12 апреля 1887 года в Петербурге родилась Черубина де Габриак, вернее, поэтесса Елизавета Дмитриева, известная под этим псевдонимом. Та самая Черубина, из-за которой стрелялись Максимилиан Волошин и Николай Гумилев.
Серебряный век знал много мистификаций. История Черубины де Габриак не стала исключением. Внешне непривлекательную учительницу Елизавету Дмитриеву со странными стихами никто не принимал всерьез, а в придуманную ею красавицу Черубину, затворницей жившую в Петербурге, влюбилась вся символистская молодежь. У ног ее были Сергей Маковский, Николай Гумилев и Максимилиан Волошин. В ее честь произошла последняя дуэль в истории русской литературы.
«Габриак был морской чорт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин, – говорится в «Исповеди» Черубины де Габриак. – Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. <…> Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чортовских святцах («Демонология» Бодена) и, наконец, остановились на имени «Габриах». Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чорта».
Максимилиан Волошин в дневнике пишет о Елизавете Дмитриевой следующее:
«Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом. Она была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом. В детстве от всех ее игрушек отламывалась одна нога, так как ее брат и сестра говорили: «Раз ты хромая, у тебя должны быть хромые игрушки»».
У Волошина, как у многих в Серебряном веке, но у него, может быть, в большей степени, был развит особый дар: он называл себя творцом судеб и встреч. Причем он творил не только встречи и судьбы, но и места. Коктебель как легенду Серебряного века создал именно Максимилиан Волошин. Его глубоко интересовала идея игры и мифологизации в поэзии и творчестве вообще. Волошин сам был «преобразителем жизни» и вдохновлял своим примером других.
«Летом 1909 года Лиля (М. Волошин и другие близкие ей люди называли Елизавету Лилей. — С. И.) Дмитриева жила в Коктебеле, – говорится в волошинском «Рассказе о Черубине де Габриак». – Она в те времена была студенткой Университета, ученицей Александра Веселовского и изучала старофранцузскую и староиспанскую литературу. Кроме того, она была преподавательницей в приготовительном классе одной из петербургских гимназий. <…> Лиля писала в это лето милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил чорта Габриака, которого мы в просторечии звали «Гаврюшкой». В 1909 году создавалась редакция «Аполлона», первый номер которого вышел в октябре—ноябре. Мы много думали летом о создании журнала, мне хотелось помещать там французских поэтов, стихи писались с расчетом на него, и стихи Лили казались подходящими».
Однако редактора «Аполлона» Сергея Маковского, как пишет Волошин, «Лиля — скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты». Тогда Дмитриева и Волошин и придумали Черубину де Габриак. Письмо, отправленное в редакцию «Аполлона» под таким псевдонимом, было написано достаточно утонченным слогом на французском языке.
«Для аристократичности чорт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «Де»: Ч. де Габриак, – рассказывал Максимилиан Волошин. – Впоследствии «Ч.» было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч., пока наконец Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины».
В письме, которое, конечно же, написал Волошин, в туманных выражениях объяснялось, что автор – некая дворянка, испанка, которую отец держит в очень строгих правилах, но она с пылкой душой – и тайком отправляет эти стихи.
«Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом, – писал Максимилиан Волошин в своем рассказе о Черубине. – На печати был девиз: «Vae victis!» [Горе побежденным! (Лат.)]. Все это случайно нашлось у подруги Лили Л. Брюлловой. Маковский в это время был болен ангиной. Он принимал сотрудников у себя дома, лежа в элегантной спальне <…> Когда я на другой день пришел к нему, у него сидел красный и смущенный А.Н. Толстой, который выслушивал чтение стихов, известных ему по Коктебелю, и не знал, как ему на них реагировать. Я только успел шепнуть ему: «Молчи. Уходи». Он не замедлил скрыться. Маковский был в восхищении. «Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда Вам говорил, что Вы слишком мало обращаете внимания на светских женщин. Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! Такие сотрудники для «Аполлона» необходимы!».
Конечно же, Маковский сразу же влюбился в загадочную испанку. Ей был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта. Девушке предлагалось прислать в журнал все, что она до сих пор писала. Волошин с Дмитриевой тут же принялись за работу, и уже на следующий день Маковский получил целую тетрадь стихов.
«В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля, – пояснял Волошин. – Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема еще не была использована в тогдашнем Петербурге».
К слову, есть мнение, что стихи Черубины для Дмитриевой все же писал Волошин, хотя сам он это отрицает.
На следующий день Елизавета позвонила Маковскому. Он заявил, что по ее почерку определил, что отец Черубины — француз из Южной Франции, мать — русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т. д. Эти «ценные сведения» из биографии «испанки» позже Елизаветой и Волошиным были использованы.
Сергей Маковский даже не подозревал, что письма якобы Черубины писал ему Волошин. Показывая ему письма де Габриак, Маковский восхищался:
«Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».
Волошин же помогал влюбленному Маковскому писать ответы Черубине. Получается, что Максимилиан Волошин переписывался сам с собой. Переписка становилась все более оживленной, в какой-то момент стороны перешли на язык цветов… Очарованный Черубиной Маковский захотел свидания с ней.
«Лиля выходила из положения просто. Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня». Маковский ехал на острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле… Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит на автомобиле, а только на лошадях. Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: «Я уверена, что Вам понравилась такая-то». И начинала критиковать избранную красавицу. Все это Маковский воспринимал как «выбивание шпаги из рук», – писал Волошин.
Весь Петербург говорил о загадочной Черубине, все поэты были в нее влюблены. По словам Максимилиана Волошина, им с Елизаветой «удалось сделать необыкновенную вещь — создать человеку (Сергею Маковскому) такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать впоследствии, так как эта женщина была призрак».
Черубина уехала в Париж, а Маковский страшно мучился, она заболела, и несчастный Сергей Константинович места себе не находил. «Испанку» окружало множество мифических личностей, например, ей придумали кузена-португальца дона Гарпию ди Мантилью. Маковский ревновал, охотился на этого Гарпию, но тот всегда уходил незамеченным.
«Вячеслав Иванов, вероятно, подозревал, что я — автор Черубины, так как говорил мне: «Я очень ценю стихи Черубины. Они талантливы. Но если это — мистификация, то гениально». Он рассчитывал на то, что «ворона каркнет». Однако я не каркнул. А.Н. Толстой давно говорил мне: «Брось, Макс, это добром не кончится», – писал Волошин, объясняя, как оборвалась история Черубины. – Когда Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже обо всем давно знал. «Я хотел дать Вам возможность дописать до конца Вашу красивую поэму». Он подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью».
По словам Максимилиана Волошина, дуэль с Николаем Гумилевым стала неожиданностью. Гумилев познакомился с Елизаветой Дмитриевой в парижской мастерской Себастьяна Гуревича в 1907 году во время непродолжительного обучения в Сорбонне. Позже молодые поэты встретились в Петербурге, где Гумилев после возвращения из Европы был частым гостем в «Башне» Вячеслава Иванова на Таврической, 25. Начался роман.
«Это была молодая звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – писал Гумилев своей избраннице.
По словам Дмитриевой, поэт много раз просил ее выйти за него замуж, но она не соглашалась: у нее уже был другой жених. Летом 1909 года в Коктебеле Николай Гумилев вновь сделал Елизавете предложение. И вновь получил отказ. О том, что Дмитриева — Черубина, он не знал.
По легенде, немецкий поэт и переводчик как-то провожал Дмитриеву. Выйдя из экипажа, девушка — она была тогда в очень нервном, возбужденном состоянии – призналась ему, что она и есть Черубина де Габриак. Разразился скандал. Гумилев обиделся, ощутив себя обманутым и униженным, и позволил себе нелестно высказаться о Дмитриевой.
«Я почувствовал себя ответственным за все это и <…> через два дня стрелялся с Гумилевым, – рассказывал Волошин. – <…> Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году; сильно, кратко и неожиданно. <…> Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь». <…> На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, — боясь, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».
Известно, что дуэлянты настаивали на пяти шагах, но их сумели уговорить на пятнадцать.
«Меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилев, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей. Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, — взял пистолет, и тогда я только заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, расставив ноги, без шапки. Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: «Я приехал драться, а не мириться», — писал Толстой.
По словам Николая Чуковского, после осечек у Волошина Гумилев категорически требовал третьего выстрела, но секунданты после совещания ему в этом отказали. Тогда Гумилев поднял шубу и пошел к машине. Впоследствии он не общался и даже не здоровался с Волошиным. Их примирение произошло только в июне 1921 года.
«После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти, – писал сам Волошин. – Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы: мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить».
Во время дуэли Макс Волошин потерял в снегу галошу (раньше говорили «калоша»). К слову, прозвище «Вакс Калошин» не связано с дуэлью, так как стихотворение Саши Черного написано задолго до нее.
Некоторые литературоведы полагают, что мистификация задумывалась как месть «аполлоновцам», которые не жаловали Волошина. В книге Ольги Черненьковой «Воин и дева: мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой» говорится, что акция, направленная на редактора «Аполлона» Сергея Маковского, метила прежде всего в Гумилева, под влиянием которого тот находился. Волошин в этой истории был не соперником Гумилева в любви, а прежде всего идейным врагом. Косвенно трагическим исходом мистификации явилась смерть Иннокентия Анненского, стихи которого влюбленный Маковский выбросил из сверстанного номера, заменив их подборкой стихов Черубины. Анненский болезненно пережил это решение.
После Черубины Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Васильева, объездила с ним всю Среднюю Азию, продолжала писать, почти не печаталась. После революции она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с Самуилом Маршаком и вместе с ним организовала детский театр.
Не играть она не могла – и стала играть в антропософию. Антропософия стала ее главным занятием на все последующие годы.
Осенью 1926 года Елизавета Дмитриева написала «Исповедь» – книгу, описывающую историю Черубины. В том же году начались репрессии по отношению к русским антропософам. В 1927 году в доме Дмитриевой был проведен обыск, изъяли все ее книги и архив, а саму поэтессу выслали на три года в Ташкент, где она создала последнюю свою мистификацию — ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.
В Ташкенте она и умерла год спустя, оставив цикл изгнаннической лирики «Домик под грушевым деревом» и отослав Волошину десяток сдержанных, но невыносимо грустных писем.
Елизавету Дмитриеву похоронили на ташкентском Боткинском кладбище. Где именно находится могила Елизаветы-Черубины, неизвестно.
Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов,
На последней таинственной грани,
Повторяется сон между снов.
В нем все смутно, но с жизнию схоже.
Вижу девушки бледной лицо, —
Как мое, но иное, — и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это — я, и все так не похоже. <…>
И мое на устах ее имя,
Обо мне ее скорбь и мечты,
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.
(Строчки из стихотворения Черубины де Габриак «Двойник».)
Сергей Ишков.
