Июнь и июль 1918 года 27-летний Сергей Прокофьев провел в Японии. Он дал два концерта в Токио и один в Иокогаме. В жизни молодого композитора и пианиста Япония оказалась первой страной в веренице его долгих странствий по миру.
Прокофьев убежал из России, погрузившейся в хаос социальных катаклизмов, решив, что пока России не до музыки: «Я должен был уехать, иначе я себя похоронил бы в гроб».
Япония была первой страной на его пути в Америку. Прокофьев пришел к выводу, что лучше до Штатов добираться этим путем, чем через охваченную войной Европу.
Музыкант прибыл на поезде в Токио, рассчитывая быстро сесть на пароход, отплывающий в Аргентину. Однако вышло так, что в Стране восходящего солнца Прокофьев провел два месяца. Нужный ему пароход ушел три дня назад, а следующий ожидался почти через 60 дней.
Композитор не унывал. Поселившись, как он писал, «в очень хорошем и даже нарядном отеле на верхних этажах вокзала», он в первые же дни пребывания в Токио совершенно случайно встретился со своими бывшими соучениками по консерватории пианистом Альфредом Меровичем и скрипачом Михаилом Пиастро, гастролировавшими в Японии, и с их импресарио Авсеем Строком, братом знаменитого «короля танго» Оскара Строка. Строк предложил устроить концерты Прокофьева в Токио и Иокогаме. Это воодушевило композитора – у него появилась перспектива.
«Два месяца в Стране восходящего солнца оказались насыщены не только впечатлениями от страны, ее природы и обычаев, но и разнообразной творческой работой, новыми композиторскими замыслами, концертными выступлениями, – пишет Манашир Якубов в работе «Прокофьев в Японии. Отречение от футуризма». – Все это Прокофьев с присущей ему педантичностью и с откровенностью, подобающей настоящему дневнику, фиксировал в ежедневных записях».
Так, 5 июня 1918 года Сергей Прокофьев отметил в дневнике: «Начал пописывать скрипичную сонату, вытащил мои рассказы. Вечером гулял по расцвеченной фонариками Гинзе. Ужинал в кафе «Шимбаши».
К слову сказать, Прокофьев был щедро одарен не только музыкально, но и литературно. Позже он признавался, что если бы не был композитором, то, вероятно, был бы писателем или поэтом. Его тайной страстью были рассказы, которые он писал в течение нескольких лет. Прокофьев не только не показывал свои прозаические опыты даже самым близким друзьям, но даже никому и не говорил об этом. В Японии, воспользовавшись тем, что непредвиденно возникло много свободного времени, он особенно много занимался своими рассказами.
«Как человек исключительно организованный и во всем, касающемся профессиональных занятий, рациональный, он отдавал себе отчет в том, что на сочинение рассказов расходуется время, которое можно было бы посвятить сочинению музыки. И именно в Японии Прокофьев предельно ясно, без попыток самообмана, формулирует свой взгляд на собственное литературное творчество: «Как я отношусь к моему писательству? Во-первых – и в последних – просто мне это чрезвычайно нравится. Это уже достаточный ответ», – рассказывает Манашир Якубов.
8 июня Авсей Строк сообщил Прокофьеву, что удалось арендовать зал так называемого «Императорского театра» для двух концертов 7 и 8 июля (они состоялись 6 и 7 июля). После этого Строк рассчитывал организовать еще несколько выступлений Прокофьева. Это помогло бы решить финансовые проблемы, тяготившие молодого композитора, не предполагавшего, что в Японии придется пробыть целых два месяца.
Месяц до дебюта в Токио музыкант решил посвятить творчеству и знакомству с Японией.
«Мерович, Пиастро и Строк уезжают давать концерты в Киото и Осаку, – писал Прокофьев в дневнике. – Мерович зовет меня отправиться тоже туда – это старинные, настоящие японские города, очень любопытные, а в Токио мне все равно нечего делать. Вообще, мне целый месяц нечего делать, если Строк не устроит чего-нибудь до 6 июля. Но он говорит, что в Японии надо начинать с Токио и с Императорского театра, а раньше шестого Императорский театр не получить. В Америку тоже раньше конца августа нет смысла. Значит, наслаждайся Японией и работой».
За короткое время композитор побывал в нескольких городах и городках или деревнях (Киото, Осака, Нара, Карцизва, Омори, Мианошиту) и оставил в дневнике меткие и колоритные записи обо всех этих местах и обстоятельствах их посещения: «В полдевятого утра я и Мерович с экспрессом выехали в Киото, до которого одиннадцать часов пути. У экспресса маленький, но изящный салон и довольно бойкая скорость. Я был чрезвычайно доволен нашей поездкой по красивой, уютной и очень благоустроенной Японии. (…) Ездили в быстром электрическом трамвае в Осаку, оживленный, чисто японский город, где мы не встретили ни одного европейца. Особенно фантастическое зрелище – театр, и даже не сцена, а зрительный зал, где все сидят в каких-то коробках, лопают рис и со страшной быстротой машут веерами. Любопытны главные улицы вечером, с тысячами фонарей и фонариков и огромной гуляющей толпой. Если в наших парикмахерских есть отдел для маникюра, то здесь отдел чистки ушей. Очень любопытно. Сюда бы послать некоторых наших тугоухих музыкантов. (…) Замечательно, что у японцев дети совсем не кричат. Вообще японец – счастливый, всегда улыбающийся и никогда не бранящийся народ, и могли бы быть совсем привлекательны, если бы не были скрытны и хитры. (…) Гуляли с Меровичем по окрестностям Киото, среди тысячи буддийских храмов, удивительных водных сооружений (каналы сквозь тоннели), по прелестной местности. Вот здесь настоящая Япония. (…) У меня прелестная комната, полу-европейская, полу-японская, с резными раздвижными стенками, циновками. Только ужасно дорого и иены так и бегут».
Вечером 15 июня Прокофьев и Мерович отправились в Чайный домик: «Их здесь сотни и там танцуют гейши. Четыре девчонки танцевали нам naked dance, т. е. танец голых. Насчет танца, – по-моему, они просто прыгали, надувая европейцев, но раздевались честно догола (…) одна, самая хорошенькая, сидя у меня на коленях, сперла жемчужную булавку. Хорошо, что вовремя я спохватился, и тогда булавка нашлась. Зацепилась, видите ли, за ее волосы, когда она клала мне голову на грудь».
19 июня Сергей Прокофьев переселился в Нару.
«Отличный отель стоит на берегу озера среди огромного священного парка, с массой храмов и памятников, – записал музыкант в дневнике. – По парку бродят священные олени, совсем ручные, которые окружают вас толпой, если вы начнете кормить их хлебом. В пруду золотые рыбы с аршин величиной, жирные и противные, тоже священные. Здесь тихо и привольно. Чудесный колокол по форме напоминает митру, по звуку – огромный благородный гонг».
21 июня композитор порадовался, что вовремя покинул Россию: «Из России телеграммы, что чехословаки захватили сибирскую линию от Томска до Самары и в борьбе с большевиками. Я проскочил с последним поездом! (…) Я проскочил феерически».
На следующий день Прокофьев отметил: «На концерты Меровича и Пиастро японцы ходят в дешевые места (50 иен). Отношение японцев (вообще эти концерты любопытны, как попытка дать серьезную музыку чуждым, но начинающим интересоваться европейской музыкой, японцам): с одной стороны – очень внимательны, но с другой – ясно, что даже при их внимании, они ни в чем не разбираются и играй им сонату Бетховена или вообще импровизируй – этого они не разберут. (…) Сыграть раза два перед такой аудиторией интересно, но больше – стимула нет».
Он делает вывод: очень стараться для этой публики не стоит.
29 июня композитор отправился в Токио: «Дневной переезд по красивой и нарядной Японии повторил с большим удовольствием. Каждый вершок удобной и даже не очень удобной земли обработан с невиданной для Европы тщательностью и любовью. Фуджи-Яма мелькнула только несколько раз, при поворотах, появившись из-за туманов. Коническая и мрачная. Я рад, что видел ее. Остановился в токийском Station Hotel, в том же номере. Писем из России никаких, да и едва ли можно на что-либо рассчитывать при чехословацкой «блокаде» сибирской линии. (…) В Токио жарко, пыльно и противно. Был в Иокогаме и хочу переехать туда. В Grand Hotel, хотя дорого, но хорошо и терраса на Тихий океан. За это одно можно переехать. (…) Удивительная вещь: здесь все стены отеля увешаны картинами, видами и прочим, но когда я хотел увидеть карту Европы, чтобы найти Принцевы острова для моего рассказа, то карты Европы нигде не оказалось. Пускай Европа – центр мира. Здешний мир живет без нее».
1 июля Сергей Прокофьев, как и собирался, переехал в иокогамский Гранд-отель: «Здесь прохладней и больше европейской публики. Очень хороша в знойный день линия горизонта, расплывчатая, незаметно переходящая в небо. Ночью чудесный Скорпион с красным Антаресом. Здесь все созвездие сияет полностью и действительно похоже на страшного мистического зверя».
6 и 7 июля состоялись концерты Прокофьева в Императорском театре. Они не оправдали финансовых расчетов импресарио и надежд композитора. Авсей Строк не сумел собрать публику. Выступления Прокофьева прошли без особого успеха: «Строк предложил продать оба токийских концерта за 850 иен (500 – мне, 350 – ему). Я пришел в ужас от мизера, но он говорит, что больше мы никогда не получим, нет сезона и днем. Поэтому решили спроституироваться и продаться. Это очень плохо: для поездки в Америку мне необходимо 1700-2000 иен, и при таких грошах я рискую их не наскрести. Надежда еще на Гонолулу. Но играть за двести пятьдесят рублей – стоило для того становиться знаменитым! (…) Играл я равнодушно, смотря как на деловое занятие. Народу очень мало (суббота, 1 час 15 дня, жарко), так что хорошо, что мы продались. Публика почти исключительно японская, слушала очень прилично. Аплодисментов немного и исключительно за технические вещи. Диссонансы их нимало не смущали, ибо для японцев, привыкших к совершенно иным звукам, едва ли есть разница между нашим консонансом и нашим диссонансом. (…) 7 июля. Второй концерт. Народу больше, да еще директор разослал сто даровых билетов, так что зал выглядел довольно прилично. Слушали тоже чрезвычайно прилично. По просьбе местных музыкантов, «Наваждение», которое им больше всего понравилось, было включено и в этот концерт. Успех имели вещи исключительно технические».
Продолжение незапланированных японских гастролей оказалось еще менее удачным: концерт в Иокогаме прошел при почти пустом зале, а остальные концерты пришлось отменить.
«Народу очень мало (сорок-пятьдесят человек), но слушали с большим интересом, – записал Прокофьев. – Чистый доход в мою пользу – сорок одна иена. Кроме того, Строк получил письма, что концерты в Кобе, Осаке и третий в Токио состояться не могут. Вот тебе и две тысячи иен на Америку. Вместо них в кармане восемьсот пятьдесят и ничего в перспективе. (…) Строк уехал. Когда он пожелал мне «всего лучшего», я ответил: «и прежде всего – лучшего антрепренера». Он ссылался и на жару, и на отсутствие сезона, и вообще был очень расстроен, что наши концерты прошли так бесславно, ибо у него все должно быть «только первый класс». Я ответил: «В кои-то веки Бог послал вам настоящего первоклассного артиста, но тут-то вы ничего и не сумели сделать».
В середине июля Прокофьев записал в дневнике: «Моя жизнь превращается в сплошное ожидание, когда же я смогу наконец ехать дальше! Отсюда нервное настроение, ничего не хочется делать, а отсюда – скука. Заставляю себя относиться к делу философски и это поразительно влияет на настроение».
В ожидании парохода и американской визы композитор делил время между музыкой, чтением, занятиями испанским языком, который он решил выучить (и выучил) в связи с предстоящей поездкой в Южную Америку, развлечениями, поездками и писанием рассказов.
«Именно литературная работа оказалась в коротком японском эпизоде биографии Прокофьева наиболее значительной по результатам, – отмечает Манашир Якубов. – В Японии родились, были начаты, целиком написаны или закончены его рассказы «Преступная страсть», «Какие бывают недоразумения», «Белый друг», «Жабы», «Блуждающая башня».
31 июля он наконец получил американскую визу («Я в бешеном восторге!») и 2 августа на пароходе «Гротиус» покинул Японию: «У меня оказалась отдельная каюта, хотя и второй класс. Я, улегшись в chaise-longue, даже не заметил, как мы тихо-тихо отчалили от берега. Пароход «Гротиус», довольно большой, голландский, 8000 тонн, на пути с Явы в Сан-Франциско. Весь вечер мы шли в виду берегов. Ночью спал хорошо и, выйдя в четыре часа утра, перед самым рассветом, на палубу, видел поразительное зрелище: на посветлевшем небе, на котором уже исчезли звезды, горели рядом: Луна на ущербе, Юпитер и яркая-яркая Венера».
Несмотря на не слишком удачные концерты, Прокофьев покидал Японию с теплыми чувствами. Через океан композитор отправлялся в страну «великолепного комфорта и золотых долларов» полный честолюбивых планов, замыслов и надежд.
Сергей Ишков.
Фото culture.ru, biographe.ru
