Евгений Замятин: свой среди чужих, чужой среди своих

10 марта 1937 года в Париже в возрасте 53 лет от сердечного приступа скончался русский писатель-эмигрант, автор романа «Мы» Евгений Замятин.

Евгению Замятину удалось выехать за границу благодаря посредничеству Горького в октябре 1931 года. С февраля 1932-го по март 1937-го он жил и пытался работать (писал киносценарии, работал над первой частью исторического романа «Бич Божий») во Франции, которая однако вторым домом для него так и не стала… Впрочем, еще только собираясь уехать из Советской России, где его произведения уже давно перестали печатать, Евгений Замятин достаточно трезво, без иллюзий смотрел на свою будущую полуэмигрантскую жизнь в Европе, что отразилось и в его письме к Сталину:

«Я знаю, мне очень нелегко будет за границей, потому что быть там в реакционном лагере я не могу — об этом достаточно убедительно говорит мое прошлое (принадлежность к РСДРП(б) в царское время, тогда же тюрьма, двукратная высылка, привлечение к суду во время войны за антимилитаристскую повесть). Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать по совести, а не по команде — меня объявили правым, то там раньше или позже по той же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самых трудных условиях там я не буду приговорен к молчанию, там я буду в состоянии писать и печататься — хотя бы даже и не по-русски».

Как отметил доктор филологических наук, главный научный сотрудник «Пушкинского Дома» (ИРЛИ) Владимир Туниманов в статье «Последнее заграничное странствие и похороны Евгения Ивановича Замятина (была опубликована в «Ежеквартальнике русской филологии и культуры». Санкт-Петербург, 1996 г., № 2), неизвестно, какое впечатление признания-пророчества произвели на Сталина, но в эмигрантских литературных кругах их, конечно, весьма заметили, как обратили внимание и на посредническую миссию Горького:

«Все это не могло не настораживать. Тем более что осторожное и независимое поведение Замятина на Западе развеяло всякие надежды на активную антибольшевистскую деятельность вырвавшегося с таким трудом из Совдепии опального литератора».

Как запишет о Замятине в 1934 году в дневнике Зинаида Гиппиус, – «полусоветский полуэмигрант, бывший друг Горького».

Упорное нежелание Замятина стать полным эмигрантом многих раздражало. Как вспоминала Нина Берберова, в Париже Замятин жил очень замкнуто, ни с кем не знался:

«С Замятиным я провела однажды два часа в кафе «Дантон», на углу Сен-Жерменского бульвара, в двух шагах от русского книжного магазина, где мы случайно встретились. Это было в июле 1932 года. Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться. Я знала его в 1922 году, в Петербурге, несколько раз говорила с ним на литературных вечерах Серапионовых братьев и встречала с ним за одним столом новый 1922 год. Он подошел ко мне в книжной лавке на улице Эперон и протянул руку.

— Узнаёте?

Никого кругом не было. Мы вышли.

В кафе он закурил свою трубку, подпер лицо обеими руками и долго слушал меня. Потом заговорил сам. У него был всегда тон старшего, тон учителя, тон слегка надуманный, и я это чувствовала. Он был наигранно оптимистичен, говорил, что необходимо «переждать», «сидеть тихо», что некоторые животные и насекомые знают эту тактику: не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить.

Я была другого мнения. Для меня жизнь не могла стать ожиданием. Лицо его стало хмуро. Оно-то и вообще у него было невеселым, а теперь стало и неподвижнее, и темнее, чем десять лет тому назад. И наступило молчание, долгое, тягостное, где я понимала, что он знает, что я права, и знает, что я знаю, что он знает, что я права. Но возвращаться к началу разговора (о том, что там, и о том, что здесь) не хотелось. Я вдруг поняла, что жить ему нечем, что писать ему не о чем и не для кого, что тех он ненавидит, а нас… немножко презирает. И я думала: если ты здесь, то скажи об этом громко, не таи, что с тобой случилось, как тебя там мучили, русский писатель, как тебя довели до отчаяния, и сделай открытый выбор. Нет, я этого сказать ему не посмела: мне было жаль его. Доживай и молчи. Это было теперь его тактикой. Но не могло быть моей».

(цит. по книге Нина Берберова «Курсив мой». Изд. АСТ, Москва, 2021 г.)

Как пишет исследователь творчества и биографии писателя Владимир Туниманов, тяжела была жизнь Замятина в России, где его заклеймили и обрекли на молчание, но и во Франции ему приходилось часто очень нелегко:

«Литературный труд мог удовлетворить только самые элементарные нужды. Своего постоянного угла не было. Приходилось приспосабливаться к условиям жизни в чужой стране, где русских литераторов было очень много, а спроса на их произведения почти никакого. «Приживальщиком» во Франции Замятин быть не желал. Безусловно, с его энергией и европейской образованностью он в конце концов нашел бы в этом мире достойное место, возможно, смог бы осуществить свои заветные замыслы. Медленно, но с поразительным упорством он шел к этой цели. Постепенно привыкли к его особому статусу во Франции и в эмигрантских кругах, где его чуждались, но уважали. Замятин сблизился с отдельными людьми из эмигрантской среды, но не с партиями и изданиями».

Поэтому и на его похороны на далеком и непрестижном кладбище Тие в пригороде Парижа пришли немногие почитатели и друзья. Присутствовавшая на этой траурной церемонии Марина Цветаева 13 марта 1937 года писала Владиславу Ходасевичу:

«Я вообще, ваша — сейчас долго объяснять — но, чтобы было коротко: мои, это те и я – тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. – Почему не были?? Из писателей была только я – да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская. Было ужасно, растравительно бедно – и людьми и цветами, – богато только глиной и ветрами – четырьмя встречными. (…) С Замятиным мы должны были встретиться третьего дня, в четверг, 11-го, у общих друзей. Сказал: – Если буду здоров.

Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра – один. Т. е. в 7 ч. был обнаружен – мертвым. У меня за него – дикая обида».

Как уточняет Владимир Туниманов, кроме Цветаевой и Даманской на похоронах из писателей также были Марк Слоним, Роман Гуль и Гайто Газданов.

Шел дождь. Никакого церковного отпевания, даже никаких «речей» не было. Гроб опустили прямо в воду, залившую дно могилы. Все было скудно, малолюдно и как-то подавляло, заставляя задуматься о необычной и трагической судьбе замечательного русского писателя, от которого открестилась родина и равнодушно приняла разборчивая и давно ко всему привыкшая Европа.

P. S. На родине произведения Евгения Замятина будут замалчивать еще полвека, а вот в эмиграции (шире – в западном мире) его творчество после смерти только и откроют.

Сергей Ишков.

Фото с сайта https://ru.wikipedia.org