13 апреля 1919 года публике была впервые представлена картина художника Бориса Кустодиева «Купчиха за чаем».
Первая Государственная выставка с участием более 300 художников, в том числе и Кустодиева, прошла в Зимнем дворце, переименованном во Дворец искусств. Борис Михайлович представил на ней одиннадцать своих картин. «Купчиху за чаем» разместили в центре одной из стен, целиком предоставленной в пользование живописцу.
Сюжет всем известной картины таков: на террасе, с которой открывается вид на провинциальный ампир, за чаепитием восседает белотелая раздобревшая купчиха. Терраса возвышается над холмом на фоне голубого неба, по которому плывут розовые облака. Солнечный день уже клонится к вечеру. Купчиха – красавица. Стол ломится от различных яств. Фрукты, кекс, баранки, рогалики, сливки, варенье, разрезанный арбуз, соперничающий по крутости боков с самоваром. Купчиха пьет чай в дорогом платье с кружевным воротником и камеей. Глубокое декольте, белоснежные и пышные плечи и грудь. Нарядная женщина смотрит на ластящегося к ней довольного кота. За ее спиной виднеется другой балкон, на котором за самоваром сидит купеческая семья — старик с женой, которые не спеша пьют чай, встав от послеобеденного сна. Пейзаж городка отличается спокойствием и умиротворенностью.
Многие отмечали, что соблазнительная купчиха наделена улыбкой Моны Лизы. Возможно, зримой целью ее чувственных мечтаний является молодой человек, пытающийся за забором обуздать белую лошадь.
Между тем на дворе стоял 1918 год. Разруха, голод, холод… Борис Кустодиев тяжело болел, практически не выходил из своего дома в Петрограде. Все тяготы несла на себе его жена Юлия Евстафьевна. По воскресеньям она ходила пилить дрова. Платили ей, как и другим чернорабочим, дровами.
«Живем мы здесь неважно, холодно и голодно, все только и говорят кругом о еде да хлебе, – рассказывал Борис Михайлович в письме актеру, режиссеру Художественного театра и театральному педагогу Василию Лужскому. – Я сижу дома и, конечно, работаю и работаю, вот и все наши новости. Стосковался по людям, по театру, по музыке — всего этого я лишен <…> Вы не представляете, в каком положении мои ноги… Я с трудом передвигаюсь на костылях, даже и по своей комнате, и правая нога моя абсолютно потеряна…»
В другом письме к тому же Лужскому Кустодиев писал:
«Как у Вас теперь, не знаю, здесь же всюду дерутся, кто-то кого-то побеждает, накладывает один на другого контрибуции или в тюрьму сажает. <…> Нашу соседку помещицу (речь идет о соседке Кустодиевых по Павловскому, Марии Федоровне Поленовой, супруге профессора геологии Казанского университета Бориса Константиновича Поленова. — С. И.) только что посадили в тюрьму и требуют 10 000 р. выкупа! И вот она сидит сейчас в Кинешме (жена профессора университета!) в камере в обществе «воровки и двух проституток», как она пишет в письме на днях из тюрьмы… Вот во что выродились наши долгожданные свободы. Вспоминаю наши вечера у Вас в начале войны, когда всё так горячо принималось и все были полны надежд на будущее, как все это оказалось не таким, как ждали и хотели».
Если когда-то Борис Кустодиев и питал надежды на то, что с падением монархии и утверждением в России «долгожданных свобод» жизнь заметно изменится к лучшему, то теперь, при правлении захвативших власть большевиков, он увидел, что все былые надежды рассыпались в прах, и испытал глубочайшее разочарование.
Коварная и страшная болезнь Бориса Михайловича впервые проявила себя осенью 1906 года. Стала серьезно беспокоить боль в руке, что мешало работать. Кустодиев как раз начал писать Богоматерь с Младенцем со своей жены и маленького сына Игоря. Никто и предположить не мог, что это начало болезни, которая будет мучить Кустодиева до конца его жизни.
На исходе года, в декабре, прожив лишь одиннадцать месяцев, Игорек скончался от инфекционного менингита. Сообщая священнику Алимову о завершении работы над заказанными им иконами, Борис Михайлович не смог умолчать об этой беде:
«Богоматерь» написана мною при самых тяжелых обстоятельствах. Когда я начал ее писать, для Младенца позировал мой маленький сын; я успел зарисовать его голову и ножки, а через неделю он у нас умер — это была ужасная для нас потеря, и Вы можете представить себе, с каким чувством я заканчивал картину и как она мне дорога…»
Доктора ставили Кустодиеву разные диагнозы: один говорил, что это невралгия правой руки, другой утверждал, что это «какая-то железа от какого-то процесса в легких (невылеченный старый бронхит) давит на нерв — оттого вся и боль», третий направил художника в швейцарскую клинику лечить костный туберкулез. Между тем рука стала болеть еще сильнее. Знаменитый нейрохирург профессор Оппенгейм заявил Кустодиеву, что у него заболевание спинного мозга. Пришлось ехать оперироваться в Берлин. Перед отъездом туда Борис Кустодиев передал для открывающихся сначала в Петербурге, а затем в Москве выставок «Мира искусства» намеченные к показу работы. Среди них – «Чаепитие».
«Эту работу из все более влекущего его «купеческого» цикла Борис Михайлович писал с особым подъемом, – рассказывает Аркадий Кудря в книге «Кустодиев». – Вечереет. Небо в розовых закатных красках. Во дворе купеческого особняка за небольшим столиком собралось чаевничать купеческое семейство: благообразный седобородый старик в белой рубахе и жилете, его супруга, сын с дочерью, невестка. Все веселые, довольные жизнью. Служанка выносит из особняка самовар. Семья расположилась под сенью дерева с пышной кроной, на фоне кустов цветущей сирени. За высоким забором видны пожарная каланча и другой терем-теремок, принадлежащий, должно быть, соседу-купцу. Словом, получилась радующая глаз сценка из будней воспетого Островским Заволжья».
В «Чаепитии» Кустодиев позволил себе небольшую творческую вольность. Седобородому купцу, главе семейства, держащему блюдечко на растопыренных пальцах, он непроизвольно сообщил бесспорное сходство с действительным тайным советником, сенатором-правоведом Н. С. Таганцевым.
«При этом Борис Михайлович никакого коварного умысла не имел, – поясняет Аркадий Кудря. – Уж очень симпатичный, колоритный был старикан, и портретировать его доводилось дважды. А в том же 1913 году, когда Кустодиев писал «Чаепитие», общественность торжественно отметила 50-летие научной и педагогической деятельности уважаемого профессора, который некогда даже преподавал уголовное право великому князю Сергею Александровичу.
Самого Н. С. Таганцева картина, где его двойник чинно восседал в компании дебелых купчих, кажется, лишь позабавила: как-никак и его отец был когда-то купцом третьей гильдии. Но вот супругу сенатора и других родственников «Чаепитие» всерьез рассердило, и Кустодиеву дали понять, что на том их добрые отношения закончены. Тем более что картина, с согласия Кустодиева, была репродуцирована и распространена по всей России в виде открытки <…>».
После проведенной в Берлине операции с руками у художника стало лучше — обе были вновь послушны ему, а вот с ногами неважно — Кустодиев ходил с палочкой, по-стариковски. Василию Лужскому Борис Михайлович признавался:
«…смерть как хочется начать большую картину и тоже «купчих»: уж очень меня влечет все это!»
После начала войны с Германией, в Москве Кустодиевым был сделан карандашный эскиз женской фигуры, а саму картину, которую Кустодиев назвал «Красавица», он написал по возвращении домой, в Петрограде.
«На изображенный в ней типаж, безусловно, повлиял созданный Салтыковым-Щедриным образ бездумной, необычайно ленивой и вечно скучающей дочери купца-старообрядца, супруги статского советника Настасьи Ивановны Фурначевой, «дамы очень полной», как представил ее драматург, тридцати лет, – писал биограф Бориса Кустодиева Аркадий Кудря. – Правда, в сравнении с Фурначевой <…> кустодиевская «Красавица» выглядит симпатичнее, есть даже проблеск мысли в ее мечтательных глазах <…> Пышнотелая золотоволосая «Красавица» с васильковыми глазами, лениво привстает со своего ложа. Женскому образу соответствует и антураж: стена в голубеньких обоях, на комоде у изголовья — аляповатые статуэтки, полуоткинутое розовое стеганое одеяло окаймлено поверху тонким кружевом…»
В 1915 году незадолго до открытия выставки «Мир искусства» Кустодиев завершил работу над предназначенными для нее картинами. Среди них – «Купчиха».
«В «Купчихе», румяной, чернобровой, полногрудой, нетрудно усмотреть своеобразный идеал русской женщины, свойственный этой сословной среде, – пишет Аркадий Кудря. – Во всей ее статной фигуре, в спокойном выражении лица — величавость и скромное сознание своей красоты. Как монумент, остановилась она на холме над городом; за ее спиной видны разновеликие церквушки, голубая гладь реки…»
Вероятно, работая в очень напряженном ритме, Борис Михайлович переутомился: хуже стали слушаться ноги, опять стала болеть рука. Надо было повторять операцию, но так как в Берлине сделать это было уже невозможно — русские и немцы теперь были врагами — пришлось оперироваться в Петрограде.
Наступил 1917 год. Цены на продукты росли на глазах. В Петрограде начались перебои с хлебом. Юлия Евстафьевна приносила из города новости об очередях в продовольственных магазинах и растущей озлобленности людей.
Несмотря на зимний сумрак, не позволявший писать красками, Борис Михайлович старался работать почти каждый день. В голове роились замыслы новых картин, он торопился запечатлеть их в карандашных этюдах.
Исторический день Февральской революции Борис Кустодиев наблюдал из окна своей мастерской — из дома он уже не выходил. Художник ликовал:
«Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или, лучше, в старинной «феерии», все провалилось куда-то старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось «яко дым»!!! Как-то теперь все это войдет в берега и как-то будет там, на войне. Хочется верить, что все будет хорошо и там. Ведь это дело показало, что много силы в нашем народе и на многое он способен, надо только его до предела довести. <…> Все сдвинулось, передвинулось, а многое так и вверх дном перевернулось — взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке!..»
Но вот наступил октябрь. С продуктами становилось все хуже, выдачу хлеба ограничили — четверть фунта в день на человека! Деньги обесценивались…
«Однажды в квартиру Кустодиевых явилась группа вооруженных людей, – писал в книге «Кустодиев» Аркадий Кудря. – Возглавлял ее огромного роста матрос в бескозырке и бушлате с перепоясывающими могучий торс пулеметными лентами. Были среди них и рабочий в кожаной куртке, с винтовкой в руке, и женщина в красной косынке с кобурой у пояса. Держались они поначалу хмуро и вызывающе и потребовали показать «все, что у вас есть».
Кустодиев уже слышал о подобных комиссиях, врывавшихся в дома и квартиры «буржуев», чтобы выявить ценности, которые можно реквизировать на нужды революции, и решить — нельзя ли это семейство «уплотнить».
Пришедшие посмотрели на картины в мастерской и других комнатах и поинтересовались, сколько все это стоит. Визитеры несколько приутихли, когда поняли, что автор большинства картин и хозяин квартиры — полупарализованный художник. Огромный матрос посоветовал Борису Михайловичу писать больше картин «для мировой революции».
Все вроде обошлось благополучно в этот раз, но не придет ли вскоре другая комиссия, которая решит по-иному? Бывалые люди посоветовали Кустодиеву обзавестись через наркома просвещения А. Луначарского, отвечавшего за дела по сбережению художественных ценностей, своего рода «охранной грамотой», которая поможет уберечь и картины, и саму квартиру от разного рода посягательств. Пришлось Юлии Евстафьевне побегать по учреждениям, и необходимое охранное удостоверение в конце марта было получено. В нем говорилось, что «Кустодиев Борис Михайлович имеет коллекцию художественных предметов, собранную им с научными целями. В силу этого Коллегия по делам искусств и художественной промышленности при Комиссаре по просвещению, опекая художественные ценности… освобождает его, Кустодиева, от реквизиций, регистраций и заселения помещения, обыски у данного лица могут быть производимы не иначе как при непременном участии в них одного из членов упомянутой Коллегии». Под документом этим стояли подписи народного комиссара А. Луначарского и заведующего отделом изобразительных искусств Д. Штеренберга».
Забвение от мрачных и жестоких будней Кустодиев находил в работе. Теперь, когда он был замкнут, как пленник, в стенах своей квартиры, он все чаще уносился памятью в иную, прошлую жизнь и находил в ней бесконечный источник своих живописных «видений». «Обращаясь к годам юности, написал полотно «Мост. Астрахань», на котором купальня под мостом и фигуры двух обнаженных женщин возле нее как будто естественным образом уживаются с проплывающими рядом с ними на лодках влюбленными парочками. Тот же сюжет с купальней помещен в иную обстановку, и картина эта названа «Купанье на Волге». На ней мужик у сарая на берегу запрягает лошадь. Двое других собираются отплывать на лодке. Фигурки людей видны и на крутом холме. А в воде наслаждаются жарким днем несколько купальщиц. Над деревянным укрытием, где они раздеваются, гордо реет, выдавая задорную улыбку художника трехцветный, еще царских времен, российский флаг, и картина словно говорит зрителю: «Не думайте, что подобное увидишь в наши дни. Все — в прошлом», – рассказывал биограф Кустодиева.
Борис Михайлович решил, что пора наконец воплотить на полотне один из своих замыслов. Сюжет был отчасти связан с написанной около пяти лет назад картиной «Чаепитие», запечатлевшей благодушное застолье купеческого семейства. Теперь же Кустодиеву захотелось поместить в центр картины только одну женщину, но такую большую, как «Красавица», чтобы ее фигура заняла не менее половины полотна. И такую же монументальную, как стоящая над городом, чинно сложив руки, купчиха на полотне 1915 года. И лучше всего изобразить ее где-то на холме, например сидящей на открытой террасе, чтобы на заднем плане непременно выступали из-за деревьев крыши домов и маковки церквей провинциального городка. И пусть на столе будут пузатый медный самовар с расписным чайником на нем, и расписное полотенце, и всякие там фрукты и сладости… «Мыслился, словом, исполненный с легкой иронией апофеоз сытой и безмятежной жизни, когда люди еще не думали о том, удастся ли им сегодня получить положенную пайку хлеба, – пояснял Аркадий Кудря. – Вот только где же найти необходимую натуру, сохранились ли еще в природе эти цветущие и пышные женщины былых времен? Замыслом нового полотна из своего «купеческого» цикла Борис Михайлович поделился с Юлией Евстафьевной и попросил жену помочь в поисках натурщицы. Пока же, не теряя времени, начал набрасывать фон будущей картины».
Нужная модель нашлась довольно быстро, в том же подъезде, где жили Кустодиевы. Пышнотелую девушку звали Галя Адеркас, она была студенткой-первокурсницей медицинского института. О своем соседе — известном художнике — девушка кое-что слышала, и уговорить ее позировать для картины не составило особого труда.
Когда Борис Михайлович писал свою «Купчиху за чаем», наверное, вспоминал усадьбу Высоково Костромской губернии, где познакомился со своей будущей женой — Юлией Евстафьевной Прошинской.
«У Вас теперь 9 часов вечера, на террасе чай — за большим тополем на небе тучки красными полосками тянутся — так тихо-тихо все… я страшно люблю эти вечера за чаем…» – писал он ей в одном из писем.
«Купчиха за чаем» – вдохновенная поэма о русской красоте, прощальный памятник старой России, своего рода апофеоз воспоминаний о пышных красавицах, монументально торжественных чаепитиях, неторопливой, будто неизбывной и безмятежной, жизни с ее размеренным укладом.
Запертый в своем доме, Кустодиев создавал картину по памяти. Интересно, что его модель — Галя Адеркас — в реальности настолько пышными формами на обладала. Увеличила их фантазия художника. Широко известно его высказывание о том, что худые женщины на творчество не вдохновляют.
«Купчиха за чаем», выставляясь в России и Европе, повсюду собирала восторженные отзывы. Цветопись Кустодиева сравнивали с Тицианом, а мимику купчихи, как уже говорилось выше, – с улыбкой Джоконды. Картиной восхищались и благочестивые консерваторы вроде художника Нестерова, и певцы революции вроде поэта Маяковского.
Работа над такими картинами, как «Купчиха за чаем», приносила художнику радость, заставляя на какое-то время забыть и физическую свою немощь, и «отчаянные дни» постреволюционной России.
«Кустодиев, — утверждал Г. Ге, — не художник-«объективист», не портретист, пробующий себя иногда в картине, а наоборот — мастер, свободно творящий, воплощающий свои видения в совершенной ясности и полноте».
Как точно найдено это слово — «видения». Разве не «видения» его «Купчиха за чаем», «Девушка на Волге» и «Красавица»?
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org, rusmuseumvrm.ru, artchive.ru
