Евгений Анатольевич Сосновский – человек уникальный: окончил технический вуз, работал инженером и прорабом, в начале 1990-х, на заре российского книгоиздания, стал соучредителем издательства «Росмэн», переиздал всю советскую детскую классику, привез в Россию Гарри Поттера, а потом вдруг круто перевернул свою жизнь: ушел из «Росмэна» и начал все с нуля – создал свое, не похожее ни на какое другое издательство и… начал писать детские стихи.
Накануне 60-летнего юбилея мы беседуем с Генеральным директором издательства «Робинс» и автором более 60 стихотворных сборников для детей Евгением Сосновским о неожиданных виражах его профессионального и творческого пути, личных победах и судьбоносных встречах, а также о том, для чего срочно потребовался аванс Сергею Михалкову и зачем нужно было брать расписку с Эдуарда Успенского.
– Евгений Анатольевич, у вас такая необычная биография. Родились в Тирасполе, учились в Московском станкоинструментальном институте, работали по специальности, а потом вместе с партнером создали издательство. Название вы придумали?
– Да, я. А было это так. Первой книгой, с которой начался «Росмэн», были «Сказки братьев Гримм». Сейчас на нее без дрожи не взглянешь, но она была первой! На тот момент у нас была только идея и большое желание издать книгу. Дело в том, что у Михаила (Михаил Маркоткин, партнер и соучредитель издательства «Росмэн» – прим. автора) были пластины для печати. И всё. Нужно было купить материалы, договориться с типографией и найти на всё это деньги, конечно. Так вот, название издательства родилось прямо посреди Тверского бульвара, когда мы возвращались с биржи. Я спросил у Миши: «Тебе нравится слово «РОСМЭН»? Давай так и назовем! Просто и звучно. Пусть это будет звучное название, которое будет обозначать издательство лучших детских книг». Так и вышло на тот момент. Кстати, впоследствии я придумал названия еще нескольких брендов: издательство «Робинс» (это аббревиатура, расшифровывается как Развитие, ОБразование, ИНтеллект (ИНформация, ИНновация), Семья), «Разумники», «ДружиМишки» и даже небезызвестный «Читай-город».
– Это было очень непростое время – начало 1990-х…
– Да, лихие 1990-е. Никто ничего не знал, все интуитивно в каком-то запале шуровали, и ты шел в этой струе. В любой момент всё могло плохо кончиться. Но нам везло: всё как-то выруливалось. А у многих не вырулилось. Сначала заходишь в эту «реку», а потом понимаешь, что она тебя несет так, что остановиться уже невозможно: нужно просто не попадать на камни.
Разные были ситуации. С теми же «Сказками братьев Гримм» связана такая история. Это был рубеж 1991–1992 годов, зима. Мы купили вагон картона. Планировался тираж 500 тысяч экземпляров, можете себе представить? И вот вагон этого картона приходит на Октябрьскую железную дорогу. Мы открываем двери вагона, а там не полиграфический картон, а материал ДВП, используемый в том числе и для задней сторонки мебели, причем, не самого лучшего качества. У нас челюсти отвисли, нам стало плохо. Что делать? Я позвонил своему дядьке, он занимал один из руководящих постов в исполнительной власти одной из бывших республик, и попросил помочь. В тот же день тот прилетел, мы сели в поезд и поехали к производителям картона. Разговор с руководством был недолгий, дядя показал свое удостоверение, объяснил возможные последствия… Через неделю мы получили вагон идеального полиграфического картона, а тот, низкопробный, обратно никто не потребовал. В итоге мы его еще и продали. Правда, за копейки, на… подстилки коровам. Покупатели потом рассказывали, что те были очень довольны. Это был наш первый большой опыт. По сути, он мог оказаться последним и изменить все наши не только издательские, но и жизненные планы.
– Вы верите в судьбу?
– В определенной степени, наверное, да.
– А в интуицию?
– В интуицию я не то что верю, я убедился, что она у меня действительно есть. Раньше меня это даже пугало в какой-то степени. Потом я к этому привык и понял, что надо к ней прислушиваться. Себя не надо «ломать», это правда. Я думаю, что когда-то это будет зафиксировано как научный факт, как наше шестое чувство. Я вообще-то агностик по своей сути, но верю в какие-то вещи, которые сегодня не имеют научной основы и которым нет объяснений, но они с нами происходят.
– Долгие годы занимая пост генерального директора, а, по сути, и главного редактора издательства «Росмэн», вы тесно общались с многими классиками детской литературы. Что запомнилось больше всего?
– Мы очень плотно работали с Григорием Остером, фактически, мы были его эксклюзивными издателями. Привела его к нам Анна Борисовна Сапрыгина. Гриша – замечательный автор, у него много взрослой поэзии, а в какой-то момент у него вышел сборник «Вредных советов». Это не те «Вредные советы», которые мы все знаем. Это была жуткая черно-белая брошюрка, какой-то самиздат. И тогда мы решились выпустить его полноценной книгой, с яркими, необычными, я бы даже сказал вызывающими иллюстрациями Андрея Мартынова. Это были провокационные иллюстрации, но они соответствовали духу самого Остера и его «Вредных советов». И рынок «взорвался». А потом мы «добили» его «Задачником», только первый тираж которого был 200 тысяч экземпляров. В то время у нас не было складов, они были просто не нужны: на книги был такой спрос, что их забирали прямо из типографии. Помню такой случай: руководитель крупнейшего московского книжного магазина приехал к нам в издательство и умолял нас продать книжку, уже не помню, какую именно, но мы были вынуждены отказать, потому что вся оставшаяся часть тиража была уже распределена. Этот случай при каждой встрече мне припоминали много лет – такая была обида. Сейчас, когда, к моему огромному сожалению, значимость книжных магазинов несколько упала, поверить в это невозможно, а тогда, скажи, что ты отказал директору крупнейшего книжного – покрутили бы пальцем у виска.
– А что за история была с распиской Успенского?
–Благодаря Григорию Остеру мы познакомились с его учителем – Эдуардом Николаевичем Успенским. Впоследствии мы с ним очень много и продуктивно работали: не только переиздали книги, которые выходили в советское время, но и были, наверное, первым издательством, которое широкой линейкой начало выпускать его новинки. Одной из самых первых была «Грамота», а еще по нашему заказу он писал продолжение «Дяди Фёдора» и «Чебурашки».
Я всегда хорошо относился к Эдуарду Николаевичу, но он был очень специфический человек. Это реально был живой классик, он это понимал и относился к этому с достоинством. Кстати, немногие знают, что он взял на воспитание двух девочек-двойняшек из детского дома, а это о многом говорит. Но каждый имеет право на слабости, тем более писатель такого уровня. У Эдуарда Николаевича была такая черта: он всё время должен был быть с кем-то в конфликте – с организацией или с конкретным человеком, например, с Михалковым.
Однажды они с Сергеем Владимировичем столкнулись у нас в приемной: Успенский выходил, а Михалков должен был зайти. И вот они встретились у кабинета, и Эдуард Николаевич – а он был низенький, Михалкову по плечо – начал какие-то реплики отпускать. А Сергей Владимирович посмотрел него свысока и «проплыл» мимо, как корабль. Эту мизансцену, конечно, надо было видеть!
Так вот, мы сотрудничали с Успенским с 1995 года, в какой-то степени приятельствовали, я бывал у него в гостях. Но в какой-то момент наши дружеско-производственные отношения по его инициативе вдруг трансформировались в претензионные: и то не так, и это не прописано, и про это мы не договаривались. Длилось это месяца три-четыре. А потом Эдуард Николаевич звонит как ни в чем не бывало и говорит, что хочет обсудить свою очередную книгу. Когда он приехал в издательство, я напомнил ему о наших разногласиях и во избежание повтора подобной ситуации в шутку предложил написать некую расписку. Каково же было мое удивление, когда он послушно сел за стол и под мою диктовку начал писать: «Я, Эдуард Николаевич Успенский, обязуюсь больше никогда не ругаться, не вступать в споры и беспочвенно не конфликтовать с Сосновским Евгением Анатольевичем. А в случае, если я нарушу данное соглашение, обязуюсь выплатить штраф…» А сумму я предложил поставить ему самому. Надо сказать, что авторы в то время гонорары считали в основном в долларах. Успенский подумал и дописал: «… в размере 1 тысячи долларов США». На что я заметил, что это несолидная сумма для такого уважаемого человека, ведущего детского писателя. «А какая должна быть сумма?» – спросил он, а затем, немного подумав, приписал еще единицу. Таким образом, расписка получилась на 11 000 долларов. Вот такая забавная история.
– Вы еще рассказывали про кровать Михалкова…
– Сергей Владимирович был молодец, просто ого-го! Так, как он отмечал свой 85-летний юбилей, никто не может! Первый день были посошки у него дома, каждые пятнадцать минут приезжала новая делегация. Со всеми он любезно говорил, шутил и даже принимал по рюмочке. Во второй день – юбилейный концерт в Кремлевском дворце, после чего – отдельное застолье. А на третий день было его чествование в Союзе писателей на Поварской. Три насыщенных праздничных дня – силен!
Однажды звонит мне Михалков и своим характерным, немного заикающимся голосом, спрашивает: «Можно я приеду? Мне нужен аванс». Буквально в течение получаса приезжает, сам за рулем. И с порога: «Ты меня всё-таки спроси, зачем мне нужен аванс?» Я понял – надо спрашивать: «Сергей Владимирович, зачем Вам нужен аванс?» «Хороший вопрос! Я женюсь». Я, конечно, удивился (возраст-то уже очень солидный, за восемьдесят), поздравил его. А Сергей Владимирович продолжает: «Ты всё же спроси, зачем конкретно мне аванс?» И когда я спросил, с удовольствием ответил: «А… Кровать покупать нужно двуспальную – вот для этого мне и нужен аванс».
Про Михалкова многое говорят, но я точно знаю, что он многим людям сделал хорошее, к нему часто обращались за помощью, и он совершенно бескорыстно помогал. У меня о Сергее Владимировиче остались только теплые воспоминания.
– Какие еще памятные встречи?
– Однажды я встречался с Борисом Заходером. В то время он был уже практически прикован к инвалидному креслу. С Валентином Берестовым мы не только работали, но и приятельствовали – компанией, человек десять с детьми, ходили в зоопарк, вместе фотографировались. С Сережей Козловым у нас были очень хорошие отношения, он даже дома у меня бывал.А его приятель и коллега, художник Владимир Нагаев, «ожививший» его знаменитого львенка, был очень конкретный человек, всегда говорил: «Не переживайте, Евгений Анатольевич – книжка будет хорошая, яркая. Как надо – так и сделаем!»
– С кем-нибудь из них сейчас общаетесь?
– Прошло много лет, многих уже нет с нами: ушли Козлов, Михалков, Успенский. Остеру – дай Бог ему здоровья – уже много лет. Недавно я нашел трехтомник Юрия Энтина, который тот мне подарил. Там была такая надпись: «Дарю на память Жене я мои стихосложения». А другую книгу он подписал так: «Мой юмор тонкий, но не плоский, в чем убедитесь Вы, Сосновский».
– Проработав много лет в «Росмэне», вы ушли из издательства и начали всё практически с нуля. Это было сложное решение?
– Есть решения, которые требуют знаний. В каждом «знании» должен разбираться профессионал. А есть решения, которые нужно принимать в соответствии со своим мироощущением. Один из ярчайших примеров – мой уход из «Росмэна». Я стоял перед выбором: уйти или остаться. И с практической точки зрения стрелка весов склонялась в сторону «остаться»: я стоял у истоков этого издательства, отдал ему 13 лет жизни, там было всё мое, я не представлял, как буду жить без глаз людей, с которыми работал все эти годы… Но был и червячок сомнения, точивший меня изнутри. Интуиция мне шептала: «Ты еще это не обсудил, это не обдумал». К тому же на решение повлияла позиция сына, который сказал, что не готов продолжать мое дело… И меня что-то перевернуло, я понял, что – НЕТ, я должен уйти. Я это изнутри почувствовал.
– Бывают в жизни провалы, которые, если их правильно переосмыслить, помогают стать сильнее.
– Это как раз такой случай. Уход из «Росмэна» был для меня настоящим провалом. Хотя у нас был совершенно цивилизованный «развод»: я мог не уходить или уйти и получить достойную компенсацию. Но для меня это всё равно было очень тяжело, мне казалось, что мир рухнул. Долгое время я даже не мог заходить в книжные магазины. А в результате – всё развернулось на 180 градусов, и я смог второй раз войти в ту же реку: не только создал собственное издательство (11 лет назад Евгений Сосновский основал и возглавил издательство «Робинс» – детское издательство, выпускающее необычные по форме и содержанию книги и пособия для детей – прим. автора), но и вдруг начал писать стихи. И писать не только для себя, а так, чтобы мое второе «я» – руководитель издательства – могло дать подтверждение на издание, чтобы книжки выходили многотысячными тиражами и переиздавались. Не всё, конечно, гладко, но, в целом, я считаю, мне повезло, всё сложилось наилучшим образом. Если бы я не ушел тогда из «Росмэна», ничего этого не было бы. У меня был уникальный шанс начать всё сначала, и счастье, что я сумел реализовать то, что предложила мне судьба.
Спустя годы, анализируя свой жизненный путь, я написал такие строки:
…Я каюсь , был момент однажды –
Пытался вдруг с пути сойти
Потом всё понял: как мне важно
Всё дальше продолжать идти.
И словно жизнь опять вернулась,
Причём, в спираль по восходящей!
Судьба созналась: «Да, споткнулась.
Ну, извини, тот день вчерашний».
И вот опять иду, смакую
Буквально каждый шаг пути.
Всё думаю: ну как такую
Судьбу сумел себе найти!
– А я думала, что вы вспомните момент, когда Григорий Остер раскритиковал вашу книгу…
– Для меня это была неприятная ситуация. И если бы я повелся на мнение маститого писателя и абсолютного профессионала и бросил писать, всё бы закончилось. Но я в тот момент поверил в себя. Я понимал, что не всё идеально, но это можно поправить. Мы в издательстве провели большую работу, и, в конечном итоге, жизнь показала, что мы были правы.
– А что именно вы показывали Остеру?
– «Самую-самую Азбуку». Эта книга впоследствии выдержала пять изданий, стала призером Всероссийского конкурса «Книга года: выбирают дети», единственного конкурса, в жюри которого только юные читатели, а детей, как известно, не обманешь, и финалистом престижной интернет-премии «На Благо мира». А вообще-то, у многих детских писателей была непростая судьба: Хармса просто гнобили, даже Чуковского терроризировали в свое время. Но они не сломались и продолжали писать. Я себя, конечно, никоим образом не сравниваю с этими великими классиками детской литературы, но тенденция прослеживается.
– У вас в роду были творческие люди?
– Мой дядя с юности увлекался моделированием. Он сначала склеивал простенькие модели, а потом стал делать очень сложные, из тысячи деталей. И большую часть этих деталей он изготавливает сам – выпиливает, фрезерует, вырезает, чертежи делает. Это одна сторона его творчества, а еще он и пишет, и рисует.
– Пишет стихи?
– Да, но только не детские.
– Расскажите о своем детстве. Вы хорошо учились в школе?
–Мое детство прошло достаточно счастливо. Я жил с родителями и младшим братишкой в центре нынешнего Приднестровья – городе Тирасполе, который в то время входил в состав Молдавии. Учился с удовольствием и тяготел к точным наукам: математике, физике. Может быть, с этим был связан мой дальнейший выбор вуза.
С другой стороны, мне нравилась литература, я любил читать вслух, постоянно участвовал в конкурсах чтецов.
Любовь к чтению мне привила мама. В нашем доме всегда был культ книги. Он подогревался постоянным дефицитом. Нынешнее поколение не понимает, что это такое и как это вообще может быть. Естественно, они не помнят и не знают о 20 кг макулатуры, которые нужно было сдать, чтобы получить талон на дефицитную книгу. А еще мы с мамой любили рассматривать альбомы по искусству.
В школе у нас была любительская театральная студия, в которой я принимал постоянное участие. Окончил школу хорошо, почти отлично – с одной четверкой.
– Любовь к чтению и искусству у вас от мамы, а чувство юмора – от папы?
– Да, папа у меня шутник! Но в его шутках часто заложена некая сатира. Не всякому это понравится.
– После окончания школы вы приехали в Москву и погрузились в культурную жизнь столицы…
– Тогда был тотальный дефицит на модные театральные спектакли, особенно в самом востребованном в то время театре – Театре на Таганке. Туда народ просто прорывался, буквально брал штурмом вход с бедными билетершами, зачастую чуть ли не сметая их со своего пути. Потом прорвавшиеся без билетов счастливчики «растворялись» на многочисленных галерках. Для борьбы с этими «зайцами» в помощь билетершам от различных институтов набирали добровольцев. Мне везло, очень часто я оказывался в их числе. Перед началом спектакля мы помогали контролерам, а потом перебирались в зал, где, найдя местечко (часто стоячее), с удовольствием смотрели очередную нашумевшую постановку. Пусть мы стояли или сидели на ступеньках, но те первые встречи с театром вспоминаются до сих пор как некая завораживающая феерия.
– В каких театрах вам удалось подежурить?
– Помимо Театра на Таганке, мы часто бывали в Сатире, Моссовета, Маяковского.
– Кого из знаменитых актеров видели?
– В Театре Сатиры видел Ростислава Плятта, Анатолия Папанова, в Ленкоме – Татьяну Пельтцер, в Театре на Таганке – Владимира Высоцкого! Я считаю, жизнь удалась!
Кстати, мое первое знакомство с женой тоже случилось на волне тяги к искусству. Это было на пятом курсе, за полгода до окончания института. Наш профком организовал для студентов и преподавателей творческий вечер Татьяны и Сергея Никитиных, после которого должна была быть дискотека. А Галю (она училась в институте культуры) пригласила подруга, работавшая у нас в профкоме. Мы удачно оказались за одним столиком. Вот так искусство и создает семьи.
– Ваша жена из Москвы?
– Нет, она дочь военного, родилась на Украине, а в Москву они переехали из Казахстана в 1979 году, как раз, когда я начал учиться.
Когда мы решили пожениться, думали, что делать: остаться в Москве или уехать ко мне на родину в Тирасполь. Слава Богу, что я прислушался к аргументам будущей жены, и мы остались. Иначе жизнь могла бы сложиться по-другому.
– Вы женаты уже 37 лет…
– Да, в этом плане я консерватор. Галя иногда жалуется на мою приверженность некоторым привычкам. На что я отвечаю, что именно благодаря моему консерватизму мы столько лет вместе.
Моя жена – библиотекарь-библиограф по профессии. Когда родился сын, она занималась его воспитанием и развитием, а когда тот подрос – увлеклась самообразованием, активно посещает различные курсы, в том числе по искусствоведению. Мы очень любим путешествовать вместе. К сожалению, пандемия внесла свои коррективы, и последнее время мы ездим в основном по России: проехали по Золотому кольцу, побывали в Вологде, Твери, Торжке, Иваново. Галя подходит к этим мероприятиям очень серьезно: готовит культурную программу, подбирает интересные экскурсии. А еще мы с женой заядлые театралы, стараемся не пропускать интересные премьеры, с удовольствием ходим на спектакли Дмитрия Крымова, раньше смотрели все постановки Кирилла Серебренникова.
– Чье мнение для вас наиболее важно – жены, критиков, ваших юных читателей?
– Я смотрю с разных сторон. Раньше болезненно реагировал на отзывы, сейчас – гораздо спокойнее. В конце концов, у каждого – свое мнение. Главная награда для меня – сияющие глаза детей, внимательно слушающих мои стихи и засыпающих меня вопросами на встречах и презентациях в школах и библиотеках.
– Что вы считаете своими личными победами, чем особенно гордитесь?
– Я сыном горжусь, недавно родился долгожданный внук, я счастлив в браке. Еще я могу гордиться тем, что, когда я ушел из «Росмэна», коллектив об этом реально сожалел. Это я точно знаю. И сегодня в издательстве «Робинс», моем издательстве, команда не без моей помощи достаточно сплоченно и продуктивно работает. Этим я тоже горжусь.
– Какая книга для вас самая любимая, самая дорогая?
– Самая дорогая, бесспорно, «Шутники». Это веселые рассказы в стихах, большая часть которых происходила со мной или с моими родственниками. Например, вот такая история.
Я жил в одном из корпусов студенческого городка, который до сих пор находится на Студенческой улице. Зашел в столовую пообедать. Расплатившись на кассе, принес блюда к столу и, освободивши поднос, решил его (как тогда было положено) отнести на место. Возвращаюсь, и мне становится не по себе. Сидит товарищ из дружественной африканской страны и ест мой борщ. Я очень расстроился: я был страшно голоден и уже пару часов представлял встречу с прекрасным обедом, а эта мизансцена совсем не успокоила мой желудок. Видно, мой агрессивный вид не позволил товарищу спокойно принимать пищу: подняв голову и увидев мой не совсем любящий взгляд, он как-то заерзал, а потом, вскочив, как ошпаренный, дал ходу. Ну, думаю, хоть горячее съем, да и компот остался, слава Богу, нетронутым. Начал есть, конечно, не с таким удовольствием, как представлял в начале, ну а что делать… И тут случайно поворачиваю голову, смотрю вправо, и мне становится не по себе. И вижу: за соседней колонной, через два столика на третьем, стоит ну совсем такой же обед, как тот, что я сейчас ем… Там был и такой же борщ, который почти слопал мой африканский друг и точно такое же горячее, которое только что буквально «смел» я. Тут я понял, что произошло, и мне стало жутко… Это сейчас воспринимается со смехом. А тогда было не до того. Потом, через много-много лет, эта ситуация послужила прототипом к одной из историй, вошедшей в мой сборник «Шутники», только место действия я перенес из институтской столовой в школьную.
– Евгений Анатольевич, если бы у вас была возможность провести день с каким-то известным человеком, кого бы вы выбрали,что у него спросили, о чем посоветовались?
– Было бы очень интересно встретиться с Чуковским, с огромной радостью я пообщался бы с Маршаком. А еще я мечтал бы обсудить свое творчество с Михалковым: он наверняка бы подсказал, чего мне не хватает, что нужно подкорректировать. Недаром говорят, что у каждого автора есть своя стилистика, и я стал замечать, что и у меня вырабатывается нечто свое. Было очень приятно, когда во время прямого эфира на радио позвонила женщина и близко к тексту процитировала мои стихи, которые я читал несколько месяцев назад! Они ей так понравились, что она их запомнила и позвонила на радио, чтобы узнать, где можно купить книжку с ними. Вот это уже греет душу!
– Какое свое произведение вы хотели бы показать Михалкову или Маршаку?
– Мое самое любимое стихотворение, оно вне возраста – а-ля басня «Чужой сыр». Я считаю, что это хорошая вещь, счастлив, что сумел ее написать, а я далеко не о каждом своем стихотворении могу это сказать. Хотелось бы посмотреть на выражение лиц Михалкова и Маршака, если бы они ее услышали. И мне кажется, я знаю, как бы они отреагировали.
Однажды утром в ранний час,
Влекома запахом колбас,
Сдержаться не могла ворона:
Решилась тут же и с разгона
На рынок фермерский влетела ловко.
Изголодалась так плутовка!
И смотрят на неё
Уже со всех сторон:
«Ух, это вороньё!»
Но вдруг, как будто сон….
Вороне кажется: мираж.
А в горле будто сперло аж:
Сметана, творог и кефир
И на краю прилавка – сыр!
Но главное – там никого!
Одна лишь надпись: «МОЛОКО»,
Под ней: «МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ».
И каркнув лишь, ворона:
«Ух ты».
Схватила сыр она умело
И с сыром в клюве улетела.
А чтоб поесть спокойней, проще,
Летит она к дубовой роще.
Лишь там в тени, где есть прохлада,
Ее ждёт чудная услада.
И вот уже знакомый дуб.
Она садится прямо тут
Вся в мечтах и в предвкушении:
Ещё чуть-чуть, ещё мгновение…
Мечта должна осуществиться.
Но… помешала в том лисица.
Лисицу запах тот привлёк –
Примчалась к дубу со всех ног.
Но жаль: на дуб же не залезть.
А так ей хочется поесть!
Сидит лиса, раскрывши пасть:
Вдруг может что-нибудь упасть.
А у Вороны глупый вид:
С куском огромным клюв открыт.
Решила: надо сыр глотать,
Иначе счастья не видать.
Чтоб не упало вниз ни крошки,
Ведь подберёт лиса с дорожки.
Сыр стал ей горла поперёк,
Ворону сыр уже не влек.
Сыр ни туда и ни сюда –
Вороне плохо, вот беда!
Лиса сидит вся в ожидании…
А у вороны – прочь сознание
И камнем полетела вниз.
А для лисы – двойной сюрприз!
………………
Да, кстати, следующей зимой
Охотник, фермер молодой,
Бродя в заснеженном лесу,
ПИФ-ПАФ и … подстрелил лису.
С чужим добром не будет прока.
Не забывай, дружок, урока:
Ведь как веревочке ни виться,
За все придётся расплатиться!
Беседу вела Светлана Юрьева.
Фото из личного архива Евгения Сосновского
