21 февраля 1920 года в Петрограде не стало художника-передвижника Владимира Маковского, о котором говорили, что это «настоящий национальный живописец», «один из капитальнейших русских художников» и «одна из самых лучших наших слав».
Имя Владимира Маковского называют в первом ряду корифеев русской художественной школы наравне с именами Перова, Репина и Верещагина. Маковский – выдающийся живописец-реалист, один из крупнейших мастеров бытового жанра в искусстве XIX века. Свыше четырехсот картин, множество офортов, гравюр, акварелей и рисунков – таково его творческое наследство. В них – целых 60 лет истории России.
Владимир Маковский родился 26 января 1846 года в Москве. Его отец был чиновником, художником-любителем, коллекционером, одним из основателей «натурного класса» на Большой Никитской улице, ставшего впоследствии училищем живописи и ваяния, а после 1865 года – Московским училищем живописи, ваяния и зодчества. Мать Владимира – дочь купца третьей гильдии, немецкого фабриканта музыкальных инструментов, выходца из Померании, знаменитая московская красавица, певица сопрано, с 1866 года – преподаватель пения в Московской консерватории.
Среди друзей семьи были Карл Брюллов, Михаил Глинка, Николай Гоголь, Василий Тропинин, Михаил Щепкин. В квартире часто устраивались литературные и музыкальные вечера.
«Дом отца Маковского в Москве считался большим культурным очагом, в нем бывало передовое артистическое общество, и навещал его не кто иной, как сам Александр Сергеевич Пушкин, – писал живописец Яков Минченков в книге «Маковский Владимир Егорович». – Владимир Егорович унаследовал художественные задатки от родителей, художника-отца и певицы-матери, и развил свои способности по живописи в Московской школе живописи, ваяния и зодчества, основанной его же отцом. Музыкой начал заниматься уже в зрелом возрасте под руководством хороших учителей».
Первые уроки живописи Владимир Маковский, начавший рисовать довольно рано, брал у Василия Тропинина. В 15 лет он поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где в первый же год обучения под руководством отца написал жанровую картину «Квасник». Состоял студентом портретиста Сергея Зарянко и исторического живописца Евграфа Сорокина. Окончив училище, Маковский получил за успехи серебряную медаль и звание классного художника III степени.
В 1868 году Маковский женился, через год в семье родился первенец. С рождением сына у художника появился интерес к детской тематике. В 1869 году за картину «Ночное» или «Крестьянские мальчики стерегут лошадей», написанную по мотивам рассказа Ивана Тургенева «Бежин луг», Владимир Маковский получил звание классного художника I степени и золотую медаль имени Виже-Лебрен за экспрессию.
В 1872 году Владимир Егорович стал членом Товарищества передвижных художественных выставок. На следующий год Маковский был произведен Академией художеств в академики за отличные познания в живописи народных сцен, а в 1874 году живописца избрали членом правления Товарищества. В течение 46 лет он участвовал почти во всех передвижных выставках.
«Владимир был ярким представителем передвижничества, одним из столпов его; он оставался в Товариществе до самой своей смерти, совпавшей с концом передвижничества», – писал о Маковском участник Товарищества передвижников Яков Минченков.
Владимир Егорович с 1882 по 1894 год преподавал в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, а позже, после академической реформы 1893 года, был профессором Высшего художественного училища при академии художеств.
Вплоть до 1894 года он жил и работал в Москве в доме Дворцового ведомства в Денежном переулке.
С 1894 по 1918 год Владимир Маковский преподавал в Санкт-Петербурге – Петрограде, в реорганизованной Императорской академии художеств, куда он был приглашен на должность руководителя жанровой мастерской. В 1895 году художник был назначен ректором академии.
«Картины Маковского были очень дороги: сотни и тысячи рублей, – вспоминал Яков Данилович. – Покупателями являлись, конечно, только лица, обладавшие большим капиталом, аристократы, двор, иногда музеи: Академии или Александра III, редко Третьяковская галерея, которая во времена позднего передвижничества, после смерти Третьякова, почти перестала приобретать вещи старых передвижников, находя, что они уже сказали свое и к прежнему ничего прибавить не смогут. (…) Жил Маковский по сравнению с другими, в особенности московскими членами Товарищества, богато, имел в банке значительный для художника капитал, но все, что он имел, не давалось ему легко, а было выработано упорным трудом, постоянной, систематической работой. Весь день у него был разбит на часы, и для каждого часа было свое задание: утром шел в студенческую мастерскую, работал у себя, после обеда и краткого отдыха занимался музыкой. Участвовал во многих заседаниях, комиссиях и находил время для театра и концертов, не говоря уже о еженедельных собраниях у него дома. В музыке добился того, что недурно играл на скрипке и разбирал довольно трудные партии, главным образом классиков. Наконец, Маковский приобрел и инструмент, которым по праву мог гордиться, – настоящего и хорошего Гварнери. На Пасху Маковский приезжал обыкновенно в Москву, где жил неделю-две, вспоминая прежнюю свою московскую жизнь».
По мнению Якова Минченкова, ученикам, приходившим к Маковскому в мастерскую, он давал мало ценного: «Чему он мог научить? Тому, что у него самого было? Тонкая наблюдательность мелочей жизни, вылавливание жизненных типов – этого не мог он вложить учащимся, а мастерству тоже научить он не мог, так как у него самого его не хватало. Не было у него как будто и большого понимания, большой чуткости в искусстве».
Учениками профессора Владимира Маковского в Императорской академии художеств были живописец, жанрист и портретист Абрам Архипов, художники Василий Бакшеев, Семён Зенков, Владимир Кузнецов и другие.
«Маковский женился вторично и жил отдельно от семьи в своей академической квартире, где устраивал, как почти все старые передвижники, еженедельные вечера, – рассказывал в своей книге о Владимире Маковском Яков Минченков. – На них собирались профессора Академии и люди из музыкального мира – как профессионалы, так и любители. Составлялись квартеты, трио, квинтеты. Партнерами в большинстве были: Мясоедов, Брюллов, Позен и другие случайные музыканты. Приходил один моряк, командир какого-то военного судна. Его звали каторжником со скрипкой. Он купил за тридцать тысяч редкий инструмент Страдивариуса и с тех пор был прикован к нему, как каторжник к тачке. Куда бы ни шел, ни ехал – всюду брал с собой скрипку, так как боялся, чтоб ее не украли. И дома ему не давали покоя постоянные звонки. «Вы такой-то? Это у вас замечательный Страдивариус? Разрешите посмотреть, полюбоваться». Трогательная картина! Вдали от жилых комнат, в большой мастерской, полуосвещенной лампочками с абажурами, четыре старых передвижника за пультами усердно стараются побороть композитора-классика – Гайдна, Моцарта или Бетховена. Случается разлад: споры, повторения. Терпеливые слушатели сидят на диванах, креслах в полутемноте, прочие гости проводят часы в гостиных. Маковский неглубоко проникал в содержание музыкальных произведений, и его смычок поверхностно скользил по струнам, не было могучего тона. Излишняя игривость в украшениях, нечеткость ритма. Игра его – это тот же незатейливый рассказ, анекдот, что и в живописи, только менее ярко, менее талантливо переданный, чем в картине. Мажор у него лишь шутливый, а в миноре – легкая чувствительность. И было разногласие в квартете: упрямый Мясоедов грубо и твердо держал длинное фермато, Маковский выдыхался и замирал на его половине, не хватало смычка, а горячий Брюллов бросал виолончель и доказывал, что «этак же нельзя, совершенно невозможно». Начинали снова. Маковский соперничал с Мясоедовым, ревновал его к музыке и при ошибках говорил: «Ну, конечно, старику простительно. Он уже стал глуховат, хотя и я немного моложе его… Но не забывайте, что я начал учиться на скрипке всего четыре года назад».
А Мясоедов на это говорил: «Вы его не слушайте, он двадцать лет говорит, что учится только четыре года». Иногда Маковский играл один, аккомпанировала ему старушка – его сестра, Владимир Егорович ошибался, сердился и сваливал вину на сестру. Бедная старушка виновато терялась и начинала действительно путаться. Игра расстраивалась. Картина получалась достойной кисти того же Маковского… Приезжал иногда к Маковскому друг его, москвич, композитор С. И. Танеев. Играли при нем и его же квартеты. Иногда он добродушно хвалил «молодцы, ребятки», хотя «ребяткам» всем вместе было около трехсот лет, или говорил: «Вы тут что-то не того…». Смотрел ноты, направлял игру. Маковский когда-то написал для Танеева портрет его няни, неразлучно жившей с ним, одиноким».
Отношение к картинам Владимира Маковского и их оценки были разными. Если Фёдор Михайлович Достоевский говорил, что в них есть «любовь к человечеству, не только к русскому в особенности, но даже и вообще», то Сергей Дягилев называл жанровые картины Маковского «тысяча первой раскрашенной банальностью».
«У Владимира Егоровича, надо сознаться, был большой апломб, – вспоминал Яков Данилович Минченков. – Он о чем угодно мог говорить очень авторитетно и в таких общих выражениях, что создавалось впечатление об его универсальном образовании, на самом же деле, по древнему выражению, он и «богомерзкий геометрии очами не видел», а что видел, то очень давно. Так нет же, в высоком тоне, с пафосом бросал фразу: «Что современные открытия! Разве они могут сравниться с законом хотя бы тяготения Архимеда?» – «Кажется, Ньютона!» – поправляют его. «Ну да, это, конечно, Ньютона, но и Архимед в ванне заметил… или вот еще, гораздо раньше в Китае были известны, батенька мой, и порох, и разные такие вещи, почитайте-ка, батенька мой», – и быстро переводил разговор на другое, чтобы вы не спросили, где почитать, о чем почитать. Тон его был решительный, повелительный, не допускающий, возражений и сомнений. Он как-то всегда выходил победителем. (…) Ум у Маковского был особо практический. Он быстро ориентировался во всех вопросах и, если видел, что противная сторона по назревшему времени побеждает, переходил в ее ряды. В разговоре за словом, как говорится, в карман не лазил. Будучи профессором, он дослужился до высоких чинов и должен был носить даже какой-то мундир с белыми брюками, но, по правилам Товарищества, не надевал никаких знаков отличия, даже значка профессорского (передвижники с самого начала постановили: быть равными, знаками не отличаться, чтобы соревнование и отличие были только в работе). Президент академии князь Владимир раз шутливо заметил Маковскому: «Вы уже, кажется, «ваше превосходительство», а почему не в белых штанах?» – «В сем виде, – ответил Владимир Егорович, – я бываю только в спальне, и то не всегда». Князь стал в позу и произнес многозначительно: «Но… но… но!..»
Шли годы. Маковский неизменно жил в одной и той же академической квартире.
«Изредка Владимир Егорович ходит в мастерскую к ученикам, пишет у себя картины и занимается музыкой, – писал о нем Яков Минченков. – Чутье с летами притупляется. В картинах нет уже той тонкой наблюдательности, как в московский период его жизни. Не появляется таких вещей, как «Любители соловьев», «Друзья-приятели», «Ходатай по делам». Он переходит на петербургский жанр, изображает петербургское чиновничество и бюрократов, но с утерей живого рассказа теряет и форму, слабеет. Большая жизнь масс уходит из его наблюдения. Он, как большинство художников, несмотря на свою чуткость к общественным переживаниям, не заметил кипения в глубочайших слоях народных, не понял пролетариата, не понял – откуда, почему разразилось 9 января 1905 года. Все же Маковский пробует выйти из рамок легкого жанра и написать картину, отражающую эту трагедию. У него на мольберте стоит большая картина «9 января», которую он показывает только близким товарищам из опасения, чтобы не распространилась преждевременно молва о ней и ему, как профессору императорской Академии, не нагорело бы. Еще раньше, после Ходынки, он откликнулся на это событие и написал картину «Ходынка». Через долгий промежуток времени картину пробовали выставить в Москве. Сперва ее разрешили, но перед самым открытием выставки приехал полицмейстер и запретил картину. Даже название ее вырезали из каталога. Полицмейстер заявил от имени генерал-губернатора: «Картине еще не время, она является солью, посыпанной на свежую рану». Как «Ходынка», так и «9 января» не передали ужаса этих событий, их подоплеки, недоступной наблюдению и пониманию Маковского. Изобразить 9 января, видев его лишь из окна своей академической квартиры, конечно, было невозможно».
Началась война. Внезапно разбогатевшие разного рода спекулянты не знали, куда девать деньги, и часть из них тратили на картины, по их представлению, имеющие постоянную ценность.
«К Маковскому пришел однажды старик-дровяник и спрашивает, нет ли у него продажных картин, – рассказывал в своей книге Минченков. – «Есть, – говорит Маковский, – но зачем они вам, и какие вы хотите приобрести?» – «Да вот, – говорит дровяник, – деньжата лишние завелись, девать некуда, а сын, признаться, запивать стал, думаю – спустит состояние, так я решил картин купить, авось хоть они дольше продержатся, а какие – мне все равно». Купил, завернул в одеяло. «За ними, – говорит, – сына пришлю». Приехал сын, не глядя забрал картины и при выходе на ухо Маковскому: «А нет ли у вас голеньких, дороже б дал». – «Что?» – произнес Владимир Егорович таким тоном, что тот моментально выскочил за дверь».
Разразилась революция. Передвижная выставка в февральские дни была закрыта только три дня. В это время Маковский по телефону пригласил своих коллег и друзей, в числе которых был и Яков Данилович, на чай: «Он расспрашивал нас о событиях на улице, так как сам никуда не выходил.
– Ну что, батенька мой, – говорил Владимир Егорович, – Распутина, значит, в прорубь, а теперь и за самодержавие взялись? Хорошо! Пора, батенька мой, пора! Чтоб говорить вслух, а не шепотом, приходилось нам за границу ездить, а теперь, авось, и здесь вслух рассуждать будем и заживем сызнова. (…) Далеко слышен треск перестрелки. Здесь, на четвертой линии Васильевского острова, пустынно и тихо. Нас со свечой в руках провожает в переднюю хозяин. Электричество не горит. В гостиных развалисто стоят красные кресла, как бы приглашая сесть, но некому: не собирается уже здесь прежнее общество. Мигает позолота рам. Все стало ненужным, чужим. На полу валяется бумажка, в передней перепутаны калоши, и никто не убирает, не наводит порядка. (…) С этих дней Маковский в моей памяти стушевывается. События закрывают его от моего взора. Роль его как члена Академии, профессора мастерской, члена различных комиссий кончилась. Он еще выступает на объединенных собраниях художественных обществ, но уже сдает свои позиции. Вскоре его не стало в живых. Мне и сейчас вспоминаются его слова: «Подождите, батенька, сейчас нас не признают, называют лапотниками, но придет время, и с нами еще будут считаться, мы еще поживем!» Умный, практический старик предвидел возврат к идейному реализму в искусстве, к жизненной правде, которую и он искал своим пронизывающим взором».
Скончавшегося 21 февраля 1920 года в Петрограде Владимира Маковского, непревзойденного мастера бытовой живописи, картины-новеллы, похоронили на Смоленском православном кладбище.
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org
