Ночью 30 апреля 1564 года князь Андрей Курбский бежал от Ивана Грозного в Литву. Оттуда беглый воевода написал царю письмо с объяснением своего поступка, обвиняя Грозного в нарушении всех христианских норм.
Для многих людей князь Курбский — единственный персонаж русской истории XVI века, кроме Ивана Грозного, о котором они хоть что-то знают. Однако история беглого князя, первого диссидента, как его иногда называют, была сильно мифологизирована еще при жизни Курбского, а после его смерти обросла такими легендами, что личность настоящего боярина и воеводы совершенно растворилась в буйном воображении потомков. Конечно, в этом в какой-то степени виноват и сам Курбский.
«В порыве заочной полемики с Иваном Грозным беглый князь, мягко говоря, многое присочинил и придумал в своих сочинениях, – пишет в книге «Андрей Курбский» из серии «Жизнь замечательных людей» Александр Филюшкин. – Он изобразил себя выдающимся полководцем, государевым первосоветником, человеком, принадлежащим к кругу богоизбранных людей, на которых стояло Русское государство. Его близкими друзьями и соратниками были окольничий Алексей Адашев и священник Сильвестр, которые сумели, запугав жестокого и неразумного государя угрозами Божьего гнева, отстранить его от власти и фактически править Россией от его имени.
Во времена правления этой группировки – Курбский называет ее «Избранной радой», то есть «советом богоизбранных мужей» – страна процветала. Но безумный и грешный царь не оценил великого блага совместного правления с Адашевым, Сильвестром, Курбским и разогнал своих советников, лучших людей страны. Вместо благодарности и воздаяний за праведность и ратный труд они попали на плаху, в ссылку, оказались в эмиграции. Царь Иван стал еретиком и соратником Антихриста, в Русской земле разгорелся «пожар лютости», а князь Курбский, находясь в «благополучном изгнании» (выражение Владимира Набокова), из безопасного зарубежья героически поднял знамя борьбы с тираном».
Благодаря использованию сочинений Курбского как главного исторического источника по эпохе правления Ивана Грозного вышеизложенную схему русской истории XVI века с небольшими различиями можно встретить во многих трудах, начиная с «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина.
«Курбский отомстил своему врагу, Ивану Грозному, прежде всего тем, что сумел навязать читателям свой взгляд на русскую историю XVI века, который до сих пор определяет оптику нашего видения эпохи царя Ивана Васильевича, – пишет Александр Филюшкин. – Вот уже несколько столетий мы смотрим на русский XVI век через очки, надетые Андреем Курбским на историков. <…> При обращении к фактам биографии князя очевидно, что он не был ни таким уж великим полководцем, ни тем более «высшим военачальником». <…> Нет на счету князя и «множества побед». <…> Бегство князя от царя Ивана вряд ли можно считать «викторией».
Между тем поколение современников Карамзина хорошо усвоило миф о князе Андрее – борце с деспотизмом. Беглого воеводу полюбили декабристы. В нем они видели своего предшественника. Вот, например, строчки из стихотворения декабриста Кондратия Рылеева, который в 1821 году так представлял себе монолог Курбского:
За то, что изнемог от ран,
Что в битвах край родной прославил,
Меня неистовый тиран
Бежать отечества заставил:
Покинуть сына и жену,
Покинуть все, что мне священно,
И в чуждую уйти страну
С душою, грустью отягченной.
Рылеев заложил основы художественного образа Курбского как романтического трагического героя, патриота, изгнанного тираном из любимого Отечества. Эта тема получила развитие и в «Борисе Годунове» Александра Пушкина:
Он юности своей отчизну помнил,
И до конца о ней он тосковал…
Несчастный вождь!..
Как борец с тиранией Андрей Курбский вошел даже в дореволюционные учебные пособия по истории. Например, в учебнике С. М. Соловьева князь изображен «одним из самых ревностных» сторонников Адашева и Сильвестра, после их опалы он решается бежать во имя спасения своей жизни. «Курбский принадлежал к числу образованнейших, начитаннейших людей своего времени», он не хотел «молча расстаться с Иоанном» и написал ему обличительное письмо.
Образ Курбского оказался востребован и в СССР в период оттепели в связи с ростом в стране диссидентского движения. Поэт Олег Чухонцев в 1967 году сформулировал в «Повествовании о Курбском» такой вывод:
Чем же, как не изменой, воздать за тиранство,
если тот, кто тебя на измену обрек,
государевым гневом казня государство,
сам отступник, добро возводящий в порок?
Историк Эдвард Радзинский называет Курбского «потомком могучих ярославских князей», «воеводой, прославившимся во многих битвах», «сподвижником вчерашних Ивановых реформ…». Радзинский, вспоминая в своей книге «Иван Грозный» страшный пожар в Москве летом 1547 года, писал:
«Много раз полыхал огнем деревянный город с беспечными жителями, но такого не помнили даже летописцы. <…> Именно в эти дни, как потом будет вспоминать князь Курбский, из пламени страшного пожара возник поп Сильвестр — священник Богоявленского собора в Кремле, домовой церкви московских владык. <…> Сильвестр заговорил с молодым Государем, «как власть имеющий». Он объявил ему, что пожары – это небесный огонь, который брошен на город за грехи Государя, за его своевольные казни. И пока не поменяет царь свою жизнь, огонь небесный будет пожирать его город… Как родитель пугает неразумного сына, он пугал семнадцатилетнего царя Страшным судом, грядущими карами, которые потом Иван насмешливо назовет «детскими страшилками». Но в тот момент, как сам Иван расскажет в будущих письмах к князю Курбскому: «Дух мой и кости вострепетали, а душа смирилась во время пожара и бунта»… И Сильвестр, который не был даже его духовником, станет на тринадцать лет главным советчиком царя <…> Бояре заседали в Думе, но не они управляли. Вокруг Ивана собрался кружок совсем молодых людей, который впоследствии князь Курбский назовет несколько на литовский манер – «Избранная Рада».
Поп Сильвестр, незнатный дворянин Алексей Адашев, взятый царем «из гноища», из ничтожества, и еще князь Курбский <…> – они вместе с ним принимали тогда решения. В Раде и были задуманы великие реформы…»
Приходит час, и Грозный избавляется от непрошеных советчиков, которые, по словам Радзинского, похитили волю государя.
«На меня вы смотрели, как на младенца… Взрослый человек, я не захотел быть младенцем… и если смел я возразить самому последнему из советчиков, меня обвиняли в нечестии, – писал Грозный впоследствии одному из главных «советчиков», князю Курбскому. – Не как к владыке вы ко мне обращались… с надменными речами».
Сильвестра Иван просто прогнал из Москвы, сослал, по выражению Радзинского, «в белые ледяные ночи: сначала в Кирилло-Белозерский, а потом в Соловецкий монастырь». Алексея Адашева отправил в Ливонию (сегодня — территория Эстонии и Латвии) – сначала воеводой, затем наместником, но потом «не выдержал – повелел взять под стражу и учинить суд над вчерашним любимцем, который <…> подозрительно скончался в одночасье». Все сподвижники Адашева отправились кто на плаху, кто в монастырь – так закончилась «Избранная Рада». К 1560 году уцелел только один из ее членов — Курбский.
«Царь отправил его на Ливонскую войну главнокомандующим – Первым воеводой Большого полка, – писал Эдвард Радзинский. – Так в Ливонии оставался последний призрак ненавистной ему теперь поры – князь Андрей Курбский. В то время Ивановы войска одержали славную победу под Полоцком – пожалуй, последнюю великую победу. Из-за раны князь Андрей не участвовал в битве, и это показалось Ивану подозрительным…»
Вскоре князь был отозван из войска и послан наместником в Юрьев (ныне – эстонский город Тарту). Курбский помнил: гибель Адашева началась с назначения наместником именно в этот город.
«В апреле 1563 года Курбский оказался назначен воеводой в Юрьев Ливонский, – пишет Александр Филюшкин. – Этот факт биографии князя исследователями оценивался по-разному. Некоторые из них считали, что данное назначение было проявлением опалы. <…>
Однако <…> Иван IV утверждал, что если бы Курбскому в самом деле угрожала опала, то он «…в таком бы в далеком граде нашем (Юрьеве. – С. И.) не был воеводой, и убежать бы тебе было невозможно, если бы мы тебе не доверяли. И мы, тебе веря, в ту свою вотчину послали…». Являясь юрьевским наместником, Курбский фактически оказывался правителем всей завоеванной территории Ливонии с достаточно широкими полномочиями (вплоть до права ведения переговоров со Швецией). Назначение на такую должность вряд ли можно расценивать как проявление опалы.
В то же время очевидно, что князь чувствовал себя в Юрьеве неуютно, <…> чего-то панически боялся. И вряд ли этот страх можно списать на внезапный психологический надлом – у воина, прошедшего с боями все главные войны Ивана Грозного, вряд ли были настолько слабые нервы. Для страха были причины. Значит, князю было что скрывать?»
Насчет того, чего именно боялся Курбский, высказывались различные догадки. Например, что причиной его беспокойства были принципиальные разногласия с царем относительно модели присоединения Ливонии: князь был склонен к более мягкой политике, а Грозный требовал быстрого насильственного подчинения страны.
Александр Филюшкин видит основания для страха Курбского в том, что по крайней мере с января 1563 года князь состоял в тайной переписке с литовскими панами и представителями короля Сигизмунда II Августа:
«Одного этого факта было достаточно, чтобы попасть на плаху: в условиях войны русский воевода обменивается посланиями с командирами армии врага! Тем более, как явствует из литовских грамот, речь шла о вербовке, о переходе князя на сторону неприятеля за соответствующую мзду. А это уже не критика властей <…> – это реальная измена. Князь жил с этим страшным секретом почти полтора года – станешь тут параноиком…»
Так кем же был Курбский – шпионом, агентом иностранных спецслужб, как его назвали бы сегодня? Или – психологически сломавшимся человеком, который не смог справиться с охватившим его страхом и, потеряв все мужество и честь, ударился в бега?
«Была ночь, когда князь позвал жену и спросил: чего она пожелает – остаться с будущим мертвецом или расстаться с живым? И выбрала княгиня… Расставание было кратким. Он поцеловал маленького сына, и слуга Василий Шибанов помог дородному князю перелезть через городскую стену, где ждали оседланные лошади. И Курбский поскакал к Иванову врагу – польскому королю» – так описывал бегство Курбского в своей книге о Грозном Эдвард Радзинский.
Александр Филюшкин полагает, что обстоятельства бегства были не столь мелодраматическими:
«Курбский бежал из России 30 апреля 1564 года. Он выехал из Юрьева с тремя лошадьми и 12 сумками с добром. При этом бросил сына и беременную жену, нисколько не смутившись тем, что печальная судьба несчастных родственников предателя была очевидной. С Курбским была группа спутников из числа его приближенных людей <…> Это можно расценить как один из самых крупных коллективных побегов из России в Литву в XVI веке.
<…> Курбского за границей ждали. Литовское командование заранее знало о его намерении и выслало людей для организации приема. Эмигрант и встречающие должны были пересечься в замке Вольмар. <…> В Вольмаре Курбский первым делом потребовал бумагу, чернила и написал гневное письмо царю. Так началась знаменитая переписка Андрея Курбского и Ивана Грозного, благодаря которой князь вошел в историю».
По рассказу «Степенной книги», слуга Курбского Василий Шибанов доставил это знаменитое письмо в Москву и прилюдно вручил царю, когда тот стоял на Красном крыльце. «Как равный равному писал потомок ярославских князей потомку московских «кровопийственных», по выражению Курбского, князей, которые не ратными подвигами, но «скопидомством и хитростью, прислуживая неверным» захватчикам-татарам, завоевали русскую землю, – рассказывал в своей книге Радзинский. – На глазах народа Иван взял письмо, а потом молча пробил ногу посланца острым концом своего посоха. И, опираясь на посох, неторопливо читал царь послание князя Андрея, а Шибанов терпел нечеловеческую боль. Истекая кровью, уже умирая, верный слуга славил пославшего его на смерть господина… После гибели Шибанова следующие письма от Курбского доставлялись царю проверенным способом XVI века: их тайно подбрасывали в Кремль. Назывались такие письма «подметными»…
«Приняв и прочитав внимательно» послание Курбского, царь пришел в бешенство. Князь хорошо его изучил, стрелы попали в цель – все укоризны в избиении «добрых и сильных» бояр, имена погубленных им воевод, напоминания о том, чего он будет страшиться до самой смерти: о Страшном суде, о безвозвратно ушедшей праведной жизни, а главное – об угрызениях совести, с которыми Грозный всю жизнь будет бороться. Он будет молиться, простаивая часы на коленях, молиться яростно и страстно, чтобы потом… безудержно грешить. И вновь молиться. <…> В их переписке – первая русская полемика о свободе, о власти и всеобщем холопстве на Руси. Причем, согласно традиции наших полемик, это спор глухих – каждый пишет только о том, что его интересует, старательно не отвечая на конкретные доводы и вопросы оппонента…»
В своих посланиях ни Курбский, ни Грозный не указывают на причины, побудившие князя к бегству. Курбский определил для себя виновных как в личных бедствиях, так и в трагедии страны. Это – царь и церковники, которые потакают вознесшемуся гордыней монарху. Однако никаких подробностей в переписке не сообщается. Курбский твердит о несправедливой обиде, а Иван IV утверждает, что предателю досталось поделом. Но о сути «обиды» или проступка ни один из оппонентов не говорит. Грозный лишь оговаривается, что князь изменил из-за «единого малого слова гневна» – значит, оно все же прозвучало. Причем царь расценил данный инцидент как малозначительный, «малое слово», а на психику Курбского оно, видимо, произвело совершенно сокрушающее впечатление. Панически боясь за свою жизнь, ежесекундно ожидая расправы, князь решил бежать.
«Князь Андрей, узнав, что на него разгневался царь, испугался его ярости и не стал дожидаться, пока за ним придут, – описывал на свой лад этот момент в «Сказаниях князя Курбского» историк Николай Устрялов. – Вспомнил он свою верную многолетнюю службу и ожесточился. <…> Князь Андрей прослезился, и, поцеловав жену и своего девятилетнего сына, попрощался с ними, и перелез через стену града Юрьева, в котором был воеводою. Ключи же от городских ворот он бросил в колодец. Верный же раб его, Василий Шибанов, приготовил своему князю за городом оседланных коней. Они сели на них, поехали к литовской границе и пришли в Литву…»
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь. Конь измученный пал.
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
«Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану».
А. К. Толстой. «Василий Шибанов».
На страницах своих сочинений Курбский пытался представить свое бегство как вынужденное, вызванное многочисленными гонениями и притеснениями. Мнения потомков разделились. Одни оправдывали поступок беглого князя: он-де уносил голову от плахи, а вовсе не продавал высокой ценою свою измену. Другие же исследователи подчеркивали, что особых причин жаловаться на репрессии и гонения в свой адрес у Курбского не было вплоть до его эмиграции. Зато есть факты, свидетельствующие об изменных связях князя с Литвой, с которой Россия находилась в состоянии войны. Курбский получал за предательство денежные выплаты, а после эмиграции – и земельные пожалования от короля Сигизмунда. Общую идею сторонников такой точки зрения можно выразить словами историка Николая Иванишева:
«Курбский явился к королю польскому не как беглец, преследуемый страхом… напротив, он действовал обдуманно, вел переговоры и только тогда решился изменить своему царю, когда плату за измену нашел для себя выгодною».
Заслугу переманивания Курбского на службу Сигизмунду современники приписывали литовскому аристократу М. Ю. Радзивиллу. 13 января 1563 г. Сигизмунд II в письме Раде Великого княжества Литовского благодарил Радзивилла «за старания в отношении Курбского».
По заключению историка Руслана Скрынникова, речь идет о передаче Курбским сведений о передвижении русской армии, что способствовало поражению русских войск в сражении 25 января 1564 года под Улой.
«Так или иначе, можно считать доказанным факт переговоров князя с представителями враждебной державы, причем они длились не один месяц, – пишет Александр Филюшкин. – И только после достижения каких-то важных соглашений воевода бежал за границу. Здесь принципиальным является вопрос: Курбский обсуждал только цену своего отъезда или же оказывал литовской стороне какие-то услуги, например, шпионского характера?
В принципе, практика склонения представителей знати соседних стран к переходу в подданство другого правителя была в Средневековье распространена довольно широко. Считалось даже, что аристократ в принципе имеет право выбирать господина по своему разумению. И, если он просто предупредит своего былого покровителя, что выбрал другого, – это не считалось изменой. Данная практика называлась «правом отъезда». <…> Однако думается, что квалифицировать действия князя с помощью категории отъезда неправомерно, <…> сам Курбский никогда не акцентировал внимание на том, что он воспользовался «правом отъезда». Он говорил о вынужденном бегстве от казни, от царской опалы…»
Александр Филюшкин не согласен со Скрынниковым в том, что касается обвинений Курбского в шпионаже, говоря, что в текстах, имеющихся в его распоряжении, никаких подтверждений этой гипотезе не содержится.
Кроме предательских сношений с литовцами, ряд историков приписывали Курбскому участие в тайных заговорах внутри России, связанных с планами низвержения Грозного и возведения на престол удельного князя Владимира Старицкого, родственника Курбского.
«Нет никаких оснований говорить о реальных боярских планах свержения Грозного, – считает Филюшкин. – <…> Нет доказательств, что Курбский, еще будучи в России, занимался шпионажем, участвовал в заговорах и выдавал военные секреты, но все равно его поступок является изменой. Добровольный переход под знамена враждебной державы и дальнейшая служба во вражеской армии всегда были и есть несомненное предательство – и для современников, и для потомков. И никакими мотивами спасения собственной жизни такое предательство нельзя оправдать – в конце концов, далеко не все московские перебежчики в Литву обращали свое оружие против бывшей родины. Курбский – обратил».
Таким образом, в глазах современников предателем Курбского сделал не только побег, но и последующие действия.
Знал ли Иван Грозный о намерении Курбского сбежать? Ничто на это не указывает. Бегство князя оказалось полной неожиданностью для властей. Видимо, какая-то опала Курбскому действительно могла грозить. В 1565 году в письме к польскому королю Сигизмунду Грозный утверждал:
«…начал государю нашему Курбский делать изменные дела, и государь хотел было его наказать, и он, узнав, что всем стало известно о его предательстве, бежал».
В беседе с литовским послом Ф. Воропаем Грозный клялся «царским словом», что он не собирался казнить боярина, а хотел лишь убавить ему почестей и отобрать у него «места» (видимо, имеются в виду вотчины или должности).
Однако такая трактовка событий категорически не устраивала Курбского. Ему надо было выглядеть гонимым, «неправедно изгнанным странником»:
«И мне, несчастному, что царь воздал за все мои заслуги? Мою мать, жену и единственного сына моего, в тюрьме заточенных, уморил различными горестями, князей Ярославских, с которыми я одного рода, которые верно служили государю, погубил различными казнями, разграбил мои и их имения. И что всего горше: изгнал меня из любимого Отечества, разлучил с любимыми друзьями!»
Необходимо подчеркнуть, что бегство Курбского за границу не было «изгнанием»: Грозный не практиковал высылку за рубеж как вид репрессий.
«И мать, и жена, и сын в тюрьме, собственно, оказались как «члены семьи изменника Родины», – подчеркивает Александр Филюшкин. – Их арест и смерть были спровоцированы именно бегством Курбского, который бросил их в России на неминуемую гибель. Князь не мог этого не понимать, перелезая через юрьевскую стену… Тем не менее он не колебался, оставляя своих родных на произвол судьбы. Его ждало новое «отечество» – Великое княжество Литовское».
Уже в 1564 году Курбский сражался под Полоцком во главе отряда из московских перебежчиков и 200 человек наемной конницы. Таким образом он пролитием русской крови подтвердил свою лояльность Литве…
Сергей Ишков.
Фото runivers.ru; ru.wikipedia.org; kino-teatr.ru
