21 августа 1953 года не стало историка и теоретика искусства, художественного критика, третьего мужа Анны Ахматовой – Николая Николаевича Пунина.
Николай Пунин и Анна Ахматова познакомились, по всей вероятности, в 1913 году в редакции журнала «Аполлон», где их представил друг другу поэт и переводчик Михаил Леонидович Лозинский.
«Ахматова говорила, что они могли младенцами еще встречаться в колясочках, когда их семьи одновременно жили в Павловске, – пишет Леонид Зыков, муж внучки Пунина, Анны Каминской, в работе «Николай Пунин – адресат и герой лирики Анны Ахматовой». – Пунин окончил царскосельскую Николаевскую гимназию, директором которой был И. Ф. Анненский и где двумя классами старше учился Н. С. Гумилев. Удивительно, что не возникло случая для их знакомства в детские и юношеские годы, проведенные в Царском Селе, там у них было много общих знакомых, а Николая Михайловича Пунина – отца Николая Николаевича знали почти все местные жители как практикующего врача. В двадцатые годы, когда они сблизились, Ахматова шутливо упрекала Пунина: «Я не могу тебе простить, что дважды ты прошел мимо меня – в восемнадцатом веке и в начале двадцатого». Шестнадцать лет длился их брак, и еще десять лет они жили рядом в одной квартире, сохраняя дружескую привязанность. Ни с кем больше у Ахматовой не было таких продолжительных и тесных отношений».
Первый их разговор состоялся 6 ноября 1914 года в поезде по дороге в Царское Село. После него Николай Пунин записал в дневнике: «Сегодня возвращался из Петрограда с А. Ахматовой. В черном котиковом пальто с меховым воротником и манжетами, в черной бархатной шляпе – она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. У нее длинное лицо с хорошо выраженным подбородком, губы тонкие и больные, и немного провалившиеся, как у старухи или покойницы; у нее сильно развиты скулы и особенно нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, останавливающиеся с глупым ожиданием или вопросом, ее руки тонки и изящны, но ее фигура – фигура истерички; говорят, в молодости (Ахматовой в ту пору едва минуло 25 лет – С. И.) она могла сгибаться так, что голова приходилась между ног… Она умна, она прошла глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна. Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода».
Ахматова стала женой Пунина, правда, без официальной регистрации брака, в 1922 году. Лишь в июне 1926 года Анна Андреевна оформила развод с Владимиром Шилейко, собиравшимся вступить во второй брак.
В августе 1922 года Николай Пунин получил квартиру в Фонтанном Доме. Ахматова впервые пришла к нему туда в гости 19 октября. В тот же день Николай Николаевич написал ей в письме: «Какая странная и ровная пустота там, где ты еще час назад наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей».
Спустя три месяца он записал в дневнике: «Вечером потом я вспоминал, как она спросила: «Рад, что я пришла?» Отвечал я довольно глупо: «Еще бы». Я не рад, а счастлив был полным белым счастием, так что все стало тихим и чистым, как в снегу. (Ан., это счастье, когда ты у меня). В моей квартире – у самых окон деревья сада – в окна видны ветки в снегу; Ан., придя, так наполнила комнату, что похоже было: ко мне пришла в гости сама зима, только теплая».
Возвращение в Фонтанный Дом было осложнено для Ахматовой присутствием в квартире первой семьи Пунина. Николай Николаевич жил там со своей первой женой Анной Евгеньевной Аренс-Пуниной, дочкой и мачехой.
«Началом доверительных и близких отношений Анны Андреевны и Николая Николаевича послужил «ночной разговор» между нею, Пуниным и Лурье, состоявшийся 10 августа 1922 года, за неделю до отъезда Лурье в эмиграцию, – говорится в монографии «Анна Ахматова и Фонтанный Дом» Нины Поповой и Ольги Рубинчик. – Пунин был другом и единомышленником Лурье. Сохранилась записка Ахматовой, посланная вскоре после отъезда Лурье: «Николай Николаевич, сегодня буду в «Звучащей раковине» (литературной студии – С. И.). Приходите». Рядом – приписка Пунина: «Я сидел на заседании в «Доме искусств», когда мне подали эту записку; был совершенно потрясен ею, так как не ожидал, что Ан. может снизойти, чтобы звать меня (…)».
В январе 1923 года Пунин записал в дневнике: «Целый день чувствовал в темноте и шуме Павловского парка темный ее лик. В моей любви – благоговение; больше всего боюсь причинить ей боль, и все – желание повторять слова о ее внешнем облике: о лице, о волосах, о руках, и как сидит на полу; она сидит, как девушка с кувшином в царскосельском парке».
По дневниковым записям и письмам Пунина к Ахматовой 1920-х годов можно проследить историю их отношений.
«Она чудесная, – писал Николай Пунин. – Сохранила полное живое чувство к миру, чем-то (интуицией) напоминает Татлина, удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу…»
Однако вскоре появляется ощущение нарастающего внутреннего драматизма: «Это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание», «Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней, освободить для нее свои жизни», «Наша любовь была всегда мучительна, для меня, по крайней мере, – темная радость и сладкая гибель – так всегда я ее и звал. Если действительно пришел конец – а мне тоже что-то чувствуется, – то у меня только одно желание – и конец этот домучиться с тобою».
В библиотеке Ахматовой сохранился сборник стихотворений Тютчева 1888 года. На одной из страниц рукой Анны Андреевны отчеркнуто четверостишие и сделана надпись: «4 декабря 1925 года. Гадала на Н. Н. П.». Гадала на Пунина, пытаясь заглянуть в будущее. Книга открылась на строфе:
О как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
Через много лет, в записной книжке шестидесятых годов, Ахматова записала: «Николай Николаевич Пунин часто говорил обо мне: «Я боролся с ней и всегда оставался хром, как Иаков».
Расстаться они не могли. Но Ахматова не спешила насовсем поселиться в доме, где оставалась Анна Аренс, не желавшая развода.
«Разорвать эти отношения оказалось невозможным и для Николая Николаевича: к Анне Евгеньевне он был глубоко привязан, – пишут соавторы монографии «Анна Ахматова и Фонтанный Дом» Нина Попова и Ольга Рубинчик. – В письме Ахматовой в 1923 году он писал: «Шел, чтобы сказать тебе: я не отчаялся когда-нибудь быть с тобою, так думать неверно; но тронуть А. Е. («убить ребенка») я не могу только себя ради, не по силам и нельзя». С Ахматовой его связывало совсем иное чувство, не дававшее ни ощущения прочности отношений, ни надежды на общий дом. Об этом говорят его письма к ней и дневниковые записи 1922-23 годов: «…но вечер такой мягкий и петербургский, «ахматовский» – черты твоего нежного лица во всем городе, под всеми фонарями дышит на меня твое лицо; с улицы не хочу уйти, как будто ухожу, расставаясь с тобой, цыганка, как я люблю в тебе эту склонность к бродяжничеству, к беспечной безответственности, как у православной Кармен, когда ты крестишься на встречную церковь, как будто и в самом деле под Богом ходишь, а такая грешница. Люблю и не хочу без тебя, если б даже и мог, тихо утешен тобою»; «Если бы даже в состоянии был разрушить дом, ничего бы не спасло; ну, на год пришла бы, а потом ушла бы все равно»; «Не ее – во грехе, в суете, в тщеславии и распутстве не смел обидеть, но ангела в ней. Ангел ее много уже страдал от нее, но я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ангел в таком темном греховном теле».
Несмотря на драматизм ситуации, к концу 1926 года Ахматова перебралась в Фонтанный Дом, а 30 августа 1927 года была прописана в квартире Пунина, что было необходимо по условиям советского паспортного режима. И для всех троих – Пунина, Анны Евгеньевны и самой Ахматовой – не было другого выхода, как принять происшедшее как данность, по возможности сохраняя дружеский стиль отношений. Ахматова поселилась в кабинете Пунина: отдельной комнаты для нее не было.
По мнению искусствоведа Всеволода Петрова, с 1932 года работавшего под руководством Николая Пунина в секции рисунка в Русском музее, Николай Николаевич и Анна Андреевна были похожи и не похожи друг на друга: «Николай Николаевич Пунин был похож на портрет Тютчева. Это сходство замечали окружающие. Анна Андреевна Ахматова рассказывала, что когда, еще в двадцатых годах, она приехала в Москву с Пуниным и они вместе появились в каком-то литературном доме, поэт Н. Н. Асеев первый заметил и эффектно возвестил хозяевам их приход: «Ахматова и с ней молодой Тютчев!» (…) С годами это сходство становилось все более очевидным: большой покатый лоб, нервное лицо, редкие, всегда чуть всклокоченные волосы, слегка обрюзгшие щеки, очки. Сходство, я думаю, не ограничивалось одной лишь внешностью; за ним угадывалось какое-то духовное родство. Оба… были романтиками. Оба более всего на свете любили искусство, но вместе с тем стремились быть, в какой-то степени, политическими мыслителями. (…) Тогда, в начале тридцатых годов, они производили впечатление очень нежной влюбленной пары, почти как молодожены, хотя были вместе уже лет десять, если не больше. Пожалуй, Ахматова казалась более влюбленной, чем Пунин. Их воззрения и вкусы совпадали если не во всем, то, во всяком случае, в главном; я никогда не слышал споров между ними. Но натуры у них были разные, может быть, даже противоположные (…) Классически ясному сознанию Ахматовой противостояли романтический хаос и пронзительная интуиция Пунина».
В 1927 году Анну Ахматову и Николая Пунина ожидала первая долгая разлука: с 24 марта по конец июля Николай Николаевич ездил в Японию в качестве комиссара выставки «Искусство и революция», организованной Русским музеем. По дороге из Москвы во Владивосток часть вагонов поезда, в котором ехал Пунин, упала набок. Никто не погиб. Вагон с материалами выставки не пострадал. Николай Николаевич был ранен в голову, но не тяжело – и продолжил путь.
По воспоминаниям дочери Николая Пунина, Ирины, предстоящая поездка пугала Анну Андреевну. Беспокойные предчувствия она позже связала с фотографией, сделанной перед отъездом Николая Николаевича в Японию. На негативе этого снимка оказалась поврежденной эмульсия – в том самом месте на лбу, в которое спустя месяц Пунин был ранен при крушении.
22 октября 1935 года в Фонтанном Доме были арестованы Лев Гумилёв и Николай Пунин. По свидетельству Ирины Николаевны Пуниной, в доме бывал доносчик: соученик Льва Гумилёва по университету – некто Аркадий.
Лев Гумилёв рассказывал об аресте 1935 года: «Тогда в Ленинграде шла травля студентов из интеллигентных семей, студентов, хорошо успевающих и знающих предмет. В университете только что был организован исторический факультет. Едва закончился первый прием студентов, как сразу же началась чистка. В число первых жертв попал и я. Конечно, все арестованные были тут же объявлены членами антисоветской группы или организации. Не знаю, как уж там точно нас классифицировали. Правда, в это время никого не мучили, просто задавали вопросы. Но так как в молодежной среде разговоры велись, в том числе и на политические темы, анекдоты студенты друг другу тоже рассказывали, то следователям было, о чем нас расспрашивать. В числе арестованных оказался и Николай Николаевич Пунин (…) Мама поехала в Москву, через знакомых обратилась к Сталину, с тем, чтобы он отпустил Пунина. Вскоре освободили нас всех, поскольку был освобожден самый главный организатор «преступной группы» – Н. Н. Пунин».
Так виделось дело самому Льву Николаевичу в поздние годы. Однако известно, что письмо Ахматовой, написанное Сталину, содержало просьбу об освобождении не только мужа, но и сына.
О пребывании Ахматовой в Москве во время ареста Пунина и Гумилёва рассказала Эмма Герштейн – литературовед, московский друг Ахматовой и Льва Гумилёва: «Она спала у меня на кровати. Я смотрела ее тяжелый сон, как будто камнем придавили. У нее запали глаза и возле переносицы образовались треугольники. Больше они никогда не проходили. Она изменилась на моих глазах… Все было сделано быстро. У Сейфуллиной (Лидия Николаевна Сейфуллина, в 1930-е годы известная советская писательница, автор произведений о революции – С. И.) были связи в ЦК. Анна Андреевна написала письмо Сталину, очень короткое. Она ручалась, что ее муж и сын – не заговорщики и не государственные преступники. Письмо заканчивалось фразой: «Помогите, Иосиф Виссарионович!» В свою очередь Сталину написал Пастернак… Пильняк повез Ахматову на своей машине к комендатуре Кремля, там уже было договорено, что письмо будет принято и передано в руки Сталину».
4 ноября 1935 года Лев Гумилёв и Николай Пунин были освобождены.
«В 1994 году, после публикации доклада бывшего генерала КГБ Олега Калугина «Дело КГБ на Анну Ахматову», стало известно, что в 1935 году ленинградские чекисты собирались арестовать и ее, – читаем в монографии «Анна Ахматова и Фонтанный Дом». – В санкции на арест им было отказано тогдашним главой НКВД Ягодой. (…) В ночь после ареста Пунина и Гумилёва Ахматова и Анна Евгеньевна Аренс в ожидании обыска жгли в печке бумаги, «которые могли выглядеть компрометирующими, то есть практически все подряд», как вспоминала Ахматова в 60-е годы. Под утро, перепачканные сажей, без сил, они наконец присели и Ахматова закурила. И в это мгновение с самой верхней из опустошенных полок спланировала на пол фотография, на которой генерал-лейтенант флота Евгений Иванович Аренс на борту военного корабля отдавал рапорт совершавшему инспекционный визит государю Николаю II. До сих пор эта фотография хранится в семье Пуниных».
В 1936 году Николай Пунин записал в дневнике:
«29 июля. Шереметевский дом.
Года три не писал, то, что писал, не сохранилось. (…) Стар. Один. (…) Ан. нету. В конце июня она уехала под Москву к Шервинским – и с тех пор ничего не знаю о ней.
Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью.
Любовь осела, замутилась, но не ушла. Последние дни скучаю об Ан. с тем же знакомым чувством боли. Уговаривал себя – не от любви это, от досады. Лгал. Это она, все та же. Пересмотрел ее карточки – нет, не похожа. Ее нет, нет ее со мной.
30 июля.
Проснулся просто, установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи и, уезжая в командировку, очевидно, повез ее к Ан., чтобы я не знал.
От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем бою…
31 июля…
12 часов ночи
Дача, ветер, ночь.
«Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою…» (первая строка стихотворения Ахматовой «Последний тост» (1934), посвященного Пунину, – С. И.)».
Они прожили вместе еще два года и расстались осенью 1938-го. В связи с этим Ахматова говорила Лидии Корнеевне Чуковской: «19 сентября я ушла от Николая Николаевича. Мы шестнадцать лет прожили вместе. Но я даже не заметила на этом фоне»; «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца, не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте: тринадцать лет!»
Действительно, с начала 1920-х и до середины 1930-х Ахматова написала немного: около 30 стихотворений, а в некоторые годы – ни одного.
«Николай Пунин высоко ценил проявившийся в этот период литературоведческий и искусствоведческий талант Ахматовой, но похоже было, что главное для нее – поэтическое творчество – он считал оставшимся в прошлом, – пишут Н. И. Попова и О. Е. Рубинчик. – «В тридцатых годах все было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой и те времена, когда одна ее внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды, – вспоминает Эмма Герштейн. – Николай Николаевич при малейшем намеке на величие Ахматовой сбивал тон нарочито будничными фразами: «Аничка, почистите селедку» (…) Один эпизод мне с горечью описывала сама Анна Ахматова. В 1936-1937 гг. она специально пригласила Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: «Анна Андреевна, вы – поэт местного царскосельского значения». В те годы, когда Ахматова была вычеркнута из официальной литературы, ей особенно важно было, чтобы близкие ей люди по-прежнему видели в ней поэта, поддерживали ее. Со стороны Пунина она этой поддержки не находила. И считала это одной и причин, почему во время их брака мало писала».
В 1940 году, уже после расставания с Пуниным, Ахматова говорила Лидии Чуковской: «Николай Николаевич отыскал теперь новый повод, чтобы на меня обижаться: почему я, когда мы были вместе, не писала, а теперь пишу очень много. Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка – больше, чем горе. Я теперь поняла, в чем дело: идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна: служит, получает 400 рублей жалованья в месяц и отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал на это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья…»
В 1946 году Николай Пунин прочел доклад «Импрессионизм и проблемы картины», где утверждал: художник должен слушать только себя, картина – «совокупность переживаний» творца. Докладчика, выступившего против догм соцреализма, незамедлительно объявили ярым оппозиционером. Началась травля на собраниях и в печати.
«Травили грубо, по-хамски, безграмотно: космополит, формалист, низкопоклонник перед Западом, идеологический диверсант…», – вспоминал искусствовед Григорий Островский. Нападали на учебник «История западноевропейского искусства», выпущенный под редакцией Пунина в 1940 году, говорили о «пропаганде развращенного упаднического искусства Запада».
В письме дочери Ирине Николай Пунин писал: «Я осужден не трибуналом, так как для суда матерьяла не было, а особым совещанием; дело мое – 35 год и космополитизм. Они долго затруднялись, как быть с освобождением 35 года, пренебрегли; мне подпортил, не желая этого, Гумилев; меня пришили к его делу, хотя, видимо, он не содействовал этому».
26 августа 1949 года Пунина снова арестовали. Ждановское постановление 1946 года, борьба с «низкопоклонством перед Западом», «формализмом в советской культуре» и конфликт с председателем Ленинградской организации Союза художников В. Серовым, послужили началом кампании травли и дискредитации. 15 апреля 1949 года приказом ректора ЛГУ профессор кафедры истории всеобщего искусства Николай Николаевич Пунин был уволен из университета «как не обеспечивший идейно-политическое воспитание студенчества».
Когда в 1949 году его арестовали, Ахматова была единственным близким человеком, кто оказался дома и кто проводил его в последнюю дорогу. В этот день Ахматовой было написано стихотворение «Колыбельная»:
Я над этой колыбелью
Наклонилась черной елью.
Бай, бай, бай, бай!
Ай, ай, ай, ай…
Я не вижу сокола
Ни вдали, ни около.
Бай, бай, бай, бай!
Ай, ай, ай, ай…
26 августа 1949 (днем)
Фонтанный Дом.
Редкая по подробности дата даже для Ахматовой, обращавшей на них особое внимание, зафиксировала необычное время ареста, – как правило, «черные воронки» или «маруси» шныряли по ночам.
Пунина осудили на 10 лет лагерей. В постановлении на арест были перечислены все его «прегрешения» из дела 1935 года и добавлены новые обвинения в «преклонении перед буржуазным искусством Запада».
Пока Николай Николаевич отбывал срок в заполярном лагере в Абези, его близкие (Ахматова жила с дочерью Пунина – Ириной и его внучкой – Аней Каминской) надеялись на освобождение. Но очередная посылка в лагерь вернулась с извещением: «За выбытием адресата».
Только в октябре Анна Андреевна первой в семье узнала, что Пунин умер 21 августа 1953 года. Несколько дней она почти не выходила из своей комнаты и не разговаривала.
«22 августа, когда еще не могло быть никаких сигналов о случившемся, Ахматова внезапно решила навестить Льва Николаевича Пунина – брата Николая Николаевича и, тотчас же собравшись, поехала к нему в Комарово с Ириной Пуниной, – пишет Леонид Зыков. – Потом она рассказывала, что внезапное желание повидать Льва Николаевича было вызвано в ней предчувствием этой смерти, она осталась навсегда не уверена в точности ее официальной даты».
Смерть Пунина вызвала пронзительный отклик:
Памяти Н. П.
И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено… И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.
По словам театральной актрисы Нины Антоновны Ольшевской, Пунин очень любил Ахматову. Она сама видела записку из лагеря, Ольшевской ее показывала Анна Андреевна: «На клочке какой-то оберточной бумаги он писал, что она была его главной любовью, помню хорошо фразу: «Мы с Вами одинаково думали обо всём».
Николай Николаевич Пунин был реабилитирован в 1957 году.
Сергей Ишков.
Фото с сайта rusmuseum.ru
