11 августа 1932 года в Коктебеле в возрасте 55 лет скончался поэт, переводчик, художник-пейзажист, художественный и литературный критик Максимилиан Волошин.
Последние 10 лет жизни Волошин почти безвыездно жил в своем доме в Коктебеле. В июле 1932 года к Максимилиану Волошину заехал Николай Чуковский (сын Корнея Чуковского).
«Приехав в Коктебель, я сразу узнал, что он тяжело болен. За несколько дней до моего приезда у него был удар. Я поспешил к нему. Макс, необычайно толстый, расползшийся, сидел в соломенном кресле, – вспоминает Н. Чуковский (Николай Чуковский. «О том, что видел». Москва. «Молодая Гвардия». 2005). – Дышал он громко. Он заговорил со мной, но слов его я не понял – после удара он стал говорить невнятно. Одна только Марья Степановна (жена Волошина) понимала его и в течение всей нашей беседы служила нам как бы переводчиком. При всем том он был в полном сознании. Когда я сказал ему, что стихи его пойдут в «Новом мире», лицо его порозовело от радости. (…) Через несколько дней у него был второй удар, и он умер».
Максимилиан Волошин был погребен на горе Кучук-Енишары (впоследствии получившей название Волошинской). На его могиле не поставили ни креста, ни памятника.
«Макс был неверующий и считал, что памятники уродуют природу, – поясняет Николай Чуковский. – Могила Волошина стала местной достопримечательностью, пользующейся всеобщим уважением. Все приезжающие в Коктебель знают, что это могила поэта, и почтительно склоняются перед нею».
Максимилиан Волошин так говорил о Коктебеле:
«Коктебель – моя родина, мой дом – Коктебель и Париж, – везде в других местах я только прохожий».
Сюда к нему приезжали друзья, их знакомые, наконец, совсем незнакомые люди. В доме Волошина в разное время побывали Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Алексей Толстой, Николай Гумилёв, Евгений Замятин, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Корней и Николай Чуковские, Михаил Булгаков и многие другие. Сам Волошин стал считаться такой же достопримечательностью этого края, как музей Айвазовского и Генуэзская башня.
Вот каким увидел Волошина писатель Викентий Вересаев, с осени 1918 года до осени 1921 года живший в дачном поселке Коктебель:
«Вокруг него группировались целая компания талантливых молодых людей и поклонниц, местных и приезжих. Они сами себя называли «обормотами». Волошин был грузный, толстый мужчина с огромной головой, покрытой буйными кудрями, которые придерживались ремешком или венком из полыни, с курчавой бородой. Он ходил в длинной рубахе, похожей на древнегреческий хитон, с голыми икрами и сандалиями на ногах. Рассказывали, что вначале этим и ограничивался весь его костюм, но что вскоре к нему из деревни Коктебель [пришли] населявшие ее крестьяне-болгары и попросили его надевать под хитон штаны. Они не могут, чтобы люди в подобных костюмах ходили на глазах у их жен и дочерей». (Цитируется по книге В. Вересаев «Невыдуманные рассказы о прошлом», 2012 г.)
Дача Волошина находилась в центре Коктебеля, на самом берегу моря. Основное ее здание представляло из себя полуовальную башню, двумя ярусами окон обращенную к морю; сзади и с боков она обросла балкончиками, галереями, комнатами, уходившими в глубь двора. Овальная башня называлась «мастерская».
«И мастерская, и кабинет Волошина были во всю высоту заставлены полками с книгами; к верхним полкам вела от хор галерейка, – вспоминает В.Вересаев. – Книг было очень много, все очень ценное по литературе французской и русской, литературоведению, философии, теософии, искусствоведению, религии, масса ценнейших художественных изданий, заграничных и русских; книг по естествознанию не замечал; поражало полное отсутствие книг по общественным и экономическим наукам. Он с гордостью заявлял, что Маркса не читал и читать не будет. (…) Общее впечатление от мастерской и от всего его жилища было очень изящное, художественное и уютное. Волошин яро защищал хаотичность всевозможных пристроек, утверждая, что здания должны создаваться не по предварительным проектам архитекторов, а стихийно, соответственно внутренним тенденциям развития здания. (…) С приходом Советской власти путем больших хлопот, и собственных, и многочисленных его друзей, Волошину удалось спасти свою дачу от реквизиции. Он превратил ее в бесплатный Дом отдыха для писателей и художников, и в таком виде дача просуществовала до самой его смерти. (Впоследствии она была передана Литфонду). Волошин со смехом рассказывал, что местные болгары, сами обычно сдающие на лето все в своих домах, что можно только сдать для дачников, страшно возмущались тем, что Волошин сдает комнаты бесплатно, что это «не по-коммунистически». Каждый год масса интереснейших писателей и художников съезжались к Волошину; в мастерской устраивались разнообразнейшие литературные чтения».
Первый удар у Максимилиана Александровича случился в 1929 году.
«Это было кровоизлияние в мозг, но оно как будто совсем рассосалось, – пишет в своих воспоминаниях мачеха писателя Всеволода Вишневского Лидия Аренс (Л. Аренс «О Максимилиане Александровиче Волошине и его жене Марии Степановне», сборник «Волошин Максимилиан. Воспоминания о М.А. Волошине», Москва, «Советский писатель», 1990 г.) – Когда и как в 1932 году заболел Максимилиан Александрович, я не помню. Знаю только, что у него началось ползучее воспаление легких, что врачи вводили ему ежедневно камфору, а Максимилиан Александрович всегда благодарил за укол и поражал всех вежливостью и исполнительностью. Болезнь тянулась и затягивалась. Максимилиан Александрович как-то слабел, за ним нужен был уход. Он не мог лежать, потому что задыхался, и лежал в кресле. Маруся (Мария Степановна Заболоцкая, вторая жена Волошина. Как пишет Н. Чуковский, «Марья Степановна была по образованию фельдшерица, и именно как фельдшерица попала в коктебельский дом Волошина, – ухаживала за матерью Макса во время ее предсмертной болезни и осталась в доме хозяйкой». – С. И.) сбилась с ног, страшно волновалась и уставала, и решили ввести дежурства живущих в доме, как по ночам, так и днем, в помощь Марусе…»
А вот строки из письма, полученного о. Сергием Булгаковым:
«Месяца за полтора был сильный припадок астмы, такой тяжелый, что после него ждали второго и на благополучный исход не надеялись. Страдал сильно, но поражал кротостью. Завещал похоронить его на самом высоком месте».
Вот еще строки из письма Екатерины Алексеевны Бальмонт:
«…Зимой ему было очень плохо, он страшно задыхался. К весне стало еще хуже. Припадки астмы учащались. Летом решили его везти в Ессентуки. Но у него сделался грипп, осложненный эмфиземой легких, от чего он и умер в больших страданиях. Он был очень кроток и терпелив, знал, что умирает. Очень мужественно ждал конца. Вокруг него было много друзей, все по очереди дежурили при нем».
«Доброта, добродушие было самой заметной чертой коренастого толстяка, широколицего бородача с маленькими голубенькими крестьянскими глазками, – вспоминает Николай Чуковский. – Глядя на его потертый пиджачок, надетый поверх косоворотки, трудно было себе представить, что до Первой мировой войны он жил в Париже больше, чем в России, носил цилиндр, монокль. Борода у него тоже была мужицкая, рыжевато-каштановая, с проседью, и он постоянно ухмылялся в нее большим добрым ртом. Годы Гражданской войны провел он безвыездно в Крыму, у себя в Коктебеле, жил и под белыми, и под красными (не одобрял ни тех, ни других, отлично ладил и с теми, и с другими). Он с гордостью рассказывал, как при белых он хлопотах за арестованных красных, а при красных – за арестованных белых».
Ему вторит Викентий Вересаев:
«Волошин обладал изумительной способностью сходиться с людьми самых различных общественных положений и направлений. В советское время, например, он умел, нисколько не поступаясь своим достоинством, дружить и с чекистами, и с белогвардейцами, когда Крым то и дело переходил из одних рук в другие. (…) У власти были красные – он умел дружить с красными; при белых – он дружил с белыми. И в то же время он всячески хлопотал перед красными за арестованных белых, перед белыми – за красных. Однажды при белых на одной из дач был подпольный съезд большевиков. Контрразведка накрыла его, участники съезда убежали в горы, а один явился к Волошину и попросил его спрятать. Волошин спрятал его на чердаке, очень мужественно и решительно держался с нагрянувшей контрразведкой, так что даже не сочли нужным сделать у него обыск. Когда впоследствии благодарили его за это, сказал: «Имейте в виду, что когда вы будете у власти, я так же буду поступать с вашими врагами».
О том же писал и Иван Бунин в «Окаянных днях»:
«Вчера он был белогвардейцем, а нынче готов петь большевиков». (Запись от 23 апреля 1919 г.)
«Волошин, подобно многим интеллигентам того времени, считал самого себя стоящим над схваткой, тогда как в действительности он стоял под схваткой», – резюмирует Н. Чуковский.
Андрей Белый в книге «Начало века» называет Волошина «округлителем острых углов», Ариадна Эфрон в письме к нему – «гривастым Миродержцем», Алексей Толстой в статье «О Волошине» – «поэтом ритма вечности»:
«Чья культура, растворенная в крови его, воплотилась в словах? Солнечных песен, оргий, опьяненных кровью… менад – жриц солнечного бога. Холодом вечности, ритмом знания смерти веет от слов его. Видишь звездочета на вершине семиярусного холма, запрокинувшего большое бородатое лицо к вечным числам вселенной… Знаки тайные, астральные, непокорную стихию сковывающие, чувствуешь в словах его».
«Одиннадцатого августа – в Коктебеле – в двенадцать часов пополудни скончался поэт Максимилиан Волошин. Первое, что я почувствовала, прочтя эти строки, было, после естественного удара смерти – удовлетворенность: в полдень: в свой час, – пишет Марина Цветаева в статье «Живое о живом». – (…) В свой час суток и природы. В полдень, когда солнце в самом зените, то есть на самом темени, в час, когда тень побеждена телом, а тело растворено в теле мира, – в свой час, в волошинский час.
(…) О него всегда хотелось потереться, его погладить, как огромного кота, или даже медведя, и с той же опаской, так хотелось, что, несмотря на всю мою семнадцатилетнюю робость и дикость, я однажды все-таки не вытерпела: «М. А., мне очень хочется сделать одну вещь…» – «Какую вещь?» – «Погладить вас по голове…» – Но я и договорить не успела, как уже огромная голова была добросовестно подставлена моей ладони. (…) У меня же было точное чувство, что я погладила вот этой ладонью – гору. Взлобье горы. Пишу и вижу: справа, ограничивая огромный коктебельский залив, скорее разлив, чем залив, – каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль. Так его и звали. Чужие дачники, впрочем, попробовали было приписать этот профиль Пушкину, но ничего не вышло из-за явного наличия широченной бороды, которой профиль и уходил в море. Кроме того, у Пушкина головка была маленькая, эта же голова явно принадлежала огромному телу, скрытому под всем Чёрным морем. Голова спящего великана или божества. Вечного купальщика, как залезшего, так и не вылезшего, а вылезшего бы – пустившего бы волну, смывшую бы все побережье. Пусть лучше такой лежит. Так профиль за Максом и остался…»
«Так профилем в море по один бок и могилой по другой – Макс обнял свой Коктебель», – это уже из письма Анастасии Цветаевой, сестры Марины.
Максимилиан Волошин был радостный человек, для России – непривычно радостный. Детскость, искрящаяся детскость оставалась сутью, основой его личности…
«Макс придумывал невероятные истории, мистифицировал, (…), он играл, даже работая, – вспоминает Илья Эренбург в своем монументальном труде «Люди, годы, жизнь». – Он был толст, весил сто килограммов; мог бы сидеть, как Будда, и цедить истины; а он играл, как малое дитя. Когда он шел, он слегка подпрыгивал; даже походка его выдавала – он подпрыгивал в разговоре, в стихах, в жизни. Ему удалось одурачить, или, как теперь говорят, разыграть, достаточно скептичный литературный Петербург (имеется в виду история с поэтессой Черубиной де Габриак – С. И.). (…) Чего Волошин только не выдумывал! Каждый раз он приходил с новой историей. Он не выносил бананов, потому что – это установил какой-то австралийский исследователь – яблоко, погубившее Адама и Еву, было вовсе не яблоком, а бананом. У антиквара на улице Сэн он нашел один из тридцати сребреников, которые получил некогда Иуда… Он не требовал, чтобы ему верили, – просто играл в интересную игру».
Дом Волошина был похож на корабль.
«И плывет дом Макса через время, как кораблик, – с ветхой деревянной «вышкой», с ветшающими лестницами, балконами, перилами, – написал Николай Чуковский. – Кругом кипит уже совсем другая жизнь – строятся новые дома, растут новые люди, открываются новые санатории и дома отдыха (…) И литература давно уже новая. И в нижнем этаже, принадлежащем Литфонду, сменяются все новые и новые жильцы. А мастерская Макса все такая же – блестят корешки книг, (…) стоит гипсовая голова египетской богини Таиах, пахнет пылью, старым деревом, рассохшимся на солнце. А за окнами мастерской – то, что гораздо неизменнее, чем она сама: море…»
Сергей Ишков.
