В мае 1955 года освободилась по амнистии Нина Николаевна Грин, не досидев до окончания срока несколько месяцев. За сотрудничество с оккупантами и измену Родине Нину Грин приговорили к 10 годам лагерей. Жену и любимую героиню Александра Грина, его Ассоль, ждала судьба не менее трагичная, чем история самого Грина.
Они познакомились в 1917-м или самом начале 1918 года в Петрограде, где Нина работала в газете «Петроградское эхо». Александр Грин показался ей похожим на католического патера: «Длинный, худой, в узком черном, с поднятым воротником, пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким… извилистым носом».
Лицо, как говорил он сам, было похоже на сильно измятую рублевую бумажку, а нос, «в начале формы римской – наследие родителя, но в конце своем – совершенно расшлепанная туфля – наследие родительницы», довершал запоминающийся портрет писателя, выглядевшего намного старше своих лет.
Нина Николаевна вспоминала: «Лицо испещрено струящимися морщинами, так что в 38 лет, когда я познакомилась с Грином, он казался стариком».
Ей самой было 23 года. Нина с золотой медалью окончила гимназию, два года проучилась на Бестужевских курсах.
«Она была озорна, смешлива (…), а он в ее глазах – почти старик, угрюмый, некрасивый, побитый жизнью, и скрытое душевное обаяние его надо было уметь рассмотреть, – пишет Алексей Варламов в книге «Александр Грин» из серии ЖЗЛ. – К той поре она успела побывать замужем, хотя и не очень счастливо. Муж ее, студент-юрист, погиб на Первой мировой, в одном из самых первых боев, но она тогда еще этого не знала и по-прежнему считала себя несвободной. Знакомые Грина поэт Иван Рукавишников и его жена Клавдия Владимировна, заметив интерес Грина к молодой женщине, заботливо предупреждали ее: «Нина Николаевна, Грин к вам не равнодушен, берегитесь его, он опасный человек – был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темно».
Весной 1918 года Нина тяжело заболела, и мать отправила ее к родственникам под Москву. Перед отъездом в мае 1918-го Грин подарил ей свои стихи.
Кто вас раз увидел, тому не забыть,
Как надо любить.
И вы, дорогая, являетесь мне,
Как солнечный зайчик на темной стене.
Угасли надежды. Я вечно один,
Но все-таки ваш паладин.
Он обещал приехать к ней, навестить, но не смог. Думал, что ее и в живых уже нет. Нина же большого значения ни Грину, ни его стихам тогда не придала и впоследствии была этому очень рада: «Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон».
Они вновь встретились в феврале 1921 года на Невском проспекте. За эти три года многое переменилось и в его, и в ее жизни. Нина была теперь молодой вдовой, перенесла сыпной тиф и работала медсестрой в сыпно-тифозном бараке села Рыбацкого, а жила в Лигове и через Питер ездила на работу. Грин предложил ей заходить иногда к нему в Дом искусств («Диск»), где было тепло и сухо. Вел он себя очень деликатно. И совсем не пил. Однажды, когда они были на концерте в Доме искусств и Нине было поздно возвращаться в пригород, предложил переночевать у него в комнате, а сам куда-то ушел. Когда она пришла к нему в «Диск» в третий раз, поцеловал в щеку и, ни слова ни говоря, убежал. От волнения и неожиданности все закачалось у Нины перед глазами, и она стояла посреди комнаты столбом до тех пор, пока в комнату не зашла в поисках сигареты поэтесса Надежда Павлович…
«8 марта 1921 года было для Грина счастливым, – пишет Алексей Варламов. – За три дня до этого он предложил Нине Николаевне стать его женой. День она взяла на размышление и ходила по городу. «Ярко-красное солнце садилось к горизонту. От Кронштадта раздавалось буханье орудий». А про Грина судила так – «не было противно думать о нем». Но не более того. «Мой первый брак был очень несчастлив из-за ревности мужа». Второго она боялась, да и в самом Грине, если уж начистоту, говорила тогда не столько любовь к Нине Николаевне, сколько отчаяние – как раз в эти весенние дни Александр Степанович понял всю безнадежность своей любви к Алонкиной (Мария Алонкина, секретарь литературной студии Дома искусств. – С. И.)».
Нина Николаевна в своих воспоминаниях писала: «Наша последняя встреча произошла в момент полной зрелости Грина, давно испытываемого им одиночества и жажды тепла женских рук. Она произошла на грани тяжелого, бесплодного увлечения им некоей Марией Сергеевной, девушкой из литературных кругов того времени, часто посещавшей Дом искусств. Роман этот я знаю только со слов Александра Степановича, немногочисленных, так как я не хотела полностью знать его прошлую мужскую жизнь. Увлекся он самозабвенно. Понимая умом нелепость своего с нею соединения, свою старость в сравнении с нею и во внешнем своем облике, он горел и страдал от страсти. Страдания доводили его до настоящей физической лихорадки. А она увлекалась другим (возможно, Нина Николаевна имела в виду Михаила Слонимского. Евгений Шварц говорил, что именно он «считался ее женихом». – С. И.). И тут встретилась я, ничего не знавшая об этом. И все сдерживаемые им чувства и желания обернулись ко мне – он просил меня стать его женой. Я согласилась. Не потому, что любила его в то время, а потому, что чувствовала себя безмерно усталой и одинокой, мне нужен был защитник, опора души моей. Александр Степанович – немолодой, несколько старинно-церемонный, немного суровый, как мне казалось, похожий в своем черном сюртуке на пастора, соответствовал моему представлению о защитнике. Кроме того, мне очень нравились его рассказы, и в глубине души лежали его простые и нежные стихи».
Итак, Нина Николаевна согласилась, однако при условии, что в любой момент может уйти. 7 марта они поженились. Именно это слово Нина Николаевна употребляет в воспоминаниях, деликатно обозначая решающую перемену в их отношениях, сблизившую их не только физически, но и духовно: «Он не однажды вспоминал ту минуту, когда мы с ним впервые остались вдвоем и я, лежа рядом, стала обертывать и закрывать его одеялом с той стороны, которая была не рядом со мной. «Я, – говорил Александр Степанович, – вдруг почувствовал, что благодарная нежность заполнила все мое существо, я закрыл глаза, чтобы сдержать неожиданно подступавшие слезы и подумал: Бог мой, дай мне силы сберечь ее».
Именно эту дату они всегда отмечали как свою годовщину, хотя формально брак был зарегистрирован два месяца спустя.
Нина Николаевна вспоминала: «Мы вскоре поженились, и с первых же дней я увидела, что он завоевывает мое сердце. Изящные нежность и тепло встречали и окружали меня, когда я приезжала к нему в Дом искусств. Тогда он не пил совершенно. Не было вина. А мне сказал, что уже два года как бросил пить. О том, что в те дни просил вина у Горького, я узнала после его смерти из писем, находящихся в Ленинградской публичной библиотеке».
В их жизни было много разного – и дурного, и хорошего, правда, и то, и другое в своих проявлениях было чересчур крайним, далеким от середины. Либо очень хорошо, либо очень плохо. В мае 1921 года Грин писал ей: «Я счастлив, Ниночка, как только можно быть счастливым на земле… Милая моя, ты так скоро успела развести в моем сердце свой хорошенький садик, с синими, голубыми и лиловыми цветочками. Люблю тебя больше жизни».
Она же, не раз признававшаяся, что сошлась с Грином «без любви и увлечения в принятом значении этих слов, желая только найти в нем защитника и друга», очень скоро писала ему совсем другое: «Тебя благодарю, мой родной, мой хороший. Нет, не скажешь словом «благодарю» всего, что не может вместиться в душе, – за твою ласку, нежную заботу и любовь, которые согрели меня и дали мне большое, ясное счастье».
А еще позднее в мемуарах так оценивала их встречу: «За долгие годы жизни коснешься всего, и из случайных разговоров с Александром Степановичем я знала, что в прошлом у него было много связей, много, быть может, распутства, вызываемого компанейским пьянством. Но были и цветы, когда ему казалось, что вот это то существо, которого жаждет его душа, а существо или оставалось к нему душевно глухо и отходило, не рассмотрев чудесного Александра Степановича, не поняв его, или же просило купить горжетку или новые туфли, как «у моей подруги». Или же смотрело на Грина, как на «доходную статью» – писатель, мол, в дом принесет. Это все разбивалось и уходило, и казалось ему, что, может быть, никогда он не встретит ту, которая отзовется ему сердцем, ибо стар он становится, некрасив и угрюм. А тут, на наше счастье, мы повстречались».
Для своей единственной Нины Грин был очень заботливым мужем и с самого начала поставил дело так, чтобы его жена ушла со службы и больше нигде не работала: жена писателя – это уже профессия.
…После смерти Грина в 1932 году Нина Николаевна осталась жить с больной матерью в Старом Крыму. В том самом саманном домике, где умер Александр Грин. Через два года, поддавшись уговорам матери, она вышла замуж за врача-фтизиатра Петра Нания, лечившего Грина в последний год его жизни. Счастья этот брак Нине Николаевне не принес. Все чаще и чаще она возвращалась мыслями к Грину.
В 1938 году Нина Грин писала критику Корнелию Зелинскому: «Вся моя человеческая жизнь оправдана одиннадцатью годами жизни с Александром Степановичем. За шесть лет после его смерти я, конечно, невероятно изменилась, душевно постарела, погрубела, но знак А. С. всегда останется на моем существе. И, как бы ни была трудна мне жизнь с ним, она была прекрасна».
Домик, где умер Грин, Нина Николаевна превратила в частный музей, надеясь, что со временем он получит государственный статус. В 1940 году пришло письмо из Наркомпроса, в котором сообщалось о том, что открытие музея запланировано на 1942 год, к десятилетию со дня смерти писателя.
Помешала война. Помешала так, что музей открыли только в семидесятые годы.
«О том, что произошло в Старом Крыму во время войны, много писалось людьми, которые хорошо знали Нину Николаевну в пятидесятые-шестидесятые годы; существует книга воспоминаний о ней, написанная ее душеприказчицей Ю. А. Первовой и изданная (…) в Симферополе в 2001 году, (…) но пронзительнее всего о событиях того времени говорят документы, собранные профессором С. Б. Филимоновым», – пишет Алексей Варламов в своей книге об Александре Грине.
Приведу выписку из материалов предварительного допроса Нины Грин зимой 1945-1946 гг. и ее показания: «До оккупации я проживала в г. Старый Крым и работала медсестрой в солнцелечебнице. При немцах с 29.01.42 г. я стала добровольно работать завтипографией в г. Старый Крым по выпуску «Официального бюллетеня Старо-Крымского района». С 1.03.43 г. по март 1943 г. я работала редактором «Бюллетеня». В марте типография была немцами закрыта, по какой причине – не знаю. Будучи редактором «Бюллетеня», я, в первую очередь, беспокоилась о своевременном выпуске его, где всегда печатались сводки, которые, безусловно, были лживыми, но я другого сделать не могла. Кроме того, в «Бюллетене» печатались различные статьи антисоветского характера, которые перепечатывались из газеты «Голос Крыма». Должность заведующей типографией мне предложили в горуправе, и я на это согласилась, так как в это время у меня было тяжелое материальное положение. Выехать из Крыма, т. е. эвакуироваться, я не могла, так как у меня была старая больная мать и у меня были приступы грудной жабы. Выехала я в Германию в январе 1944 г., боясь ответственности за то, что работала редактором. В Германии я работала вначале рабочей, а затем медсестрой лагеря. Я виновной себя признаю полностью во всем. Безусловно, весь материал, который печатался в типографии, был антисоветского характера. Я не отрицаю, что, будучи завтипографией и редактором «Бюллетеня», я к работе относилась добросовестно. Оклад мой был вначале 600 руб., а затем 1100 руб. в месяц. Я вину свою сознаю, но прошу суд учесть мою болезнь, преклонный возраст и строго меня не наказывать, так как хочу Родине принести еще пользу в части восстановления Дома-музея моего покойного мужа писателя Грина и солнцелечебницы».
По мнению Алексея Варламова, едва ли Нина Николаевна в этих показаниях себя оговаривала и на следствии к ней применяли методы устрашения и принуждали лгать. Однако многое из того, о чем она следователю говорила, в дело не вошло.
В 1941 году Нина Николаевна разошлась с Нанием. У ее семидесятилетней матери появились признаки психического заболевания, которое быстро прогрессировало. А умалишенных немцы уничтожали. Из-за нищеты, страха за мать она пошла работать в типографию. Сначала просто корректором, потом ее назначили редактором. От этой должности она хотела отказаться, но ее отказа немцы не приняли.
«Боясь потерять место, боясь голодной смерти, боясь уничтожения психически больной матери, я согласилась», – писала она позднее в письме Генеральному прокурору Союза ССР.
«В 1944 году при освобождении Крыма, когда пошли слухи о том, что наступающие советские войска без суда и следствия расстреливают всех, кто работал на немцев, она бежала в Одессу, – пишет Алексей Варламов. – Там беженцев сняли с парохода, посадили в товарные вагоны и отправили в Германию в рабочий лагерь. При освобождении Нина Николаевна оказалась в американской зоне возле Любека. Осенью сорок пятого она добровольно вернулась в Россию и пошла в МГБ к местному начальнику Рудикову. О дальнейшем пишет Ю. А. Первова:
«- Я ему без утайки рассказала, почему пошла работать к немцам. Он внимательно меня выслушал, – вспоминала в одном из разговоров Нина Николаевна. – Я ему говорю, что пришла арестовываться. Рудиков сказал: «Идите, разберемся».
– Ну и разобрались? – спросила я.
– Да, – невесело ответила она. – Недели через две возвращаюсь домой из лесу – стоят двое военных у калитки. Сердце екнуло: за мной! Так и вышло».
Ее признали виновной в сотрудничестве с немецкими карательными органами и измене Родине и присудили к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества».
Нина Грин отбывала наказание на Севере, в Печоре, где строили железнодорожную ветку. В лагере работала медсестрой. В заключении она отбыла почти весь срок и на свободу вышла только в 1955 году.
По вечерам она писала мемуары о Грине и давала читать его книги самым близким людям, с которыми связала ее лагерная дружба. А между тем над покойным писателем разразилась буря: в 1950 году его обозвали «проповедником космополитизма», ругали за «духовную эмиграцию», книги Грина изымались из библиотек…
Ничего этого Нина Николаевна не знала. Она писала свои воспоминания, и они согревали ее, она вспоминала его и себя, молодую, наивную, совсем не предполагавшую, что случится на ее веку. Нина Николаевна писала, и для нее самой становились ясными вещи, о которых, живя с Грином, она не задумывалась и не догадывалась:
«Ни ума, ни понимания жизни, ни образования ему от меня не нужно было.
– Ты забота моя, Котофеинька мой, который ходит сам по себе, а всем хорошо, – говаривал он.
И если бы я в то время была другая, такая, как теперь, с твердо выработанным миросозерцанием и мироощущением, с уменьем, может быть, лучше наладить нашу с ним материальную жизнь, я уверена – царапала бы его утомленные, иссеченные жизнью нервы».
В 1953 году Нину Николаевну перевели из Печоры в лагерь под Астраханью, куда отправляли доходяг или тех, с кем хотели свести счеты. Многие заключенные не выдерживали, умирали, но шестидесятилетняя вдова Грина выжила.
Освободившись в 1955 году, уехала в Москву, где Иван Алексеевич Новиков добился того, чтобы она получала пенсию в Союзе писателей. Он же вместе с Паустовским стал бороться за то, чтобы в Гослитиздате вышел в 1956 году сборник Александра Грина и Нина Николаевна получила за него гонорар.
«Вся дальнейшая история жизни вдовы Александра Степановича Грина представляет собой нечто вроде покаяния функционеров и отдельных членов Союза советских писателей перед памятью человека, который на глазах у этого самого союза (или, точнее, его предшественника – советской литературной общественности) умирал в нищете в голодном Крыму, – пишет Алексей Варламов. – Когда в 1956 году в Гослитиздате впервые за много лет вышло «Избранное» Грина, тираж был распродан моментально, и Нина Грин не получила ни копейки, в дело вмешался новый заместитель по административно-хозяйственным делам Союза писателей Виктор Николаевич Ильин. Кадровый работник НКВД с 1933 года, ведший наблюдение за творческой интеллигенцией, следователь, допрашивавший Бухарина, арестант 1937-го, генерал КГБ, брошенный в 50-е годы партией и правительством на литературу и ставший крупным союзписательским начальником в 60-е, он оставил о себе целый ком самых разных воспоминаний. Его считали душителем литературы, он имел прямое отношение к делу Синявского и Даниэля, но для Нины Грин этот человек сделал почти все. Почти. Трудно сказать почему. Оттого ли, что любил Грина, или оттого, что сам просидел пять лет в тюрьме. Но 100 тысяч рублей за «Избранное» Нина Грин получила только потому, что генерал Ильин пошел в Совет министров. С этими деньгами она отправилась в Старый Крым, на могилу мужа и к домику, в котором он умирал. Могила Грина находилась в состоянии ужасном, доска была разбита, ограды не было, дом, который выстроила Нина Николаевна и Наний в тридцатые годы, принадлежал первому секретарю Старокрымского райкома партии Иванову, а домик, где умер Грин, использовался в качестве сарая».
Началась долгая тяжба между Ниной Грин и Старокрымским райкомом партии. Местные власти уперлись. Им не нравился Грин, относительно которого в Большой советской энциклопедии была запись: буржуазный космополит и ницшеанец. Им не нравилась его вдова: на немцев работала!
«Проницательный генерал КГБ Ильин, который в то время уже пошел на повышение и из завхоза в Союзе писателей поднялся до должности ответственного секретаря Московского отделения СП, сразу все понял и дал однозначный совет: боритесь за реабилитацию, – пишет Алексей Варламов. – Обещал помочь сам, но у нее от первых успехов, что ли, от денег, от просто какой-то расслабленности и эйфории закружилась голова. (…) Зачем ей какая-то реабилитация, хлопоты, из-за которых надо бросать Старый Крым и ехать в Саратов, искать свидетелей, собирать по крупицам доказательства того, что во время войны она не только не сотрудничала с карательными органами и никого не выдавала, но спасла от расстрела 13 человек, подозреваемых немцами в связях с партизанами, – зачем ей все это, если совесть у нее чиста и если хороших людей больше, чем плохих, и все так любят Александра Степановича. Неужели кто-то может быть всерьез против нее? Да плюс еще за спиной – могущественный орден, государство в государстве – Союз советских писателей и лично Паустовский, Сурков, Федин, Воронков, Прокофьев, питерский профессор Мануйлов да тот же Ильин обещают ей свою поддержку».
Она махнула на совет генерала рукой, а Ильин настаивать не стал. Потом, когда неснятая судимость Нины Николаевны стала препоной в ее борьбе за музей – все спохватились, но было уже поздно. Пора массовых реабилитаций заканчивалась и когда два года спустя, в 1958 году, она написала заявление в Генеральную прокуратуру, несмотря на хлопоты Ильина, в деле Нины Грин что-то не сработало и в реабилитации ей отказали.
«В его жену, бывшую с ним до последнего вздоха, двадцать пять лет спустя бросали камни и палки мальчишки с криками: «Фашистка! Шпионка!». «Она шла, не ускоряя шаг, глядя прямо перед собой, – рассказывала молодая местная учительница. – Лицо было строгое, скорбное. Я выбегала из дому, разгоняла ребят, стыдила их, даже плакала. Один раз, когда я горько расплакалась, Нина Николаевна сказала: «Ну что ты, девочка, они ведь не виноваты. Их научили», – говорится в книге А. Варламова.
Домик Грина Нине Николаевне все же вернули. После этого она прожила еще десять лет. За эти годы Старый Крым превратился в место массового паломничества. Нина Николаевна всех принимала, проводила экскурсии, не получая от государства ни гроша, а тиражи книг ее мужа давно перевалили за несколько миллионов.
«Государство гребло деньги лопатой. У нее – пенсия 21 рубль, и не на что было починить крышу, – пишет Алексей Варламов. – Еще раз она обратилась в прокуратуру с просьбой о реабилитации. Эту просьбу поддержал автор «Брестской крепости» С. С. Смирнов, который писал на имя Главного военного прокурора: «На протяжении многих лет районный комитет партии при поддержке областного комитета партии в Севастополе ведут против старухи, вдовы знаменитого русского писателя, которой было посвящено лучшее его произведение «Алые паруса», совершенно, на мой взгляд, недостойную войну. (…) Как Вы увидите из целого ряда обстоятельств дела, в Крыму некоторые люди не останавливаются перед прямой клеветой на Н. Н. Грин. Документами, приложенными к этому моему заявлению, опровергается целый ряд клеветнических утверждений. Не сомневаюсь, что при расследовании такими же пустыми окажутся и многие другие обвинения. И хотя у Н. Н. Грин есть несомненная вина, все же наказание, которое она отбыла, мне кажется не соответствующим степени этой вины». В реабилитации в Москве отказали. И неприступно стоял крымский обком: «Мы за Грина, но против его вдовы. Музей будет только тогда, когда она умрет». Так и случилось».
Нина Николаевна Грин умерла 27 сентября 1970 года в Киеве и, согласно своему завещанию, должна была быть похоронена рядом с Александром Грином и своей матерью. Гроб перевезли в Старый Крым, но хоронить ее рядом с Грином власти запретили.
Нину Николаевну хоронили нанятые райисполкомом рабочие. Туристам, которые случайно оказались в тот день в Старом Крыму, говорили: «Вы знаете, кто была вдова Грина? Она предавала советских людей».
«Могила на кладбище была вырыта метрах в пятидесяти от ограды Грина. Опустили на веревках гроб. Все происходило в полном молчании. Мы стояли в стороне. Туристы были рядом с нами. Оплеванные, обесчещенные, смотрели мы на это кощунство. У всех была одна мысль: «Перехоронить!» – вспоминала душеприказчица Н. Н. Грин Ю. А. Первова.
Поразительно, но они это сделали.
«Глухой ночью 23 октября 1971-го, в день рождения Нины Николаевны, пятеро мужчин с саперными лопатами и женщина, стоявшая на «стреме», раскопали могилу, достали гроб и перенесли его за ограду, к Грину, где соорудили нишу и заложили ее камнями, – рассказывает Алексей Варламов. – Никто ни о чем не узнал, однако год спустя в КГБ попал дневник одного из участников этой операции. Их вызвали, пожурили, пригрозили, но тем все и кончилось».
Официально в средствах массовой информации о том, что Нина Николаевна Грин похоронена в одной ограде с мужем, стало известно только в 1990 году. Еще семь лет спустя она была реабилитирована прокуратурой Автономной Республики Крым.
Музей Грина в Феодосии открыли в 1970-м. Год спустя открылся музей в Старом Крыму.
Сергей Ишков.
Фото с сайта ru.wikipedia.org
