11 апреля 1981 года сын и внук композитора Дмитрия Шостаковича – дирижер Максим и 19-летний пианист Дмитрий – объявили об отказе возвращаться в Советский Союз с гастролей в ФРГ и попросили политического убежища на Западе. Максим Шостакович объяснил неожиданную эмиграцию протестом против советской действительности.
«Я отыграл все гастроли в Западной Германии, и после последнего концерта сел не в автобус, который ехал в СССР, а в полицейский автомобиль, и уехал в полицию. Не буду скрывать, автомобиль меня ждал», — вспоминал позже Максим Шостакович в одном из интервью.
Это произошло в германском городе Фюрте. По словам дирижера, он не хотел, чтобы его сын Дмитрий «рос в такой обстановке», называл свой отъезд «абсолютным протестом против всего кошмара, который представляла советская действительность».
«Я хотел говорить правду об отце и играть те произведения, которые выбирал сам, – объяснял Максим Дмитриевич Шостакович. – По сути, это был мой политический протест».
Карьера Дмитрия Дмитриевича Шостаковича претерпела множество взлетов и падений.
Его опера «Леди Макбет Мценского уезда» по повести Николая Лескова, сначала принятая с восторгом, подверглась разгрому в советской печати. 28 января 1936 года в газете «Правда» была опубликована статья «Сумбур вместо музыки», в которой говорилось:
«Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно. <…> Это музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» <…> Это — перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» в умноженном виде. <…> Он (композитор. — С. И.) словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов».
Статья стала началом беспощадной борьбы с формализмом, который стал трактоваться не просто как чуждое народу нарочито усложненное искусство, а уже как искусство мелкобуржуазное и идеологически вредное. Как писал культуролог и музыковед Соломон Волков в статье «Сталин и Шостакович: случай «Леди Макбет Мценского уезда», самый тон публикации в «Правде» был безапелляционным:
«Это было подчеркнуто отсутствием под статьей подписи автора. Подразумевалось, что в ней высказано мнение не одного какого-нибудь критика или даже группы, а партии в целом. Это придавало любым возможным возражениям заведомо криминальный «антисоветский» характер».
Разгромная статья в «Правде» появилась через два дня после того, как Сталин в сопровождении своих ближайших соратников — Вячеслава Молотова, Анастаса Микояна и Андрея Жданова – посетил представление «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра.
Дмитрий Шостакович прочитал статью, находясь на гастролях в Архангельске. Он уже понимал, что его опера не пришлась по душе высшему партийному руководству. Но даже не предвидел размеров и ужасающего эффекта стремительно накатывавшейся на него катастрофы.
«В Архангельске, в морозный зимний день, Шостакович встал в очередь в газетный киоск. Очередь двигалась медленно, и Шостакович дрожал от холода. Купив главную газету страны, «Правду» (ее тогда официально именовали Ц.О., т. е. «центральным органом») от 28 января 1936 года, Шостакович развернул ее и на третьей полосе увидел редакционную статью (без подписи) под заголовком «Сумбур вместо музыки». В подзаголовке стояло в скобках: об опере «Леди Макбет Мценского уезда». Шостакович тут же, не отходя от киоска, начал читать. От неожиданности и ужаса его зашатало. Из очереди закричали: «Что, браток, с утра набрался?». Даже и теперь, десятилетия спустя, невозможно читать «Сумбур вместо музыки» без содрогания. Нетрудно понять, почему 29-летний композитор почувствовал, что земля под ним разверзлась. Его оперу, любимое его детище, уже завоевавшее признание во всем мире, абсолютно неожиданно подвергли грубому, бесцеремонному, безграмотному разносу», – пишет Соломон Волков.
11 февраля 1948 года в газете «Правда» появилось постановление ЦК ВКП(б) от 10 февраля «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели».
«Это был классический сталинский документ, подытоживавший взгляды и указания вождя по поводу текущей культурной ситуации, – пишет Соломон Моисеевич. – <…> Перечислены были Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Арам Хачатурян, Виссарион Шебалин, Гавриил Попов и Николай Мясковский — именно в таком, совершенно очевидно не соответствовавшем алфавиту порядке. <…> Появление имени Шостаковича первым несомненно отражало мнение Сталина о степени ответственности композитора за, как было сказано в постановлении, «распространение среди деятелей советской музыкальной культуры чуждых ей тенденций, ведущих к тупику в развитии музыки, к ликвидации музыкального искусства».
В тот же день, 11 февраля, в 6 часов утра Шостаковичу позвонил секретарь Сталина Александр Поскребышев и вызвал в Кремль. «Вождь народов» распорядился, чтобы Поскребышев лично прочитал Дмитрию Дмитриевичу текст партийного постановления.
«Мимозно чувствительный Шостакович все это, разумеется, ощутил как глубочайшее унижение, – рассказывал в своей книге «Шостакович и Сталин — художник и царь» Соломон Волков. – Он вспоминал позднее, что, пока Поскребышев читал ему постановление, он не мог смотреть ему в лицо, изучая вместо этого кончики желтых кожаных ботинок сталинского секретаря».
Приведу воспоминания о событиях тех дней дочери Дмитрия Шостаковича Галины, которой тогда было почти 12 лет, а ее брату, Максиму, 10:
«Отец ходит по квартире из комнаты в комнату и непрерывно курит. С мамой они не разговаривают. Мы с Максимом тоже молчим, в такие моменты вопросы задавать не принято… Мы знали, что во всех газетах превозносят «историческое постановление Центрального Комитета партии «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», а музыку Шостаковича и прочих «формалистов» бранят на все лады.
Максим учился в музыкальной школе, а там «историческое постановление» штудировалось. Учитывая это, родители решили, что лучше ему некоторое время в класс не ходить. По этой причине я ему завидовала. У меня-то была самая обычная советская школа, и на уроках в нашем шестом классе о постановлении ЦК даже и не упоминали.
А последствия этого «исторического документа» ждать себя не заставили: симфонические оркестры перестали исполнять сочинения Шостаковича, и, чтобы кормить семью, отец был принужден писать музыку к кинофильмам, а этого он, надо сказать, не любил. Кроме того, его изгнали из преподавательского состава консерватории, и наша семья была лишена возможности пользоваться правительственной поликлиникой. Атмосфера в те дни была очень тревожная…».
Сразу же за опубликованием постановления последовали «оргмеры». Шостаковича выгнали с работы из Московской и Ленинградской консерваторий. Многие его произведения исчезли из репертуара.
«Шел 48 год, – пишет Сергей Довлатов. – Было опубликовано знаменитое постановление ЦК. Шостаковича окончательно заклеймили как формалиста. Отметим, что народные массы при этом искренне ликовали. И как обычно выражали свое ликование путем хулиганства. Попросту говоря, били стекла на даче Шостаковича. И тогда девятилетний Максим Шостакович соорудил рогатку. Залез на дерево. И начал стрелять в марксистско-ленинскую эстетику».
По воспоминаниям Галины, соседи по даче не только выкрикивали из-за забора разные оскорбления, но и швыряли на их участок всякую дрянь.
Позже Максим Дмитриевич Шостакович о своей стрельбе из рогатки скажет:
«Это был всплеск моего протеста. Я понимал, что отношение к отцу было несправедливым. Люди понаслушались радио, поначитались газет, где было написано, что Шостакович — враг народа, что он формалист, пишет антинародную музыку. Но я ведь понимал, что это неправда. Я защищал его. И правильно делал».
Несмотря на обвинения, в 1949 году Дмитрий Шостакович посетил США в составе делегации Всемирной конференции в защиту мира, которая проходила в Нью-Йорке. Он выступил на этом мероприятии с докладом, а в 1950 году был удостоен Сталинской премии за кантату «Песнь о лесах».
«Начиная с тридцатых годов и до самой смерти Сталина Шостакович жил под угрозой ареста и гибели, – рассказывал сын Дмитрия Шостаковича Максим (цитируется по книге «Великая душа. Воспоминания о Дмитрие Шостаковиче») – От этого не могла спасти ни лояльность режиму, ни гениальная одаренность <…> Как известно, среди поклонников Шостаковича был расстрелянный по приказу Сталина маршал Михаил Тухачевский, они иногда с отцом общались. Композитор Вениамин Баснер рассказал мне со слов отца такую историю. Однажды после того, как Шостакович побывал в гостях у Тухачевского, его вызвали в Большой дом, то есть в ленинградское управление НКВД. На допросе следователь его спросил: «Вы были у Тухачевского. Вы слышали, как Тухачевский обсуждал с гостями план убийства товарища Сталина?» Отец стал отнекиваться… «А вы подумайте, вы припомните, — говорит следователь. — Некоторые из тех, кто были с вами в гостях у Тухачевского, уже дали нам показания». Отец продолжал утверждать, что ничего такого не было, что он ничего не помнит… «А я вам настоятельно рекомендую вспомнить этот разговор, — сказал следователь с угрозой. — Я даю вам срок до одиннадцати часов утра. Завтра придете ко мне еще раз, и мы продолжим беседу…» Отец вернулся домой ни жив ни мертв. Он решил, что показаний против Тухачевского не даст, и стал готовиться к аресту. Утром он снова явился в Большой дом, получил пропуск и уселся возле кабинета того самого следователя. Проходит час, другой, а его не вызывают… Наконец какой-то чекист, который шел по коридору, обратился к нему: «Что вы тут сидите? Я смотрю, вы здесь уже очень давно…» — «Жду, — отвечает отец. — Меня должен вызвать следователь Н.». — «Н.? — переспросил чекист. — Ну, его вы не дождетесь. Его вчера ночью арестовали. Отправляйтесь-ка домой». Так что без преувеличения можно утверждать: Шостакович чудом избежал ареста».
По словам Максима Дмитриевича, он давно хотел уехать из СССР, но опасался навредить отцу. Как в свое время Д. Д. Шостакович, которому во время поездки США в 1949 году предлагали поступить «как Касьянкина» – русская учительница, работавшая в школе при советском представительстве и попросившая политического убежища, — не смог остаться на Западе, понимая, что тогда ожидало бы на родине его жену и детей.
«Дипломаты попытались воспрепятствовать Касьянкиной, заперев женщину в одной из комнат посольства. Но она сумела открыть окно и выпрыгнуть на улицу, где Касьянкину ожидала толпа американцев, – рассказывал Максим Шостакович. – Увы! — в 1949 году отец не мог даже и помыслить о том, чтобы последовать примеру Касьянкиной. <…> Этот шаг довелось совершить мне в 1981 году. Но мои обстоятельства были иными — у моей первой жены уже была другая семья, и со мною был мой тогда еще единственный сын. Да и по части кровожадности брежневский режим был несравним со сталинским».
Дмитрий Шостакович скончался 9 августа 1975 года. Несмотря на длительное пребывание в опале, он стал лауреатом одной Ленинской и пяти Сталинских премий, удостоился званий Героя Соцтруда и народного артиста СССР, был депутатом Верховного Совета.
«Если бы он не прожил такую нелегкую жизнь – постоянно на грани чего-то ужасного, может быть, у него и не развилась бы такая страшная болезнь, – писал Михаил Ардов. – Первые ее симптомы, как вспоминал Максим, появились в 1958 году. Он был во Франции и выступал на концертах. И вот тогда почувствовал недомогание правой руки. Сначала он решил, что переиграл руку. Есть у пианистов такой термин, когда от выступлений рука переутомляется. Но у него развился рак легкого. Болезнь была предопределена – он был очень ранимый, очень тонко организованный и не мог переносить то, что выдержал бы обычный человек».
Максим Дмитриевич говорил, что у отца была «болезнь нервов», от которой он очень страдал: не мог писать, даже чашку чая не мог держать правой рукой.
«Все это на фоне страшных нервных потрясений, которые всю его жизнь были вокруг него, – говорил Максим Шостакович в одном из интервью. – Это все его близкие друзья, которые cгинули в советских лагерях. Муж его сестры (Марии Дмитриевны) погиб в лагерях. Бабушка моя, по линии матери, была тоже сослана. Не говоря уже о его друзьях – каждый второй человек был подвержен сталинским репрессиям».
По словам композитора Родиона Щедрина, Шостакович жил в государстве, которое дышало страхом.
«У него же все близкие были посажены. Он дружил с Тухачевским, и тот написал Сталину письмо в защиту Шостаковича после статьи «Сумбур вместо музыки». Уже одного этого хватило бы, чтобы Дмитрия Дмитриевича посадить. Шостакович приезжал в Москву, останавливался у Мейерхольда, в той самой квартире, где потом убили Зинаиду Райх. И этого достало бы, чтобы его не только посадили, но и убили…»
К моменту смерти Дмитрия Шостаковича его сын Максим вырос в дирижера и пианиста мирового класса, выступал с Московским филармоническим оркестром, Государственным оркестром СССР, руководил Симфоническим оркестром Министерства культуры СССР, стал главой оркестра Всесоюзного радио и телевидения, ему дали звание заслуженного артиста РСФСР. И все же он не захотел остаться в Советском Союзе.
После непродолжительного периода в Европе Максим с сыном перебрались в Штаты.
Максим Дмитриевич дирижировал Гонконгским филармоническим и Новоорлеанским симфоническим оркестрами. Еще раз женился, на свет появились дочка Мария и сын Максим.
В 1994 году Максим Дмитриевич впервые после своего отъезда выступил в России, а через несколько лет вернулся насовсем, поселившись под Санкт-Петербургом.
Возвращение Шостаковичей на родину многих потрясло почти так же, как и их отъезд на Запад. На вопрос «Почему вернулись?» Максим Шостакович в разных интервью отвечал так:
«Когда страна поменялась, я вернулся. Ненавистная советская система, наконец, рухнула. К тому же, мы очень устали от бесконечной перемены мест. Дочь доросла до школы, подрастал и сын Максим. Отдай мы их в Америке в школу, дети стали бы американцами, забыли бы Россию. Наше родительское стремление состояло в том, чтобы воспитать в них национальное самосознание».
Сергей Ишков.
Источник фото culture.ru; kino-teatr.ru
