5 февраля 1919 года в Сергиевом Посаде закончилось земное странствие русского философа, писателя и литературного критика Василия Розанова.
Василий Васильевич Розанов, спасаясь от революционных бурь, поселился с женой и детьми в Сергиевом Посаде в начале осени 1917 года. Он переехал туда из Петрограда по рекомендации Павла Флоренского. Оба они воспринимали это место как онтологический центр России и полагали, что в эти наступившие смутные времена именно у стен Лавры преподобного Сергия нужно искать спасения.
«Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три, – писал Василий Розанов об этом страшном времени. – Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была – эпоха, «два или три века». Здесь – три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтo же осталось-то? Странным образом – буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 «и такой серьезный», Новгородской губернии, выразился: «Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть». Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой. И чтo ему царь сделал, этому «серьезному мужичку». Вот и Достоевский… Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».
Жилье Розанову заранее подыскали Флоренский и издатель и редактор журнала «Русское обозрение», поэт Анатолий Александров, перебравшийся из Москвы в Сергиев Посад еще в 1910 году.
«Осенью мы переехали в Сергиев Посад, на Красюковку, на Полевую улицу в дом священника Беляева, который у него арендовали, – пишет в своих воспоминаниях дочь Василия Розанова Татьяна. – Дом был большой, низ каменный, верх деревянный. Внизу помещалась большая комната – столовая, сырая, с зелеными пятнами по углам. К ней примыкала кухонька, в которой стояла длинная плита, на которой мама готовила обед для всей нашей семьи со старухой нищенкой. Мама сама ничего не могла делать, у нее была парализована левая рука и частично правая нога, и она с трудом ходила, но все же еще руководила всем домом. А что готовилось на этой плите? В большой эмалированной кастрюле варились пустые щи, в них была свежая капуста, немного картошки, соль, мука, морковь и больше ничего. На второе же была каша из зерен пшеницы, без всякого масла, или пшенная, хлеба почти никакого не было; бывало, что фунт хлеба делили на пять человек, а то больше ели лепешки из дуранды или из свеклы, очень редко из овсяной муки, это считалось уже очень вкусно. Изредка доставали где-то конину и тогда варили с ней щи, но она была такая сладкая, что с трудом ели. Да через день брали три крынки хорошего густого топленого молока у соседей – трех старушек. Все же голод был ужасный, но тяжелее всего было матери и отцу, так как они были старые и отсутствие масла сказывалось больше всего на них. Они оба очень похудели и стали какими то маленькими и совсем слабенькими. Особенно помнится мне моя мама, ее печальные глаза, они словно застыли в испуге и немом горе (…)».
Татьяна вспоминает, что сначала их в Сергиевом Посаде было шестеро – отец с матерью, сама Татьяна, ее сестры Варя и Надя и брат Василий. Сестра Аля оставалась в Петрограде, а сестра Вера жила послушницей в Покровском монастыре на станции Плюсса около Луги.
«Голод все увеличивался, – писала в своем дневнике Татьяна Розанова. – Дров почти невозможно было достать, а дом был большой, наверху – пять комнат, одна большая, в которой был папин кабинет и впоследствии размещалась его библиотека, в других комнатах были наши спальни. Печи были большие, хорошие, голландские, требующие хороших дров. Керосин тоже стал исчезать, сидели с коптилками и по вечерам, захлебываясь, читали».
До Сергиева Посада стали доходить слухи, что немцы подходят к Петрограду. В семье Розановых запаниковали: вся библиотека Василия Васильевича и его рукописи были оставлены на хранение в Александро-Невской Лавре у профессора академии Зорина. Анатолий Александров и его супруга Евдокия Тарасовна одолжили им 200 рублей и посоветовали, как лучше все организовать.
«Помню, как Евдокия Тарасовна Александрова научила меня, как перевезти такое количество вещей, – рассказывала впоследствии Татьяна Васильевна. – Она сказала, что нужно дать три рубля весовщику товарной станции, и он даст целый вагон. Я так и сделала. Это была во всю мою жизнь единственная взятка, которую я сумела дать. Были перевезены и полки с книгами, и рукописи отца. Часть вещей, которые находились у Зорина, не были нам возвращены, в частности, китайская и турецкая вазы, большой гипсовый слепок с работы Шервуда – Пушкин, гипсовый слепок с головы Страхова и еще кое-какие вещи. Но все же мы были очень рады, что вернулись самые дорогие нам вещи. Вскоре после возвращения моего из Петрограда произошла Октябрьская революция. Власть перешла в руки Советов. В Троицком Посаде переход к новой власти не вызвал резких эксцессов и все произошло сравнительно спокойно».
В 1918 году Татьяне благодаря помощи Павла Флоренского, графа Юрия Александровича Олсуфьева, выдающегося специалиста в области древнерусского искусства, и священника, историка церкви Сергея Павловича Мансурова удалось, научившись печатать на машинке, устроиться на работу машинисткой в комиссию по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры.
«Я ходила на работу каждый день с 9 до 4-х, – писала в своих мемуарах Татьяна Розанова. – Дома оставалась младшая сестра Надя; сестры Варя и Надя и брат Вася не могли никуда устроиться на работу, потому что работа была только в исполкоме и на почте, а также были кустарные работы, которых мы не знали, и нас бы никто не взял. Варя и Надя еще не кончили гимназии в то время. Старшая сестра Аля вызвала их в Петроград, надеясь, что они там окончат гимназию. Они действительно окончили ее в 1918 году при страшном голоде. Брат Вася уехал спасаться от голода на Украину к маминому брату, дяде Тише Рудневу, который был прокурором 6-й палаты г. Полтавы. В 1918 году сестры вернулись из Петрограда, окончив гимназию, а до того мы оставались втроем – папа, мама и я. Брат Вася, вернувшись с Украины, звал нас туда, но мы не решились ехать. Жили продажей вещей, мебели, книг, изредка кто-нибудь присылал продукты. Мы сменяли большой буфет орехового дерева на шесть пудов ржи, а дубовый стол – на картошку. Посуду всю меняли на яблоки, на молоко. Кое-какую одежду, более нарядную, тоже меняли на продукты в деревне. Был такой старичок, который этим занимался, очень хозяйственный, красивый, он хорошо к нам относился и с риском для себя привозил нам продукты, ведь везде стояли заградительные отряды и менять тоже не очень-то давали.
Однажды, когда мы зимой уже совершенно замерзали, нам неизвестный железнодорожник Новиков прислал целый воз березовых дров и спас нам жизнь. (…) Капусту, я помню, нам выдавали из каких-то организаций, мы стояли за ней в очереди, несколько раз Варя ездила за мукой в деревню, дважды в один день попала в крушение поезда, но спаслась, отделавшись только испугом.
Брат Вася уговорил Варю ехать на Украину вторично. Они остановились в Курске у знакомого отца (…) Вася заболел испанкой, его отправили в больницу, и через три дня он скончался. Это было 9 октября 1918 года, там же, на городском кладбище, его и похоронили. (…) Сестра Варя, не дождавшись исхода болезни Васи, вынуждена была спешно уехать из Курска, – граница закрывалась и на Украине устанавливалась новая власть».
Зинаида Гиппиус в своей работе о Василии Розанове «Задумчивый странник» пишет следующее:
«- Не знаете ли, что Розанов?
– Он в очень тяжелом положении. Был здесь, в Петербурге. Потом уехал, с семьей, - или кто-то увез его. Семья живет под Москвой, в Троицко-Сергиевском Посаде. Стал, говорят, странный и больной. Такой нищий, что на вокзале собирает окурки…
– Их, вероятно, Флоренский в Лавре устроил?
– Кажется. Но живут очень плохо. Варвара Дмитриевна все больна – почти не ходит…»
В Сергиевом Посаде Василий Розанов написал «Апокалипсис нашего времени». Приведу несколько строк из этого его произведения:
«В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год. (…) За помощь – великая благодарность; и слезы не раз увлажняли глаза и душу. «Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался». (…) Устал. Не могу. 2-3 горсти муки, 2-3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой. (…) Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни…»
Семье Василия Розанова помогали и отец Павел Флоренский, и граф и графиня Олсуфьевы, один из старых друзей Розанова привозил ему деньги от Гершензона, присылали деньги протоиерей Устьинский, Мережковские, Максим Горький. Елов на свои деньги издал «Апокалипсис». В этой книге Розанов писал:
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
– Представление окончилось.
Публика встала.
– Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Сергиев-посадский период жизни Василия Васильевича продлился меньше двух лет. 5 февраля 1919 года он скончался.
«Отец был потрясен смертью сына, (…) считал себя виновным, что отпустил Васю легко одетым, почти без денег и что раньше легко отпустил Васю на фронт, – писала Татьяна Розанова. – Отец страшно изменился после его смерти (…) Два факта – смерть сына и потеря самых любимых монет, с которыми он никогда в жизни не расставался, вечно любуясь на них, сильно на него подействовали (В. В. Розанов был страстным нумизматом. – С. И.). Потерял он эти золотые монеты, когда ездил в Москву и на вокзале заснул; предполагали, что у него вытащили их из кармана, а возможно, он их и потерял. Папа был очень слаб, но видя, как мы надрываемся, качая воду в колодце, изредка помогал нам. Делать этого ему было нельзя. Отец очень любил также париться в бане, что ему тоже запрещали врачи, но он врачей вообще не слушался, запрещали ему курить – все курил. Однажды он пошел в баню, а на обратном пути с ним случился удар, – он упал в канаву, недалеко от нашего дома, и уже его кто-то на дороге опознал и принес домой. С тех пор он уже не вставал с постели, лежал в своей спальне, укутанный одеялами и поверх – своей меховой шубой – он сильно все время мерз. Говорить почти не мог, лежал тихо, иногда курил. (…) К отцу звали священника, отца Александра, настоятеля Рождественской церкви, он отца исповедовал несколько раз. Затем приходил отец Павел Милославин – второй священник Рождественской церкви, которого отец очень полюбил за то, что он замечательно читал акафист Божьей Матери «Утоли моя печали». (…) За время болезни отца его часто навещала Софья Владимировна Олсуфьева и Павел Александрович Флоренский. Незадолго до своей смерти отец просил сестру Надю под его диктовку написать несколько писем и послать друзьям. (…) Он со всеми примирился, ни на кого не имел зла. (…) 5 февраля отцу стало совсем плохо. Надя осталась с ним ночевать и прилегла рядом. Я вошла в его комнату и увидала, что у него уже закатились глаза. Тогда я сказала Наде: «Беги за священником». Надя побежала к Флоренским, но не могла к нему достучаться, тогда она побежала в Рождественский переулок, к отцу Александру. Он тотчас же пришел, но отец уже говорить не мог, и ему дали глухую исповедь и причастили. Это была среда. Рано утром в четверг пришли Павел Флоренский, Софья Олсуфьева и Сергей Дурылин. Мама, Надя и я, а также все остальные стояли у папиной постели. Софья Владимировна принесла от раки Сергия Преподобного плат и положила ему на голову. Он тихо стал отходить, не метался, не стонал. Софья Владимировна встала на колени и начала читать отходную молитву, в это время отец как то зажмурился и горько улыбнулся – точно видел смерть и испытал что-то горькое, а затем трижды спокойно вздохнул, по лицу разлилась удивительная улыбка, какое-то прямо сияние, и он испустил дух. Было около 12 часов дня (…) П. А. Флоренский вторично прочитал отходную молитву, в третий раз – я. (…) Отпевать его повезли в приходскую церковь Михаила Архангела, близ нашего дома. Отпевали его три иерея: священник Соловьев, очень добрый, простой, сердечный батюшка, Павел Александрович Флоренский и инспектор Духовной Академии, архимандрит Иларион, будущий епископ, впоследствии он был сослан и по дороге в ссылку скончался в больнице. Отец при жизни часто у него бывал, они дружили. Хлопоты по похоронам взяла на себя Софья Владимировна Олсуфьева, она достала разрешение похоронить его на Черниговском кладбище, среди могил монахов монастыря, рядом с могилой философа и писателя Константина Леонтьева, близкого по духу друга моего отца. Свезли отца на дровнях, покрытых елочками, на кладбище в Черниговский скит. Там встретила его монашеская братия с колокольным звоном».
Имя Василия Розанова в советской России долгое время было полузапретным. В Сергиевом Посаде на стене дома на Полевой улице установлена мемориальная доска, имя Розанова было присвоено районной библиотеке.
«Розанов был до такой степени не в ряд других людей, до такой степени стоял не между ними, а около них, – писала Зинаида Гиппиус, – что его скорее можно назвать «явлением» нежели «человеком».
Сергей Ишков.
Фото с сайта ru.wikipedia.org
