Весной 1932 года племянник Антона Чехова, актер Михаил Чехов, находясь в Риге, сыграл на сцене Государственного латвийского драматического театра роль Ивана IV в спектакле по пьесе А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного». Своеобразие трактовки этой роли поразило зрителей с самой первой сцены, с первого появления Грозного – Чехова.
Михаил Александрович давно мечтал о роли Ивана Грозного. Однако в Москве сыграть Ивана IV ему не удалось. В МХАТ-2 Чехов, все обдумав, решил, что будет правильнее поручить главную роль Александру Чебану. Ему Михаил Александрович постарался передать все, что увлекало его самого в образе Грозного. Помогал он и актеру Ивану Берсеневу в создании вкрадчивого, опасного Бориса Годунова, с его крадущейся, «тигриной» походкой и звериной хваткой.
Вполне естественно, что все мысли и мечты Михаила Чехова о пьесе и ролях легли в основу постановки «Смерти Иоанна Грозного» в сезон 1931/32 года с труппой Государственного латвийского драматического театра в Риге. Но рижский спектакль, конечно, не был копией московского.
«Спектакль в Риге был иным, чем в МХАТ 2-м — по костюмам, декорациям, мизансценам и, главное, потому, что роль Грозного прозвучала совершенно иначе, – писал режиссер спектакля Виктор Громов в книге «Михаил Чехов». – Чехов играл на русском языке, все остальные актеры — на латышском. Это был не первый опыт совместной работы. До этого так же был поставлен и сыгран «Эрик XIV». Несомненный успех первого эксперимента вдохновил и труппу, и Михаила Александровича — были осуществлены еще две постановки — «Смерть Иоанна Грозного» и «Гамлет». <…> Зрителей потрясало зрелище угасающей, некогда могучей силы, неотвратимого конца того, кто раньше приводил всех в трепет. Михаил Александрович не играл обреченного, бессильного человека. Напротив, из этого потухающего вулкана вырывались такие языки пламени, что все окружающие трепетали — перед ними снова, в прежней своей силе вырастал Грозный. Самым волнующим было то, что Чехов не играл Грозного. Он был им. От этого все черты образа приобретали естественность и убедительность. Контрастность его состояний — то стоящий одной ногой в могиле старик, то мощный Грозный — была показана актером правдиво и своеобразно: Чехов не играл ни физиологическую смерть, ни манию величия. <…> В исполнении Чехова перед зрителями представала поразительная картина угасания былой духовной мощи, распад некогда могучей воли, крушение жестокой власти».
По словам Виктора Алексеевича, сила перевоплощения была столь велика, что Чехову не требовалось ни малейшего внешнего усилия, ни малейшего нажима, чтобы заставить зрителей, затаив дыхание, следить за судьбой Грозного. Это определило стиль, манеру спектакля в Риге.
«Любая деталь исполнялась актерами без педалирования, без нарочитой грубости, – рассказывал Виктор Громов. – Все было сосредоточено на той сложной внутренней борьбе, в центре которой стоял царь, угасающий, но вызывающий по-прежнему бурю чувств, где страх перемешивался с преклонением и ужас с возмущением.
В спектакле, как и в пьесе, каждая картина, каждый момент были пронизаны незримым присутствием грозного царя. Это впечатление мощно устремлялось в зрительный зал, чуть только начиналась картина «Боярская дума». Как нечто невероятное, почти фантастическое обсуждался полный перелом в сознании и характере Грозного,
«…когда, свершив сыноубийство, царь
Терзается раскаяньем, когда
От мира он решился отойти
И мимо своего второго сына,
Федора, его болезни ради,
Нам указал достойнейшего выбрать».
Бояре не могут ни договориться, ни решить. И Годунов действует наверняка, предлагая не выбирать нового царя. Он объясняет это тем, что
«…глубоко в сердца врастила корни
Привычка безусловного покорства
И долгий трепет имени его».
А думает Годунов другое: вот самый выгодный момент угодить Грозному и завоевать его полное доверие!»
Первая картина с участием Грозного – Чехова – «Царская опочивальня» – возникала из затемнения. Сначала в темноте были слышны плач и глубокие вздохи. Затем в сумрачном свете можно было различить, как Иоанн – Чехов, одетый в черный монашеский наряд, сгорбившись, сидит в кресле. Тут же на столе и скамье были разложены полное царское облачение и царский венец, шапка Мономаха. Грозный был бледен и глубоко удручен. Глухо звучали слова:
«Отныне мне раскаяние пища!»
Грозный – Чехов говорил о том, что ему являлся убитый сын и что он жаждет покоя в монастыре на Белом озере. Но как ни старался царь залить этими словами жгущий его огонь, ничто, казалось, не помогало — не только раскаяние терзало его, а страх от ощутимо приближающейся смерти, страх от всего содеянного. Это — тупик, из которого не выберешься.
«Весь первый монолог Грозного звучал у Чехова сильно и искренне, – описывал свое впечатление от постановки Виктор Громов. – Камертоном роли была искренность отчаяния. Бежать, бежать от всего: от царской власти, от мирской суеты, от самого себя! Бежать — и как можно скорей! Скорей! Скорей!..
Почти могильным холодом веяло от интонации Грозного в заключительной фразе монолога:
«Все кончено! Так вот куда приводит
Меня величья длинная стезя!»
Едва ли можно даже определить ту степень острейшего томительного нетерпения, с каким Грозный – Чехов ждал решения боярской думы. Ждал, раздавленный отчаянием, страхом, угрызениями совести. Он предельно искренен, но тут же возникало совершенно контрастное состояние: злоба на бояр, которых он всю жизнь считал своими кровными, злейшими врагами».
Смена состояния Ивана Грозного была подготовлена двумя мастерскими драматургическими ударами автора. Они давали Иоанну – Чехову целое богатство, клад для выхода из той глубочайшей пропасти, в которой он только что находился.
«Первый из ударов — гонец из Пскова. Красочное описание осады и взрыва Свинарской башни, отступления польского войска и бегства короля Сигизмунда — чем дальше, тем все больше, жаднее смаковалось Грозным – Чеховым. Вот та «пища», которую он готов ненасытно поглощать. И в тот момент, когда ощущение торжества и могущества захлестнуло его, наносится другой удар. Если после монолога гонца из Пскова Иоанн – Чехов стоял, расправив плечи и как бы держа в руке меч, то послание от Курбского, которое ему читает Григорий Нагой, сбрасывало его с этой вершины торжества и словно всаживало меч в самое сердце.
Было удивительно, как в этой сцене Чехов выполнял ремарку автора: он вырывал из рук Нагого ненавистное письмо, резкими, порывистыми движениями комкал и рвал его, но в этом не было ни неприятной судорожности, ни мелкой нервозности. Казалось, что Грозный – Чехов в этот момент особенно ощущал оскорбление его царского величия. И потому так властно звучали в следующую минуту его желчные слова перед самым выходом бояр:
«Добро пожаловать! Они пришли
Меня сменять! Обрадовались, чай!
Долой отжившего царя! Пора-де
Его, как ветошь старую, закинуть!
… Уж я их отучил
Перед венчанным трепетать владыкой!»
В поведении Грозного – Чехова это не выглядело примитивным цеплянием за власть. То был протест всего его существа против надвигающейся неизбежности, отчаянный порыв подавить нарастающий страх перед концом. Решение бояр казалось ему в эту минуту ужасающим знаком его бессилия», – рассказывал в своей книге о Михаиле Александровиче Чехове Виктор Громов.
Грозный – Чехов пристально вглядывался в лица Мстиславского, Шуйского, Вельского: неужели они осмелятся давить его, толкать в могилу? Дрожа, не в силах скрыть свое состояние, обходил Грозный в исполнении Чехова группу бояр. Для Годунова не могло быть более яркого подтверждения того, что догадка его верна и удар придется в цель. Свои слова:
Опричь тебя, над нами господином
Никто не будет!..
… На этом головы мы наши
Тебе несем — казни нас или милуй! —
Борис произносил так убедительно, что даже обостренно подозрительному Иоанну кажется: это — «от сердца», это — совершенная правда, подлинная искренность. Голос Грозного – Чехова заметно теплел, когда он, захлебываясь от счастья и целуя Бориса, благодарил его за «дерзкие» слова. Зоркий царь был здесь у Чехова почти как ребенок: он открыто ликовал, ему казалось, что одержана победа над тем, что непобедимо, безысходно надвигалось на него. Думал, что, как прежде, подавляет всех и все, что безгранично властен не только над людьми, но над жизнью и смертью!
В следующей картине, «Покой во дворце Иоанна», Грозный – Чехов, беспокойно двигаясь, раздает одно за другим различные приказания, главное из которых — Годунов должен зазвать к себе английского посла и сосватать для Иоанна племянницу английской королевы Елизаветы, Хастинскую княжну. Когда Годунов попытался отговорить Грозного от восьмого брака — получил сокрушительный отпор. Иоанн – Чехов вскипал царственным гневом: он никому не позволит гнуть его, «как ветер трость». Вдруг перестав метаться, Грозный как вкопанный останавливался перед Годуновым и, словно не одному Борису, а всему боярству, говорил в упор:
Не на день я, не на год устрояю
Престол Руси, но в долготу веков;
И что вдали провижу я, того
Не видеть вам куриным вашим оком!
Здесь легко было соблазниться и, произнося такие слова, сыграть обезумевшего самодура, выжившего из ума старика. Однако Чехов говорил эти слова необыкновенно тихо, с глубокой внутренней болью. Так их мог произнести лишь человек, долгую жизнь терпевший тупое непонимание окружающих, непонимание того, что было для него самым заветным, самым вдохновляющим. Это чувствовалось не только в словах Грозного – Чехова, но и в том, как поспешно он уходил, почти убегал, чтобы не открыться еще больше.
В картину «Покои царицы Марии Федоровны» Иоанн – Чехов входил, опираясь на руку Бориса. Твердо, хотя несколько торопливо и отрывисто, он произносил жестокий приговор царице:
…ты отныне боле
Мне не жена.
…Мой сын в удел получит город Углич.
…Тебя
Постричь велю я — вот и весь развод.
Все немеют от этой жестокости. И только Захарьин решился дать бой царю:
Чем с Англией искать тебе союза,
Взгляни на Русь! Каков ее удел?
…Ты сокрушил в ней все, что было сильно,
Ты в ней попрал все, что имело разум,
Ты бессловесных сделал из людей…
В ответ неописуемо страшной была простота и холодная ровность заключительных слов Грозного – Чехова:
Микита!
Ко гробу ближе ты, чем мыслишь…
(К царице.) Ты ж будь готова в монастырь идти!
В поистине вихревой смене состояний, все нарастающей и нарастающей, Михаил Чехов выявлял всю сущность гибнущего властелина.
Вот царь с боярами смотрит на комету. Из пугливых перешептываний зрители узнают, что по приказу Грозного привезли гадателей-волхвов и послали за мудрым схимником, проведшим в затворе вот уж тридцать лет. Первое, что объявляет царь: звезда явилась возвестить ему смерть. Трепеща от суеверного страха, Грозный – Чехов прощался с женой и сыном, Федором. Словно раздувая это суеверие до предела, являлись волхвы и предсказывали Иоанну смерть «в кириллин день — осьмнадцатого марта».
Даже измученный до изнеможения, Грозный – Чехов бешено сопротивлялся и боролся — сопротивлялся всему и боролся против всего, что могло оказаться сильней и властней его. Нет! Он умрет не по предсказанию волхвов! Он встретит смерть так, как сам хочет!
«Грозный приказывает принести синодик, бесконечно длинный список погубленных и убитых им людей, – рассказывал Виктор Громов. – Он сам себе устраивает суд и раскаяние в грехах! Именно это было удивительной окраской игры Чехова, когда он слушал чтение синодика. При такой трактовке от сцены веяло леденящим ужасом. И тут на Грозного обрушивались одна за другой страшные вести. Первая воспринималась сразу притихшим Иоанном – Чеховым, как божья кара, — весть, что зимой разразилась гроза и дотла сожгла в Александровской слободе тот самый царский терем, где Иоанн убил своего сына.
Пересохшими губами, шепотом кается Грозный – Чехов перед боярами, униженно кланяется им до земли, — но власть должна остаться в его роду, в руках его наследника, Федора.
Нагнувшись к царевичу, опустившемуся на колени около отца, Грозный – Чехов забывал окружающее. Он весь уходил в то, чтобы вдохнуть свою власть, свой государственный опыт в наследника престола. Так он надеялся обрести бессмертие в сыне. Нет, не только советы вкладывал он в его голову и в сердце — он словно сам хотел войти в него и продолжать царить и властвовать. <…> Эту обостренную надежду разрушают безвольные, растерянные слова царевича. Для Грозного — это крушение всех надежд. Не помня себя, он вскакивал и высоко поднимал обеими руками свой жезл над головой. Еще мгновение, и убийство Федора может произойти так же, как убийство старшего сына!.. Со сдавленным криком бояре бросаются к Федору, застывшему на коленях перед отцом, оттаскивают в последнюю секунду. В последнюю, потому что жезл, со всей силой брошенный Грозным, вонзается в пол там, где только что был Федор. Обессиленный этой вспышкой, Грозный – Чехов падал в кресло. Дышал медленно, глубоко, чувствуя, что последние силы покидают его и он не может остановить их таянье…»
Две последние картины спектакля были полны предельного напряжения: ведь наступил Кириллин день. В оцепенении и ужасе все ждали, что он принесет. В предпоследней картине Грозный не появлялся, но все, от первого до последнего слова, было пронизано им, мыслями о нем, тяжким предчувствием беды. О здоровье Грозного царский врач Якоби говорил Годунову с большой, искренней тревогой:
…Сосуды,
Которые проводят кровь от сердца
И снова к сердцу, так напряжены,
Что может их малейшее волненье
Вдруг разорвать.
Таким образом, в руках Бориса оказывалось «оружие» для задуманного убийства и достижения того, в чем он сам себе не смел признаться.
И вот — последняя картина. Для развлечения Грозного в его спальне приготовили груды драгоценностей. Царь собрался их рассматривать. И снова Чехов нарушает ремарку автора пьесы: Грозного не вносят в кресле, он входит сам. Это производило особенно сильное впечатление: он еще ходит! Изнуренное лицо царя выражало почти детское ликование:
…Солнце уж заходит,
А я теперь бодрей, чем утром был.
И проживу довольно лет, чтоб царство
Устроить вновь!
И следом Грозный – Чехов отдавал жуткий приказ:
…всех волхвов и звездочетов,
Которые мне ложно предсказали
Сегодня смерть, изжарить на костре!
Затем царь принимался выбирать подарки королеве Елизавете Английской и ее племяннице, которую считал своей невестой, садился с Вельским играть в шахматы…
«Но вот весь этот странный мираж рассеивается. Возвращается Борис, которого царь посылал к волхвам. Взглянув на молчаливо остановившегося в дверях Годунова, Грозный – Чехов словно пробуждается. Удивительной была эта пауза. Сотни слов не могли бы рассказать того, что становилось ясным из медленного приближения Бориса к Грозному и такого же медленного вставания царя из-за шахматного стола.
Встретились и не могут оторваться друг от друга глаза Грозного и Годунова. Прежде чем Борис произносил хоть одно слово, Грозный – Чехов делал легкое и быстрое движение всем телом вперед и затем начинал чрезвычайно медленно отклоняться назад. Этот простейший внешний рисунок своим ритмом передавал, что Иоанн понял все — и неумолимо прямой ответ волхвов и то страшное, что нес в себе Борис:
«Волхвы тебе велели отвечать,
Что их наука достоверна…
Что ошибиться им никак нельзя и что
Кириллин день еще не миновал!»
Грозный – Чехов застывал. Он был потрясен: вот подлинное лицо Годунова, которому он единственно и доверял в эти последние дни, которому поручил всю заботу о слабом Федоре. Лишившись речи, Грозный – Чехов растерянно и легко двигал кистями рук, будто не в силах выразить весь ужас смерти и ужас от Бориса. Поздно! Безнадежно! Обессиленный опускался Грозный на свое ложе, невесомо и медленно. Казалось, что время замедляется и вот-вот остановится. Еле слышно, как вздох, звучало: «Ты меня убить — убить пришел!»
Все боялись тронуться с места. Даже слова: «Врача! Врача!» — звучали негромко. Только у Вельского вырвался крик: «Эй, люди!» – рассказывал в книге о Михаиле Чехове режиссер спектакля Виктор Громов.
И тут вбегали скоморохи, с которыми Вельский же прежде и договорился. Всей гурьбой, звеня бубнами и крича, в дикой пляске, кувыркаясь, шуты врывались в хоромы и оказывались лицом к лицу с приподнявшимся на ложе Иоанном.
В «Проекте постановки на сцене трагедии «Смерть Иоанна Грозного» у А. К. Толстого сказано: «Не надо развивать эту сцену». И Чехов ограничивался одним жестом: поднимал левую руку и тыльной стороной закрывал глаза, загораживал лицо. Нетрудно было понять, кем представились Иоанну в предсмертную минуту эти беснующиеся фигуры в масках. Он на мгновение слегка распрямлялся и тихо опускался на подушки, чтобы никогда больше не встать. Борис резко задергивал полог царской постели и властно объявлял народу о смерти Грозного. Прижавшись к нему, на груди у Бориса рыдал Федор…
«Финальная картина производила такое сильное впечатление необычайной изнуренностью Грозного, что даже у меня, режиссера спектакля, невольно возникал вопрос:
— Не устаете ли вы, Михаил Александрович, очень сильно к последней сцене?
— Наоборот, — весело отвечал Чехов, — я перед каждой картиной успеваю чудесно отдохнуть… Никогда не встречал роли, построенной так удобно для актера!
Не менее удивительным было то спокойствие, с которым Чехов делал эту роль. Обычно репетиции Михаила Александровича характеризовались различными творческими трудностями. На этот раз бурная, предельно темпераментная внутренняя линия Грозного рождалась как бы без всякого усилия, поразительно легко, словно на моих глазах волшебно быстро вырастало необыкновенное растение. Этот рост роли был спокойным, гармоничным, музыкальным. И именно во внутренней музыкальности, пронизывавшей роль на всех репетициях и на каждом спектакле, была заключена, по-моему, разгадка многих тайн этой работы, занимающей совсем особое место среди других сценических образов Михаила Александровича. Именно поэтому Грозный Чехова был полностью свободен от натурализма. Именно поэтому так убедительны и легки были переходы между резко контрастными фрагментами роли. Каждый из них превращался в музыкальную тему, сыгранную Чеховым широко, свободно и мощно», – вспоминал Виктор Алексеевич.
Успех Михаила Чехова в роли Грозного только усугублял безрадостность его творческого пути за рубежом (в 1928 году, не принимая всех революционных перемен, Чехов решил не возвращаться с гастролей в Германии). Ведь образ Иоанна был единственным ценным сценическим созданием Михаила Александровича за все годы его жизни вдали от родины.
Сергей Ишков.
Фото kino-teatr.ru, culture.ru
