ПАРАДОКС: КОММУНИСТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ СОЗДАВАЛ КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ

 Придворные музы – так в одной из статей, опубликованных в зарубежной русской прессе, охарактеризовал музыковед Владимир Фрумкин положение искусства при советской власти. Бесспорно, но – с оговорками. И в современном контексте эти оговорки представляются весьма существенными.

Давно уже бродит в мыслях, звучит рефрен: «Кому нужна наша молодость?» Даже думал так назвать ненаписанную статью-отклик на очерки, книги Кирилла Ковальджи, Владимира Фрумкина, Александра Щербакова, Андрея Яхонтова… Если мы изучали культурное наследие прошлого, жадно интересовались, искали в запретных и закрытых источниках, а в изданных книгах вычитывали между строк сведения о жизни в царской России, о 20-х и 30-х годах в СССР, то нынешним молодым россиянам глубоко фиолетово все, что было в СССР в действительности.

Почему? Не знаю. А это ведь была уникальная эпоха. По большому историческому счету – уникальный исторический эксперимент, поставленный на нас, наших отцах и дедах. Неужели не интересно? Абсолютно.

Ну ладно, у них своя жизнь. Может, просто время еще не пришло, не выросло еще поколение, которое будет спрашивать, искать, читать…

Я немного о другом. Условно говоря, о качестве.

В Литинституте в 1977 — 1978 годах я говорил своим сотоварищам: «Смотрите, Субботин (Василий Субботин, автор знаменитой книги «Как кончаются войны», руководитель нашего семинара прозы) – воспитанник Маршака, Маршака воспитывал Стасов, привозил его фотографию Толстому, просил благословить мальчика. Вот уйдет поколение Субботина – и останемся только мы, слушать будет некого, не будет авторитетов, глотки будем рвать друг другу».

Юрий Трифонов, руководитель другого литинститутского семинара, нас учил: «Олеша, Бабель… Они предъявляли себе гигантский счет. Такую фразу, ну, скажем, как: «Его глаза с добрым, лукавым прищуром…» — они не могли бы написать даже под угрозой пистолета, ибо им показалось бы, что такая фраза — предательство».

Через каких-то 15 лет, в 1992 году, я писал в журнале «Журналист», что начинаю понимать состояние и самочувствие русских интеллигентов, живших в России 20-х и 30-х годов. Они, имеющие классическое образование, вынуждены были смотреть, читать и слушать чушь и ахинею, которую несли выпускники краткосрочных курсов марксизма. И все это в газетах и на радио выдавалось за достижение человеческой мысли.

То же самое происходило в новой России, начиная с 1991 года.

Перестройка и гласность, а затем и крах СССР отменили цензуру. Литература стала свободной. Но так получилось, что вместе с отменой цензуры отменили талант, профессионализм. Вместе с водой выплеснули ребенка. Если при коммунистической власти настоящий талант (не приспособленец и не певец режима) пробивался сквозь идеологически-редакционные рогатки, выходил в свет, он безусловно почитался профессиональной литературной средой.

То, что началось с вознесения новых имен в первые постсоветские годы и продолжается доныне — большой блеф, шулерство, игра в платье голого короля. (Прошу простить за жестокую субъективность.)

Все, что в девяностые годы и позже выходило в свет под видом чуть ли не запрещенной, подпольной, антисоветской литературы, модернизма и постмодернизма, присутствовало в те же семидесятые-восьмидесятые. Разумеется, считалось чуждым. Но как участник тогдашнего процесса могу заверить – это было просто неинтересно, утомительно скучно, не выдерживало никакой конкуренции с тем, что мы имели. А у нас была великая советская литература. Прямо сейчас, навскидку, могу привести десятки и десятки имен – созвездие! От Чингиза Айтматова до Василия Шукшина. Вспомните, к примеру, «Привычное дело» Василия Белова или «Старика» Юрия Трифонова – и все сразу встанет на свои места.

Когда же рухнула прежняя государственно-политическая система, вместе с партийными иерархиями, авторитетами, радостно и расчетливо сокрушили и литературные иерархии. На расчищенное поле хлынули сотни и сотни… авторов, скажем так. Они действовали и действуют в лучших традициях революционного пролетариата — лавой, массой, напором и нахрапом, повсюду устанавливая свой стандарт, называя друг друга культовыми, знаковыми, раздавая премии, и т.д. Ну хорошо – установили и назвали. Некоторая публика даже поверила. А дальше что? А дальше все то же – пустота. Как писал еще в семидесятые годы Андрей Вознесенский: «И шифровальщики пустот, и общих мест дрозды». Потому я говорю не о нынешней литературе, а об ее отсутствии. Но процесс идет. Бурное обсуждение платья голого короля – вечный сюжет.

Многочисленные литературные премии стали самой настоящей литературной дезориентацией. Оговорюсь — авторы ни в чем не виноваты. Каждый человек, если хочет, волен писать – в меру таланта, грамотности. Это члены жюри возводят подобную продукцию на пьедестал, объявляют эталоном. Раз премия – значит, перед нами эталон художественного слова.

То же самое и в других областях.

Помните, как в конце 2011 года прославилась девушка из города Иваново, из молодежного прокремлевского движения «Наши» (использованного и ныне забытого властями)? В интервью московскому корреспонденту как одно из достижений партии «Единая Россия» она отметила: «Мы стали более лучше одеваться».

Запись попала в интернет, фраза стала мемом.

И вдруг эту девушку сделали телеведущей на НТВ. Она выходила в эфир со своей передачей каждую субботу, в лучшее время, с 19.25 до 20.00. Диктор, представляя, называл ее звездой, и сама она говорила о себе: «Я – звезда».

О, как оскорбилось телевизионное сообщество! Какие непечатные слова отдавались эхом в коридорах Останкино! Кто-то из обозревателей писал: «Канал НТВ плюнул в профессионалов, ясно дав понять, что ни знание, ни талант, ни труд не стоят ничего. Берем любого человека… Желательно, чтобы к человеку прилагалась грудь четвертого размера… Остальное — дело техники».

Обозреватель, на мой взгляд, ошибался, говоря про талант и труд. Суть глубочайшей оскорбленности телевизионщиков была в том, что им (случайно) дали понять: передачи их идейно-профессионального уровня может делать любой с улицы. Или так: к передачам их идейно-профессионального уровня можно приставить как автора-ведущего — любого с улицы. И зритель не почувствует (и не чувствовал!) разницы. А ведь телевизионщики мнили себя высокими профессионалами, властителями умов, интеллектуалами…

То же самое — в действительности.

Вспомним отбор руководящих кадров. Да, партийность часто заменяла специальность и профессию. На самый верх попадали известно кто, персонажи, о которых слагались анекдоты. И в то же время… Например, о референтуре ЦК КПСС можно говорить только в превосходных степенях. Помню случай из своей редакционной жизни конца 70-х годов. Один из журналистов-международников, уезжая, просил меня согласовать его статью о Камбодже (Кампучии) с куратором из соответствующего сектора ЦК. Из телефонного разговора с куратором (внося его правки в статью) я вынес убеждение, что он знает там не только каждую деревню, но и каждую вторую кумушку и каждого третьего раздолбая в тех деревнях.

В ведущих отраслях экономики было много профессионалов. Тем более — на должностях республиканского, всесоюзного ранга. Туда попадали люди, прошедшие все производственные ступени. Мастер цеха, начальник участка, начальник цеха, начальник производства, директор завода. Потом его забирали в ЦК — инструктором в отраслевой отдел. Он кое-что терял: ведь директор — царь и бог в своих владениях, а то и в своем городе. Но он знал, что инструктор ЦК — стартовая площадка. Там он знакомился со всей отраслью, вникал в масштабы. Оттуда – уже в заместители министра, в министры. Практически на всех уровнях сидели сведущие люди.

Самое же главное — за пределами той советской номенклатуры были миллионы рядовых инженеров и техников, младших научных сотрудников, талантливых специалистов среднего звена, которые знали свое дело досконально, поскольку талантливы, и других увлекательных и достойных занятий, кроме работы, нет. Просто система, в которой они работали, не имела будущего, губила сама себя.

Многие из нас в семидесятые годы посмеивались над «бездельниками из расплодившихся НИИ», не понимая, что это – питательная среда, в которой и вырастают, появляются ученые, создающие настоящее и будущее мира. Наконец, просто образованное сословие, определяющее лицо общества. В итоге сформировалась критическая масса образованных, самостоятельно мыслящих людей, не подверженных воздействию коммунистической идеологии.

Когда во всех городах страны работали заводы, НИИ и КБ, на инженеров и МНС (младших научных сотрудников) те же рабочие с тех же заводов смотрели с уважением, хотели быть, как они — умными, начитанными, интересными. Сейчас этой прослойки нет. Одни инженеры и мэнээсы, чтобы прокормить семьи, в 90-е годы стали «челноками». Другие подались на жительство за границу. Вслед за ними — их младшие товарищи, братья, дети, и процесс этот не прекращается, а только усиливается.

Изменились и рабочие. Теперь нет у них пиетета перед образованием, знанием, теперь широкие народные массы считают, что они и сами с усами. Компьютерная эпоха породила ОКОЛОЗНАНИЕ.

Итак, выводы. Парадокс в том, что коммунистический режим, практически уничтожив дореволюционный культурный слой, тем не менее, создал на оставшемся фундаменте новый культурный слой. И сегодняшнее старшее поколение – последние его носители, представители. После них – тьма, убожество и ничтожество.

Парадокс в том, что высокообразованных людей, профессионалов (тем более – художников) при советской власти ценили и уважали. Да, Хрущев безобразно орал на известных выставках и встречах с интеллигенцией, но знаете, что я скажу?.. В этом крике сквозил и страх. Во-первых, страх за идеологическую систему. Если «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», то чего кричать-то? Во-вторых, страх перед непонятными писателями-художниками, которые что-то там себе пишут-говорят, когда все ведь ясно, и не боятся ведь, паразиты! То есть был страх перед непонятной природой искусства как таковой и людьми искусства, которые как будто бы не такие, как все, которые как будто бы подчиняются непонятной силе.

Да, музу делали придворной. Но она ведь по природе своей упряма. Гони природу в дверь – она влетит в окно. Например, что можно было сделать с музой Окуджавы? В 1975 году официально выпустили большую пластинку, после чего на всех посиделках вольномыслящая публика распевала «Старинную студенческую песню»: «Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке… Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Пока безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу».

Парадокс в том, что партийно-советская номенклатура испытывала перед высокообразованными людьми, перед художниками, даже некий трепет. Было понятие дистанции. Да, мы, секретари райкомов-обкомов – правим, но эти люди… они совсем другое… А уж в народе относились к ним с особым пиететом.

Сейчас все переменилось. Авторитетов нет. Какой может быть авторитет, когда «мы и сами все знаем!» Кто ни попадя, бормочет что-то о «нашей исконной высокой духовности», как в 20-30-е годы полуграмотные «выходцы» и «выдвиженцы» бормотали о «марксизме». Бескультурье, безграмотность, убожество. Но это — особые убогость и ничтожество. Они правят бал. Они самодовольны, упоены собой. Убогость и ничтожество выдаются за ум, вкус, знание.

Сверху донизу и снизу доверху.

Поэтому здесь к месту мысль Ханны Арендт из книги «Истоки тоталитаризма» — о том, что тоталитарное общество, в отличие от тирании и деспотии, создается снизу, и в определенных условиях отвечает глубоким потребностям масс.

Сергей БАЙМУХАМЕТОВ