«Московская правда» и Фонд Юлиана Семенова готовят к выходу книгу, посвященную 90-летию со дня рождения замечательного писателя, драматурга, историка. В нее войдут воспоминания родных и близких, друзей Юлиана Семеновича, его коллег, а также литературных и телевизионных критиков, актеров, воплощавших на экране образы героев таких популярнейших романов, как «Майор Вихрь», «Семнадцать мгновений весны», «ТАСС уполномочен заявить».
Особое место в сборнике займут архивные материалы, и прежде всего – уникальные, не публиковавшиеся ранее фрагменты личных дневников писателя, фотографии из семейного архива Семеновых. Сегодня мы знакомим читателей газеты с некоторыми из них.
Из дневника 1962 года
Коля говорил: тут, в России, дорог нет, тут одни только направления.
* * *
– Говорят, старость – ужасная вещь. Ерунда какая. Старость – это прекрасная пора. Ужасно, что и она – проходит.
* * *
– Я не интересант до боровой дичи.
Старик-алкаш убил за 40 лет зайца и лису, набил чучела и сорок лет носил их с каждой охоты, пока они не облысели.
* * *
На улицах в дождливый воскресный осенний день ходят люди с фотоаппаратами. Это хорошо, потому что сродни туризму. И потом – люди фотографируют друг друга, когда не тревожно в мире.
* * *
Катя сказала: любить людей можно, только если Бога любишь.
* * *
Давид подарил кому-то кольцо с надписью «И это пройдёт». Так это или не так – никто не ответит. Только дни, сложенные в годы, определяют жизнь.
* * *
Человеческой жизни нет – есть категория времени, подобная морю, в котором, будто камни – существуют случаи. Время – единопоточно, случай – не в пример сюжетам литературы – разнообразен.
* * *
Истинный трагизм – случаен. В извечном противоборствовании неправды и правды. Трагедия, рожденная закономерностью – не что иное, как объективное зло, с которым должно бороться (Гитлер, Муссолини, Салазар, Франко).
* * *
«Что делать» по-немецки звучит «was tun». Это чётче и страшнее, потому что требует определённого ответа.
* * *
Господи, неужели же дар, отпущенный человеку – писать складно и с соблюдением красных строк при прямой речи – требует крови и ужаса, чтобы понимание сути расширилось, оплодотворенное страданием пишущего? Если это так – да будет проклята словесность, определяемая изящной.
* * *
Сказки – прямолинейны, они от пословицы, литература – от игры, от сердца, от высшего – и радость, и горе. Так пусть же будут сказки. Их фабулы – построены вне зависимости от сердца. Они достанутся мозгу сочинителя после страданий героев – как легенды о прошедших годах, о мучениях и горестях. Но люди склонны видеть после горя радость, ибо видят в этом естественное – за ночью – утро, за похоронами – поминки, за криком роженицы – крик ребенка, за воплем муки – последний вздох радости, ведущий в бесчувствие.
* * *
Покойный Коля рассказывал мне, что в дер. Угольня был нищий колхоз, которым руководил одноглазый старик. Колхоз назывался «Отпор интервентам».
* * *
Встретил Поженяна. Был солнечный и ветреный день осени. Мы стояли в вестибюле ЦДЛ. Поженян был неожиданно тих и – не смеялся, как обычно.
– Придет лето, – говорил он, – и как было бы хорошо, если бы у меня был друг, который жил бы на берегу моря. Он бы всю эту зиму и весну делал бы лодку и конопатил её дымной паклей, а потом сказал бы мне: «Старик, вот у нас есть лодка. Хочешь, поедем на лодке?» И мы поедем с ним на лодке по морю, и никого больше не будет. Я хочу этого, потому что мне всё противно, и жаль женщин, которые уходят утром, краснея от того, какими они были ночью. Очень хочу ехать на лодке и чтобы она обязательно пахла дымом.
* * *
Даша (дочь. – Ред.) играет в карты сама с собой и спрашивает меня:
– Папа, можно я выиграю?
Показывает мне карту и спрашивает:
– Папа, а это женщина?
– Это дама.
– Какая разница…
* * *
Человек – слабак. Когда ему плохо, он любит гадание – на картах, на орла и решку. Это – от ущербности его логического аппарата, с одной стороны, и полной неосведомленности о завтрашнем дне.
* * *
Можно написать поразительную книгу под названием «Мои друзья – гении». Книга эта должна быть очень дерзкой, по одному, по два эпизода, почти неизвестных широкому читателю из биографий гениев, из воспоминаний (сухих) о них – в форме беллетристического рассказа. Тут могут быть Тициан, Рамзес, Христос, Сталин, Толстой, Чехов, Франс и т. д., причем в каждой новелле «я» – реально живущий друг того или иного гения.
* * *
Нельзя квалифицировать войны. Всякая война – суть убийство и зверство.
* * *
Стихи Евтушенко и их успех – свидетельство тому, что писательская масса следит за газетами и, таким образом, находится в курсе внутриполитических событий. Как комментатор – Евтушенко их устраивает, так как казёнщина в транскрипции всем им известных явлений и недалекого прошлого и настоящего (культ, зверства, сталинисты, черствые люди – и такие же, в голом виде, прописные истины). Он на хрестоматийные, общеизвестные шампуры нанизывает эмоциональную чехарду рифм, где-то противоположных (в какой-то, хитро-пропорциональной части своей) тому шампуру, который их держит. Это у него здорово выходит, здесь он дока…
А его внешний облик, скорбность сжатых губ, взгляд, устремленный в небо, вдруг – улыбка, рассеянность и сардоническая улыбка – это импонирует тому кругу лиц, которые о поэзии судят по сводкам, а не по личному общению. «Что с него возьмешь – поэт…» Конечно, В. Журавлев или В. Фирсов в заграничных синих подтяжках – не фигуры, т. к. они в ряду остальных. Евтушенко – вне ряда. Но он-то, чудачок, не понимает этого и считает себя в чем-то мессией, наместником Маяковского. Бог – это хорошо, наместник его на земле – плохо.
Отсюда у Евг. такая манера появилась: «Ну, так ты мне скажи, в чем дело (это он Караганову), я тут увижу на ужине Н. С., поговорю с ним, он – сделает…» Это уже не мальчишество, это – пожалуй – глупость. А внутри, в самой глубине – парень он славный, по-моему, добрый.
* * *
Писать дневник – барское занятие. Я это понял сейчас, когда ничего не хочу и не могу делать, и когда на лицевом счету осталось 700 рублей, на которые можно протянуть три месяца. Только у бар не было горя и гвоздя в мозгу.
Помню Энгельс, 1941 год, холодно было на окраине города, мы с бабушкой идем мыться. Я трясусь от холода. Идем обратно – бабушкины длинные волосы все стянуло льдом.
У матери был ящик, на котором мы спали. В этом ящике были драгоценности: колбаса, шоколад, печенье. Раз к нам приехал дядька Илья, или прилетел из Сталинграда. Я стал уговаривать мать достать колбасу, и выдал, что она у нас есть. Мать делала большие глаза и краснела. Я потом плакал. И жалел отца, который всё это раз в месяц присылал.
* * *
1937. Первый процесс. Вышинский вызывает в Колонный зал «врагов народа». В партере и ложах – радио, кино, фоторепортеры, масса иностранных журналистов, дипломатов.
Вышинский: Ну, имярек, признаёте себя виновным?
Тот поднимается и обращается в зал, рассказывает о тех пытках и ужасах, которые пришлось перенести.
Вышинский обращается к следующему. Тот – так же. И т. д. Тогда Вышинский говорит всем собравшимся в зале (дипломаты, журналисты и т. д.): Ну-с, пошли отсюда прочь.
И – Ежову: Николай Иванович, что же, процесс-то, выходит, не готов?
Через два месяца все показывали на себя, даже несуразицу.
* * *
Жду, как меня начнут отовсюду выставлять – из ревкомиссии, редколлегии, советов издательств, театров, кино. Осталось только успокаивать себя по Лоханкину: «а может, в этом сермяжная правда?».
* * *
Емкость чернил в пузырьке измеряется сантиметрами. Только потом догадываешься, что сантиметры – кубические. Ерунда какая-то.
* * *
Сталин ночью осматривал гостиницу «Москва». Сказал в конце: «Этажерка».
* * *
Даша: «На небе жить скучно, только звезды смотреть и всё».
* * *
У следователя областной прокуратуры Бицаева редкие зубы. Он осетин, по-видимому. В высшей мере «играющий» следователь. «Впивается» взглядом, логически подводит меня к «искомому», ему «известному» факту, уговаривает чистосердечно признаться.
* * *
Нестор Алексеевич Евдан (Андрей Евданов) – герой Владивостока, замучен белыми в 1922 году. Узнать – кто такой. Его брат Андрей Алексеевич – генерал. (Узнать, где живет и что помнит!)
Из дневников 1965 – 1967 годов
Владимир Тендряков
Госпиталь. Женщина-врач, красивая, и её муж, комбат. Очень боялись – как бы кого из них не убило. А они довоенной еще женитьбы. Убило его – «комбат-два погиб». Она пошла его тело смотреть. А я, как звереныш – следом. Села она около него, щеку на руку положила и не заплакала даже, только глаза у нее вроде бы в череп уходили.
Она-то меня и отправила в тыл. Только, говорит, машин днем нет, так что жди ночи или пешком иди (он смотрел на нее возле убитого мужа еще перед ранением). Пошёл пешком. Впереди фигура перекошенная, на винтовку опирается, задница худенькая, штаны висят… кровавая дырка – его осколком с заду прошило. Я ему говорю, давай помогу, а он так счастливо ко мне оборачивается, говорит: что ты, сынок, я сам дойду, я ж в госпиталь иду… Тут бабы из эвакуации бредут, пожалели нас, меня особенно, покормили хлебом с помидорами. Пришел в госпиталь, а там красивая санитарка – мне все бабы тогда красивыми казались – поесть предложила, а я поесть никогда не отказывался. Рядом – капитан лежит под шинелью. Он мне говорит: «Ты раненый, а у меня прободение язвы. Хочешь – мой обед съешь?» Я съел. Потом на стол, в кулек бумажный паклю положили, эфира накапали и велели считать до десяти. Я до пяти досчитал и уснул, а проснулся – они повязку накладывают. А меня… (тошнит. – Ред.) Они на сестру ругаются, а я в перерывах между спазмами её пытаюсь защитить, и все смеются. Вот так для меня война и кончилась в сорок третьем, под Харьковом.
Про майора, который, увидав его в штабе батальона, спросил: «Ты не самострел?» Я воздуху в легкие набрал – чего мне терять? – и так его обматерил, что он улыбнулся, снова на койку лег и сказал: «Нет, видать, не самострел, иди в санроту…»
Рудольф Абель
Абель – пришел играть в биллиард в Дом Кино. Инкогнито. Первый московский кий предложил ему фору. Абель поблагодарил и отказался, и сказал, что «по вашей игре я обязан вам дать еще 10». Все ошалели. Абель расчехвостил его. Тут у В. Чеснокова, переводчика Иностранной комиссии, упала «Унита» (итальянская газета. – Ред.) с портретами Абеля и Пауэрса.
– Вы Абель?
Молчание.
– Вы Абель?
Молчание.
– Да вот же вы в газете, посмотрите.
Посмотрел.
– Да. Я Абель.
– Где научились так играть?
– В «Синг-Синге» (знаменитая тюрьма. – Ред.), в течение семи лет во время отдыха играл в пирамидку.
Слесарь Васильев из Питера
Рационализатор. После блокады – три инфаркта. Живет по йоге. Когда еврей – начальник лаборатории кричит на него, начинает Васильев представлять себе небо или травы и «начальник маленьким-маленьким делается». Откричит – «я перестаю думать о небе, а его и нет». «Не знаю только, как быть – я в кандидаты КПСС вступил, а йогу исповедую…» Учит французский язык – для этого вмонтировал в подушку передатчик от магнитофона и включает урок французского, когда спит. Два раза в день делает музыкальную паузу. Ложится и слушает классику, думая при этом о небе, а потом снова – изобретает.
Александр Твардовский
Приходил А. Т.:
О Саце: – Он говорит, что у нас все построено по принципу: проданный товар обратно не принимается. То есть, даже если обвинения отпали, обратно имя твое не вернется.
Очень был рад, что «даже вы, хэмингуисты, так его приняли». Хвалился Искандером. «Вас ждет замечательное чтение».
Хоронил мать. За ним в гостиницу приехала помощник секретаря обкома по пропаганде. Привез, а та: «Позвольте мне принести соболезнования в связи с постигшим Вас горем. Что Вам надо?» Решил не обижать, сказал, что машину б еще одну, тетушек из деревни привезти. Прислала три.
Талант не может спорить за свою вещь. Толстой писал Страхову по поводу Карениной – «вычеркните все пошлости». А иной автор у меня процесс начинает. Значит – не талантлив.
Евтушенко еще что-то цепляет, но рифма у него на ниточке держится, не работает совсем. Вознесенскому я сказал, что я его не понимаю.
Солженицын себя плохо стал вести, темечко испытания не выдерживает. Софронова я первым печатал в «Красной нови». Мы с ним на ты. Он ко мне приходил, читал, я ему несколько раз говорил: не вышло, а он – все равно печатал.
Во время поездки по деревням, в одном месте меня яичней угощали, я только потом заметил, что председатель сельсовета ел её глазами, но не притронулся. Потом признался – голоден, а жена учительница.
Для «Козла и волка» – охотничья история. Гребень успеха. Испытание. О том, что товар возврату не подлежит – в связи с Федором Абрамовым, он первым заговорил в литературе о том, что надо делать в сельском хозяйстве и это потом пленум ЦК провел в жизнь, но Абрамов лежит с инфарктом и ходит в нигилистах – тем не менее.
Константин Симонов
16.01.1967 всю ночь почти просидели в Пахре втроем: К. М. Симонов, отец и я. Мужик он поразительный. Ели руками холодную курицу, сухое печенье – больше ничего на столе не было – и выпили литр «кончаловки».
– Мне казалось странным, когда я смотрел на П. П. (Кончаловского. – Ред.), что он пишет сирень. Я не понимал – почему именно сирень? Какой великолепный синий дом в Буграх. Он меня писал, а я диктовал стенографистке. Мы с ним литров двадцать «кончаловки» усидели, пока он меня писал. Иногда отрывался и слушал, когда я диктовал, приговаривая – очень интересно.
О мемуарах Эренбурга: – Мне было неприятно читать, – говорю я, – когда старик писал о вас в США: «Симонов сидел с актрисами, а я поехал на юг, смотреть, как мучают негров». Зачем?
– Во-первых, потому что старик мне завидовал, – усмехнулся, – я был молодым, а он уже… Разозлился на то, что я обругал «Оттепель». Мне, конечно, не следовало влезать в эту кашу. Но мне казалось, что он, не зная того среза жизни, полез на неё, и я его рубанул. За это «тридцатилетний Симонов обедал с голливудскими звёздами». Вообще-то я там у него очень многому научился, у беспартийного-то – как надо воевать за социализм.
…Он полез за трубкой, глаза блеснули.
– Сталину я перестал верить после двадцать седьмого года… Во время гражданской войны он был вторым после Троцкого у Ленина. Видимо, противовесом… Маятником… Раскачался. Ленин оставил страну в страшном положении: мировой революции нет, угроза обуржуивания – и один Сталин предложил реальную программу по спасению социалистических завоеваний в России. Точка переворота: гамбургское восстание – Троцкий требовал идти через Польшу к немцам, пусть погибнуть, но остаться на века. Ставил на карту как игрок. Сталин был более рационалистичен. Отсюда – корень разногласий.
* * *
Этим летом дочь Тварда (А. Т. Твардовского. – Ред.) не пустили в Рим с делегацией филологов. Он (Симонов. – Ред.) позвонил П. Н. Демичеву и сказал:
– Отец может быть виноват, но чем провинилась дочь? Я этого не смогу понять, – и повторил, – я этого не смогу понять.
Через два часа позвонили дочери – готовьтесь к выезду.
Благодарим за расшифровку дневниковых записей Ольгу Юлиановну Семенову и исполнительного директора Культурного фонда Юлиана Семенова Алексея Викторовича Репина.
Стилистика автора сохранена.
Фотографии разных лет из архива Семеновых
