г., № 2), неизвестно, какое впечатление признания-пророчества произвели на Сталина, но в эмигрантских литературных кругах их, конечно, весьма заметили, как обратили внимание и на посредническую миссию Горького:
«Все это не могло не настораживать. Тем более что осторожное и независимое поведение Замятина на Западе развеяло всякие надежды на активную антибольшевистскую деятельность вырвавшегося с таким трудом из Совдепии опального литератора».
Как запишет о Замятине в 1934 году в дневнике Зинаида Гиппиус, – «полусоветский полуэмигрант, бывший друг Горького».
Упорное нежелание Замятина стать полным эмигрантом многих раздражало. Как вспоминала Нина Берберова, в Париже Замятин жил очень замкнуто, ни с кем не знался:
«С Замятиным я провела однажды два часа в кафе «Дантон», на углу Сен-Жерменского бульвара, в двух шагах от русского книжного магазина, где мы случайно встретились. Это было в июле 1932 года. Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться. Я знала его в 1922 году, в Петербурге, несколько раз говорила с ним на литературных вечерах Серапионовых братьев и встречала с ним за одним столом новый 1922 год. Он подошел ко мне в книжной лавке на улице Эперон и протянул руку.
— Узнаёте?
Никого кругом не было. Мы вышли.
В кафе он закурил свою трубку, подпер лицо обеими руками и долго слушал меня. Потом заговорил сам. У него был всегда тон старшего, тон учителя, тон слегка надуманный, и я это чувствовала. Он был наигранно оптимистичен, говорил, что необходимо «переждать», «сидеть тихо», что некоторые животные и насекомые знают эту тактику: не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить.
Я была другого мнения. Для меня жизнь не могла стать ожиданием. Лицо его стало хмуро. Оно-то и вообще у него было невеселым, а теперь стало и неподвижнее, и темнее, чем десять лет тому назад. И наступило молчание, долгое, тягостное, где я понимала, что он знает, что я права, и знает, что я знаю, что он знает, что я права. Но возвращаться к началу разговора (о том, что там, и о том, что здесь) не хотелось. Я вдруг поняла, что жить ему нечем, что писать ему не о чем и не для кого, что тех он ненавидит, а нас… немножко презирает. И я думала: если ты здесь, то скажи об этом громко, не таи, что с тобой случилось, как тебя там мучили, русский писатель, как тебя довели до отчаяния, и сделай открытый выбор. Нет, я этого сказать ему не посмела: мне было жаль его. Доживай и молчи. Это было теперь его тактикой. Но не могло быть моей».
(цит. по книге Нина Берберова «Курсив мой». Изд. АСТ, Москва, 2021 г.)
Как пишет исследователь творчества и биографии писателя Владимир Туниманов, тяжела была жизнь Замятина в России, где его заклеймили и обрекли на молчание, но и во Франции ему приходилось часто очень нелегко:
«Литературный труд мог удовлетворить только самые элементарные нужды. Своего постоянного угла не было. Приходилось приспосабливаться к условиям жизни в чужой стране, где русских литераторов было очень много, а спроса на их произведения почти никакого. «Приживальщиком» во Франции Замятин быть не желал. Безусловно, с его энергией и европейской образованностью он в конце концов нашел бы в этом мире достойное место, возможно, смог бы осуществить свои заветные замыслы. Медленно, но с поразительным упорством он шел к этой цели. Постепенно привыкли к его особому статусу во Франции и в эмигрантских кругах, где его чуждались, но уважали. Замятин сблизился с отдельными людьми из эмигрантской среды, но не с партиями и изданиями».
Поэтому и на его похороны на далеком и непрестижном кладбище Тие в пригороде Парижа пришли немногие почитатели и друзья. Присутствовавшая на этой траурной церемонии Марина Цветаева 13 марта 1937 года писала Владиславу Ходасевичу:
«Я вообще, ваша — сейчас долго объяснять — но, чтобы было коротко: мои, это те и я – тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. – Почему не были?? Из писателей была только я – да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская. Было ужасно, растравительно бедно – и людьми и цветами, – богато только глиной и ветрами – четырьмя встречными. (…) С Замятиным мы должны были встретиться третьего дня, в четверг, 11-го, у общих друзей. Сказал: – Если буду здоров.
Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра – один. Т. е. в 7 ч. был обнаружен – мертвым. У меня за него – дикая обида».
Как уточняет Владимир Туниманов, кроме Цветаевой и Даманской на похоронах из писателей также были Марк Слоним, Роман Гуль и Гайто Газданов.
Шел дождь. Никакого церковного отпевания, даже никаких «речей» не было. Гроб опустили прямо в воду, залившую дно могилы. Все было скудно, малолюдно и как-то подавляло, заставляя задуматься о необычной и трагической судьбе замечательного русского писателя, от которого открестилась родина и равнодушно приняла разборчивая и давно ко всему привыкшая Европа.
P. S. На родине произведения Евгения Замятина будут замалчивать еще полвека, а вот в эмиграции (шире – в западном мире) его творчество после смерти только и откроют.
Сергей Ишков.
Фото с сайта https://ru.wikipedia.org
Интересно, каким литературным трудом он во Франции на жизнь зарабатывал, если с эмигрантской печатью не сотрудничал, а французам был не интересен от слова совсем.
Не знала этих фактов. Знакома с Замятиным только по произведению “Мы”. И то оно на фоне Оруэлла и Хаскли не зашло. Но всему своё время, может и я открою его позже…
Замятин – отличный писатель, поистине талантливый. Ознакомьтесь с одной любой его работой и вы поймёте, о чем я.
Читал его главное произведение “Мы” дважды. Не шедевр литературы, конечно, но куда глубже раскрученного “1984”.
Творчество Евгения Замятина открыла для себя, когда училась на филологическом факультете. Это потрясающий писатель, тонко чувствующий эпоху и время, не побоявшийся сказать правду.