Старый москвич, народный артист Российской Федерации Анатолий Адоскин ( день памяти которого мы отмечаем завтра) жил в самом центре столицы, на пересечении Каретного ряда и Самотёки. Жизнь Анатолия Михайловича была богата на всевозможные истории. Театральная молодежь обожала слушать рассказы Адоскина о старой Москве. Ведь на его глазах разбирался Страстной монастырь, бронзовый Пушкин перешагнул через Тверскую, он в совершенстве знал законы детворы довоенных московских дворов, он дружил с Эфросом, играл на сцене с великими Раневской и Пляттом. Ну а созданные им кинообразы – Жуков из «Двух капитанов», ухажер Анфисы Вадим из «Девчат» Юрия Чулюкина, врач из рязановского «Человека ниоткуда», безнадежный холостяк Сидоров из «Семи стариков и одной девушки», отец Паши из «Москвы – Кассиопеи» вошли в историю отечественного кино.
Предлагаем вашему вниманию рассказ, записанный со слов Анатолия Адоскина нашим обозревателем Еленой Буловой при его жизни.
– Тебе страшно подумать: я ведь родился девять десятков лет назад. Да-а-а… Наша семья жила в доме профсоюза трамвайщиков. Там работал отец. И сначала родители жили в подвале… Школой жизни и университетами моими были дворы. Игры? Ну, они были простецкие. Например, крупную монету обертывали в тряпку, подбрасывали, как мячик, ногами. Кому удавалось не уронить и подкинуть максимальное количество раз, тот и считался победителем.
Дворы наши были сакральной территорией, мы, мальчишки, охраняли их трепетно. И грозно. Вообще территория центра была незримо поделена между представителями подрастающего довоенного поколения. Когда в твоем дворе появлялся чужак, с ним нужно было драться. Случались драки двор на двор. Обычно раздавался клич: «Наши дерутся», и надо было выскакивать, чем бы ни был занят. Такое поведение считалось достойным.
Ареалом моего обитания, собственно, была Тверская улица. Правда, я по ней гулял, уже став чуть постарше, лет с девяти-десяти. Считалось, что это уже совсем взрослый возраст. Вот в это время я-то и стал свидетелем того, как разбирался Страстной монастырь. По тем временам это было так удивительно, так непонятно, я был настолько ошарашен зрелищем, что едва не угодил под автомобиль, хотя машин-то на улице почти не было. В основном ездили на лошадях.
Что касается памятника Пушкина, то он перекочевал на новое место, где раньше была колокольня монастыря, уже когда я был уже совсем взрослым молодым человеком. В моем детстве этот памятник стоял еще в начале Тверского бульвара.
А самым любимым моим местом обитания в детские годы были проходные дворы неподалеку от Страстного монастыря. Там несколько дворов перетекали один в другой, образуя систему. «Бахрушинкой» назывался дом купца Бахрушина и примыкающий двор, далее ныряешь в «Горчаковку» – дом и двор Горчакова, ну и так далее – все эти купеческие дома строились для продажи. Огромные ворота во дворы на ночь запирались замками, но днем дворы были вполне доступны детворе.
В те годы во мне уже обнаружилась тяга к моей будущей профессии. На мелкие деньги, которые выдавались родителями, я покупал пластилин. И с вдохновением делал из него героев кинофильмов, которые мы, московская ребятня, активно смотрели в том же «Художественном». Помню, что почетное место занимали персонажи «Чапаева» или «Мы из Кронштадта». В моей пластилиновой коллекции было много солдатов. А посреди нашего двора был огромный стол. И вот я вылепливал большой бассейн из пластилина, заполнял его водой, размещал в воде пластилиновую флотилию и устраивал спектакли. На мой крик «начинаю», малышня сбегалась из всех квартир. Таковыми были мои первые режиссёрские опыты. Самое удивительное, что центральным сквозным персонажем всех этих историй был слепленный мною клоун, и он ввязывался во все настольные передряги. Словно подчеркивая, что увиденное – всего лишь балаган, театр. Именно через этого персонажа, думаю, реализовывалась в то время моя любовь к комедии.
Потом была война, и нас эвакуировали в сторону Узбекистана. Но доехать довелось лишь до Саратова: тетка сошла с ума от напряжения, которое было чудовищным. Мы, дети, переносили его проще, чем взрослые. А уже после войны вместе с товарищем из дома, где проживал знаменитый артист Москвин и прочие артисты, мы отправлялись в театр на спектакли.
Кстати, моим вторым приятелем с юности был Анатолий Эфрос. С Эфросом я познакомился в драмкружке лет в семнадцать. Всю нашу последующую жизнь, несмотря на перемещения и смену адресов, мы оставались друзьями. Толя, его семья и ныне известный режиссер Дима Крымов, сын Эфроса, – это все очень близкие мне люди. Эфрос был постарше, чем я, на пару лет, но при этом мы рассказывали друг другу всё. Я всем нутром чувствовал, что в нем живет абсолютный гений: к чему бы ни касались Толины мозг и руки, во всем он искал и находил ответы на вечные вопросы человечества. Каждая его постановка непременно была ответом на то, что нас волновало в наибольшей степени, и волновало человечество, по сути, всегда. Он всегда держал очень высокую планку. Таковым был и Тарковский. Только Тарковский был в кино, а Эфрос в театре.
Нам удалось на театральной сцене поработать вместе. Самой большой удачей совместного творчества я считаю спектакль «Дальше – тишина». Ведь эту пьесу ему принес я сам. Тогда Театр Моссовета искал пьесу для Фаины Раневской. А мой приятель рассказал как-то о замечательной американской картине, называвшейся, кажется, «Уступи место завтрашнему дню». Я проникся этим названием и раздобыл сценарий. Передав Толе пьесу, я сомневался, будет ли ему вообще интересна пьеса о стариках. Но он, прочитав и узнав о моих сомнениях, обозвал меня «идиотом». Мне эта вещь казалась не в меру сентиментальной, он же там разглядел нечто совсем иное, то, что потом составило славу спектакля, гремевшего по Москве. В постановке мне досталась роль доктора, приходящего лечить старика – Плятта. Мой доктор лечил, старик Плятта хулиганил, отбивался, доктор делал всё возможное, чтобы урезонить подопечного. Причем Эфрос поставил эту сцену, как подлинную битву: сопротивление доктор считал профессиональным оскорблением, отбивавшийся старик испытывал не менее сильные чувства и отбивался как мог. Вообще, мои партеры по сцене – и Плятт, и Раневская – они были грандиозными. Играть с ними было великим счастьем, большой удачей в жизни. И великим счастьем было встретить на своем пути Юрия Завадского, который, собственно, и принимал меня в труппу театра. Я помню его писаным красавцем: Марина Цветаева ведь не случайно была в него влюблена! А как он говорил! Как одевался! Кроме того, Завадский был очень добрым – и личностно, и как художник, продолжая дело своего учителя Вахтангова. Он так поддерживал артистов, что те уходили из его кабинета окрыленными. Мне всегда казалось, что он во многом шел впереди своего времени. Завадский ведь одним из первых придумал развернуть действие спектакля прямо на улицу. Хорошо помню, как в 1957-м, ставя шекспировских «Виндзорских насмешниц», он придумал начать действие прямо с улицы. По саду перед театром (как это было или могло быть у Шекспира) ходили клоуны, разыгрывались веселые сценки. Разгуливал смешной человек с бычьим пузырем на голове, и, проигрывая в кости кому-то из публики, он смешно ударял себя по этому пузырю на голове. Юрий Любимов, который начинал свои постановки у входа на Таганку, случился ведь позднее… Мне в жизни везло на хороших и талантливых людей, так что жаловаться было бы грешно.
Елена Булова.
