11 апреля 1950 года в Лондоне не стало «Бога танца» Вацлава Нижинского, гениального ходожника, всю жизнь бапансировавшего как на краю пропасти, между светом и мраком.
«Кто видел, как танцует Нижинский, останется навеки обездолен этой утратой и долго будет думать с содроганьем о его уходе в бездну печального безумия», — писала поэтесса Анна де Ноай.
Все неоднозначно в судьбе знаменитого танцовщика Вацлава Нижинского. До конца неизвестна даже точная дата его рождения — не то 12 марта, не то 17 декабря 1889 года. Некоторые энциклопедии указывают 1890-й год. То же можно сказать и о дате смерти: то ли 8 апреля, то ли 11-е 1950 года.
Достоверно лишь то, что Вацлав родился в Киеве и намного позже был крещен в Варшаве в костеле Святого Креста, где захоронено сердце Шопена.
«Во время обряда крещения уже подросшего малыша невозможно было удержать на месте, – рассказывала в предисловии к «Дневнику» Вацлава Нижинского историк балетного театра и критик Виолетта Майниеце. – Когда священник дотронулся до его щеки, он запротестовал, словно не желая принять крещение. Обряды и в дальнейшем не будут играть существенной роли в его жизни. Впоследствии Нижинский нехотя ходил на исповедь, считая, что нельзя чужому человеку, каковым является ксендз, излагать самое тайное и сокровенное».
Вацлав был вторым ребенком в семье странствующих польских профессиональных танцовщиков Элеоноры и Томаша Нижинских. В биографии его родителей также множество странных и трагических событий. Мама Вацлава — светловолосая и зеленоглазая, изящная набожная женщина — в семь лет осталась круглой сиротой. Некоторые из биографов утверждают, что ее отец был азартным игроком и, проиграв состояние, застрелился, а мать вскоре умерла от горя. Против воли старших братьев она стала танцовщицей, что в то время считалось позором. Отец Вацлава — Томаш — был высоким, скуластым и кареглазым брюнетом, слывшим темпераментым красавцем и считавшимся одним из лучших характерных танцовщиков провинции. Он был на пять лет моложе Элеоноры и пришел в балет, как и она, самостоятельно, по своему желанию. Томаш был сильно влюблен в Элеонору, но девушка, учитывая разницу в возрасте, долго не решалась выйти за него замуж. Лишь угроза, что Томаш застрелится сам или убьет ее, заставила ее согласиться. Зная «бешеный» нрав Томаша, в том, что он исполнит угрозу, Элеонора не сомневалась.
«Честолюбивый и одаренный, Томаш вскоре стал балетмейстером, обожал ставить феерические представления в цирке, – писала Виолетта Майниеце в работе «Бог — Нижинский». – Именно от отца унаследовал Вацлав не только слегка восточную внешность (скуластое лицо с раскосыми карими глазами), но и необыкновенно высокий природный прыжок, который потом позволит ему стать «гением воздушной стихии». Как Нижинский-младший в те годы не «летал» никто. Зависая в воздухе, он приземлялся подобно грациозной кошке, еле касаясь планшета сцены. Когда его попросили раскрыть технику такого прыжка, Вацлав чистосердечно ответил, что никакого секрета тут нет — просто надо прыгнуть и задержаться в воздухе. Как еще объяснить Божий дар?! К тому же он был наделен сценическим магнетизмом, действовал на зрителей подобно наркотику».
Вместе с родителями, старшим братом Стасиком и младшей сестрой Брониславой Вацлав изъездил всю Россию. Своего дома у семьи не было, в зависимости от своего материального положения они снимали либо хорошее жилье, либо сырые и темные полуподвалы. Позже, уже став мировой знаменитостью, Вацлав Нижинский также не имел собственного дома: жил в фешенебельных отелях, у родственников жены, в меблированных комнатах, кочуя с места на место.
Первыми педагогами Вацлава были его родители, обучившие мальчика азам профессии. Элеонора надеялась, что ее дети поступят в Петербургское театральное училище и станут артистами императорского Мариинского театра— воплотится неосуществленная мечта их отца.
«Но рок преследовал Элеонору, – рассказывает Виолетта Майниеце. – В результате несчастного случая остановилось умственное развитие старшего сына (он выпал из окна и разбил голову). Стасика пришлось поместить в психиатрическую лечебницу, где он и умер. А вскоре любвеобильный красавец Томаш ушел к другой, оставив Элеонору с тремя детьми фактически без средств. Да и потом материальная помощь от него поступала нерегулярно, а с годами все реже и реже. Дети тяжело пережили уход отца. <…> Брошенная семья Нижинских осела в Петербурге. Перебиваясь случайными заработками (то танцевала, то содержала пансион), Элеонора делала все возможное и невозможное, чтобы Ваца и Броня поступили в Императорское театральное училище и стали его пансионерами. Денег на приличное содержание дома просто не было. Да и для Вацы профессия танцовщика казалась самой естественной и разумной».
В 1898 году Вацлав Нижинский был принят в Петербургское балетное училище, через два года туда же поступила и Броня. Будучи очень одаренным к танцам, что выяснилось уже на приемном экзамене, Вацлав был отличником по специальным дисциплинам. Классическому танцу его обучали первоклассные педагоги — Николай Легат и Михаил Обухов. А вот по другим предметам дела Нижинского шли хуже некуда. Хромало и поведение: несмотря на сверходаренность, его не единожды за мальчишеские шалости отчисляли из училища.
«За скуластость и раскосые глаза еще в училище Вацлава прозвали «япончиком», что было особенно обидно в годы русско-японской войны, дразнили также «длинношеим», – писала историк балетного театра Виолетта Майниеце. – Глубоко уязвленный, он старался не выказывать обиду. Заводила по характеру, в училище, как и в дальнейшей жизни, Вацлав не имел друзей. Точнее, просто не мог их иметь. Его ненавидели за талант и одаренность. Ему дико завидовали однокашники и сверстники, жестоко подставляли его. <…> Вацлав обожал участвовать в оперных и балетных спектаклях Мариинского театра, знал наизусть многие произведения. Отличаясь врожденной музыкальностью, еще плохо разбираясь в нотах, мог по слуху повторить полюбившуюся мелодию. Ему очень нравилась музыка Рихарда Вагнера и пение Федора Шаляпина. В школьные годы одной из первых его «больших» партий на сцене Мариинки стал Фавн в балете «Ацис и Галатея», поставленном М. Фокиным для выпускного спектакля училища. Символично, как многое в судьбе Нижинского. Ведь именно его Фавн — получеловек-полуживотное из «Послеполуденного отдыха фавна» — впоследствии станет провозвестником нового балета XX века, ключом к тайнам подсознания артиста. Тогда сам Нижинский скажет: «Фавн — это я». Да, в нем были и бестиальность, и сакральность».
По окончании училища в 1907 году Вацлав Нижинский был принят в труппу Мариинского театра на очень скромную зарплату, хотя танцевал сольные партии и классические па-де-де. Чтобы материально поддержать семью, он был вынужден давать частные уроки, принимать помощь великосветских покровителей.
С первых дней своего пребывания в театре Нижинский стал партнером ведущих балерин, таких как Матильда Кшесинская и Анна Павлова. Прирожденный классический танцовщик, своей исполнительской манерой Вацлав резко выделялся среди премьеров старшего поколения. Работая над большими классическими партиями прошлого столетия, он невольно переделывал их на свой лад. Скорее человек огромной художественной интуиции, чем рационального знания, Нижинский творил, как говорится, по наитию свыше.
Хореограф Михаил Фокин создал целую галерею разнообразных сценических портретов Нижинского, среди которых оказалось немало шедевров. Для Анны Павловой и Вацлава Фокин поставил дуэт на музыку Седьмого вальса Ф. Шопена в духе ожившей картинки времен расцвета романтизма. Он попал в десятку — номер имел такой успех, что впоследствии хореограф поставил целый балет в том же стиле — «Шопениану», или «Сильфиды», как его называют на Западе.
Сергей Дягилев пригласил Нижинского участвовать в «Русском сезоне» 1909 года, во время которого танцовщик стал сенсацией и снискал огромный успех. За способность к высоким прыжкам и длительной элевации (так называют высокий и парящий, продолжительный прыжок) Нижинского назвали человеком-птицей.
«Нижинского боготворили недаром, – писал Жан Кокто в книге «Бремя бытия». – В нем все было устроено так, чтобы смотреться в свете прожекторов. На сцене его слишком выпуклые мускулы растягивались и придавали ему стройность. Он делался выше ростом (пятки его никогда не касались земли), кисти становились листвой гибких рук, а лицо излучало свет. Тому, кто не видел этого преображения, трудно представить себе, как такое возможно. На моих глазах он создавал все свои роли. Лучше всего удавались ему сцены смерти…»
С 1909 по 1913 год Вацлав Нижинский был ведущим танцовщиком «Русских сезонов», исполнив роли в опробованных на сцене Мариинского театра постановках Фокина и в его же новых балетах для труппы Дягилева.
«Нижинский и любил, и ненавидел Дягилева, – считает Виолетта Майниеце. – Окончательно он «расправился» с ним в своих записках («Дневнике». – С. И.). Болезнь отменила все табу, и он писал, что чувствовал. Нижинский понимал: без Дягилева он никогда не стал бы «Богом танца», перед которым преклонялся весь цивилизованный мир. Но Дягилев и сотворил, и погубил его…»
Сергей Дягилев занялся воспитанием и образованием Нижинского, возил за собой по миру, водил по музеям, показывая и объясняя классическое и современное искусство. Сергей Павлович свел его со своими друзьями— музыкантами, композиторами, художниками.
«Настоящей гордостью, настоящей радостью Дягилева, но и отравленной радостью, связанной с мучительнейшими минутами жизни Сергея Павловича, был Нижинский», — пишет один из последних воспитанников Дягилева Сергей Лифарь.
Сестра Вацлава Бронислава отмечала, что брат очень изменился после знакомства с Дягилевым — замкнулся, стал молчаливым, боялся сказать лишнее слово, чтобы не попасть впросак в присутствии его друзей.
Многие считали, что при Дягилеве Нижинский жил словно в золотой клетке, где дверцу охранял верный слуга Сергея Павловича Василий, который денно и нощно был к его услугам, следил за ним, докладывая хозяину о мельчайших событиях в жизни Вацлава.
Конечно, без Дягилева Нижинский в лучшем случае стал бы только премьером Мариинского театра. Именно Сергей Павлович открыл Европе этого гениального русского танцовщика: большинство балетов дягилевской антрепризы создавались его первым балетмейстером Фокиным специально для Нижинского.
«Дягилев селил Нижинского в лучших гостиницах, делал ему роскошные подарки, среди которых были украшения с сапфирами от Картье — эти камни Вацлав очень любил, – пишет Виолетта Майниеце. – Но при этом, он никогда не выдавал ему гонораров, самолично оплачивая все его расходы. <…> В итоге он до такой степени отгородил Вацлава от действительности, что тот понятия не имел, сколько стоит, скажем, билет на поезд. По мнению Сергея Павловича, Нижинский должен был жить только для творчества и для него — Дягилева. Конечно, именно у него Нижинский станцевал свои лучшие партии, а несколько лет спустя сам стал ставить. <…> Именно Дягилев первым интуитивно угадал в Нижинском не только великого танцовщика, но и по-современному мыслящего хореографа, поощрял его балетмейстерские начинания».
В конце лета 1913 года дягилевская труппа отправилась на турне в Южную Америку. Дягилев впервые отпустил Нижинского одного, так как боялся морских путешествий. Он все время опасался, что сбудется пророчество цыганки, предсказавшей ему смерть на воде. Несмотря на все предосторожности, оно все-таки сбылось в 1929 году: Сергей Павлович умер в Венеции. На воде, как ему и предсказали… Но в 1913-м он предпочел остаться в Европе, отправив Нижинского под присмотром Василия.
Во время трансатлантического путешествия на борту корабля «Эвон» Нижинский чувствовал себя свободным как никогда: он наконец-то избавился от назойливой опеки. Он сблизился с молодой венгерской аристократкой польского происхождения Ромолой Пульска, которая давно была влюблена в Вацлава. Чтобы быть поближе к нему, она занялась танцем и повсюду следовала за труппой, даже стала участницей дягилевской антрепризы. Не доплыв до Южной Америки, Нижинский сделал ей предложение. Не зная иностранных языков, он объяснился ей в любви при помощи весьма выразительной пантомимы. Они обручились в Рио-де-Жанейро и поспешно обвенчались в Буэнос-Айресе.
Для Нижинского это было собственным приговором. Узнав о произошедшем, Дягилев был в бешенстве. Нижинскому была отправлена телеграмма, в которой говорилось, что Русский балет в дальнейшем не нуждается в его услугах.
Вацлав не знал, что делать с неожиданно дарованной ему свободой. Ромола ждала ребенка, а он — первый танцовщик мира — остался без работы, да и средства его были весьма ограничены.
Когда Нижинский вернулся из Южной Америки, ему со всех сторон посыпались предложения — одно соблазнительней другого. Однако Вацлав решил создать собственную труппу со своим репертуаром. Уже первые ее самостоятельные лондонские гастроли окончились крахом. Будучи гениальным танцовщиком и прирожденным хореографом, Нижинский ничего не смыслил в делах…
Он мечтал вернуться в Россию, куда после его изгнания, порвав с Дягилевым, уехала сестра Бронислава, но не успел: началась война, и он, как русский подданый, был задержан в Венгрии. Там родилась его первая дочка Кира, которую Вацлав обожал. Семья была вынуждена жить в доме тещи — первой драматической актрисы венгерской сцены Эмилии Маркуш, которая ненавидела зятя, завидовала его славе и всячески притесняла его.
«Вацлав, сидя без дела, не мог по-настоящему заниматься, что губительно для танцовщика, – рассказывала в своей работе о Нижинском Виолетта Майниеце. – От нечего делать он придумал свою систему записи движений, начал фиксировать свои балеты. Нижинский открыто переживал военные неудачи русских, за что его ненавидела и притесняла венгерская родня. Его нервы были на пределе. Друзья не забыли Нижинского — они хлопотали за него. Но представителям Англии и Франции, даже коронованным особам, было непросто вытащить его из плена во вражеской стране. Их усилия увенчались успехом лишь несколько лет спустя. Через Швейцарию семья Нижинских сумела выехать во Францию, где Вацлав получил предложение выступать в Америке с труппой Дягилева. Итак, непростое положение Нижинского усугубилось тем, что Ромола и Сергей Павлович ненавидели друг друга. Каждый пытался перетянуть его на свою сторону, превратив жизнь танцовщика в сущий ад. Меньше всего оба думали о легко ранимой душе Вацлава…»
Нижинский выступал в Нью-Йорке, где поставил свой последний балет «Тиль Уленшпигель» на музыку немецкого композитора Р. Штрауса, что само по себе считалось неслыханной дерзостью в годы войны. Его постановка, как и предыдущие, успеха не имела.
Вацлав разъезжал с дягилевской труппой по всей Америке. Потом отправился в южноамериканское турне, где впервые проявились признаки депрессии и приближающейся болезни.
В 1917 году в Аргентине состоялось последнее публичное выступление Нижинского: на благотворительном концерте в помощь Красному Кресту Вацлав танцевал «Шопениану» и «Призрак розы». Никто не мог и подумать, что он на сцене в последний раз…
Вернувшись в Европу, Нижинские до конца войны решили осесть в нейтральной Швейцарии. Деревушка Сен-Мориц, которая впоследствии превратилась в один из самых фешенебельных горных курортов, стала их домом. Вацлав почти не занимался танцем. В основном он составлял проекты своих будущих балетов, придумывал декорации. Много рисовал, по преимуществу искаженные ужасом лица – лики войны, часто – лицо Дягилева.
Нижинский много гулял по горам, с каждым разом прогулки эти становились все длиннее и опаснее. Порой он разгуливал на краю пропасти. Иногда устраивал странный маскарад — ходил по деревне с большим крестом, утверждая, что он и есть Христос…
Писатель Морис Сандоз так описывал встречу с Нижинским в Сен-Морице:
«На нем была шапка из меха выдры в форме кулича, спортивный костюм из очень темной, почти черной ткани, а на груди медное распятие величиной с ладонь. Лицо его было изжелта-бледным, раскосые глаза делали его похожим на монгола. Нет, подумал я, не похожим. Это и есть монгол. В руках, сцепив их за спиной, он держал веревочку от санок, на которых сидела маленькая девочка, тоже наблюдавшая за конькобежцами. Их частые падения вызывали у ребенка улыбку, я заметил, что лицо ее отца оставалось сосредоточенным и он следил за удальством спортсменов со строгостью судьи. Это меня к нему расположило, и я рад был дать ему разъяснение, когда он, голосом мягким и певучим, спросил меня с сильным иностранным акцентом:
– Вы не могли бы сказать мне, месье, имя этого конькобежца?
– Это Вадас, конькобежец из Будапешта, — ответил я.
– Он катается с сердцем, это хорошо.
– Я разделяю ваш выбор, — сказал я, — на этом катке есть лучшие виртуозы, чем он, но никто из них не обладает такой грацией.
– Грация от Бога, — отвечал мой собеседник, играя своим распятием («поп-расстрига», — подумал я), — остальное дается учебой.
– Но разве грация не дается учебой? — полюбопытствовал я.
– То, что дается учебой, имеет предел; врожденное развивается безгранично».
Нижинский что-то судорожно писал дни и ночи. Близким сказал:
«Это будет мой дневник. Мои мысли».
Он всегда прятал написанное, словно боялся, что его отберут или похитят.
Как-то в 1919 году Нижинский объявил, что даст концерт в местной гостинице. О том, что именно он будет танцевать, не сказал. Собралось много людей. Все очень хотели лицезреть Бога танца, который давно не выступал.
«Это будет мое венчание с Богом», – заявил Вацлав перепуганной супруге перед концертом. Он долго стоял неподвижно, словно позабыв, что все на него смотрят. А потом сделал на полу из черного и белого бархата большой крест. И, раскинув руки, стал, словно распятие, у его вершины. Затем, укутавшись в материю, исполнял какие-то дикие танцы, которые испугали зрителей. Нижинский объяснил, что так выглядит война.
«Мы увидели Нижинского, под звуки похоронного марша, – вспоминал Морис Сандоз, – с лицом, перекошенным ужасом, идущего по полю битвы, переступая через разлагающийся труп, увертываясь от снаряда, защищая каждую пядь земли, залитой кровью, прилипающей к стопам; атакуя врага: убегая от несущейся повозки; возвращаясь вспять. И вот он ранен и умирает, раздирая руками на груди одежду, превратившуюся в рубище.
Нижинский, едва прикрытый лохмотьями своей туники, хрипел и задыхался; гнетущее чувство овладело залом, оно росло, наполняло его, еще немного — и гости закричали бы: «Довольно!» Тело, казалось, изрешеченное пулями, в последний раз дернулось, и на счету у Великой Войны прибавился еще один мертвец».
В конце этого странного и для близких крайне тяжелого вечера Нижинский мрачно произнес: «Лошадка устала».
Больше он никогда уже не выступал…
«Под плохим предзнаменованием прошло Рождество, – пишет Виолетта Майниеце. – В рождественскую ночь упала елка (елка — древо жизни) и напополам раскололась серебряная звезда, украшавшая ее макушку. Вацлав пытался успокоить расстроенную жену. Но вскоре поведение Нижинского стало совсем непредсказуемым и странным. Нежность, забота и любовь к близким чередовались у него с почти садистскими выходками. Ромола под выдуманным предлогом решила показать мужа знаменитому психиатру. Его диагноз «шизофрения» прозвучал словно смертный приговор. «Моя дорогая, мужайтесь, — сказал ей врач. — Вам надо увезти ребенка и получить развод. К сожалению, я бессилен. Ваш муж неизлечимо болен… Мы, врачи, спасаем, кого можем; других, к сожалению, приходится предоставлять жестокой Судьбе». Вскоре Вацлав потерял контакт с окружающим его миром. Притом он часто улыбался какой-то блаженной улыбкой…»
Ромола не развелась. Она осталась при нем. У них родилась вторая дочь, Тамара. В течение тридцати лет она пыталась вылечить мужа.
Во время Второй мировой войны с риском для жизни Ромола прятала от фашистов душевнобольного Вацлава, зная, что они уничтожают всех сумасшедших. Конец войны встретила в Вене, где вместе с Нижинским присутствовала на концерте, на котором выступала Галина Уланова. Потом поселилась в Англии, где родился отец Ромолы. Кстати, покончивший жизнь самоубийством в 46 лет.
В апреле 1950 года Вацлава Нижинского не стало. Он умер в канун Пасхи на руках Ромолы. Последнее его слово было «матушка». К кому он обращался? К давно ушедшей из этого мира матери Элеоноре? Или же к Ромоле, которая была не только женой и сиделкой, но и его второй матерью?
Нижинского похоронили в Англии, но в 1953 году по инициативе Сержа Лифаря он был перезахоронен на парижском кладбище Монмартр недалеко от могилы великого Бога танца XVIII века Огюста Вестриса. Его — католика по крещению, мистика по убеждениям, отпевали в православной церкви на рю Дарю.
«Большим утешением для меня было присутствовать на перенесении тела Нижинского в Париж, куда его гроб был доставлен из Англии и похоронен на кладбище Монмартр-Норд, где также покоятся останки знаменитого танцора Вестриса, – вспоминала Матильда Кшесинская. – Собралось много народу отдать ему последний долг, много речей было произнесено над его могилой, вспоминали его выступления в Опера, в Париже, где он создал себе громадную славу.
Когда подходили прощаться, я возложила на его могилу цветы и горячо помолилась за моего милого талантливого партнера и дорогого друга, искренне меня любившего».
Вацлав Нижинский, с быстротой кометы промелькнувший на балетном небосклоне, оставил какой-то особый свет в душах очевидцев его выступлений и балетных премьер. Даже полстолетия спустя, когда на Западе взошла звезда Рудольфа Нуреева – нового идола и культовой фигуры, видавшие виды старые французские балетоманы с ностальгией вспоминали танцы Нижинского, его знаменитые парения, его чарующие образы…
«В мире я встречал мало гениев, и одним из них был Нижинский, – писал Чарльз Чаплин. – Он зачаровывал, он был божествен, его таинственная мрачность как бы шла из миров иных. Каждое его движение – это была поэзия, каждый прыжок – полет в страну фантазии».
Сумасшествие как расплата за гениальность — одна из кардинальных тем искусства XX века. «Томас Манн в своем романе «Доктор Фаустус» напишет, что настоящий художник – или убийца, или брат сумасшедшего. Повстречал Нижинский и Дьявола-искусителя, обещавшего мировую славу взамен души. Пассивно подчиняясь ему, тем не менее Вацлав договор с ним не подписал. Подобно манновскому Адриану Леверкюну, он удрал от него в болезнь…» – писала историк балетного театра Виолетта Майниеце.
Десять лет прошло с момента рождения Нижинского до поступления в хореографическое училище, десять лет он обучался балету, еще десять выступал на сцене, а потом около тридцати жил в своем мире, куда проникнуть не смог никто.
Сергей Ишков.
Фото с сайтов ru.wikipedia.org и kulturologia.ru
