30 сентября 1826 года шеф жандармов генерал-адъютант Александр Бенкендорф обратился к Александру Пушкину, только что возвращенному из ссылки, с письмом, в котором по прямому поручению Николая I попросил поэта составить «записку» о народном воспитании.
«Его величество совершенно остается уверенным, что Вы употребите отличные способности Ваши на передание потомству славы нашего Отечества, придав вместе бессмертию имя Ваше, – писал Бенкендорф. – В сей уверенности его императорскому величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить Ваши мысли и соображения. И предмет сей должен представить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».
В последних словах заключалось недвусмысленное и угрожающее напоминание поэту не только о его ссылке 1820 года, но прежде всего о связях с декабристами и о значении для них его вольнолюбивых стихов.
Таким образом, поручение имело характер политического экзамена, причем Пушкину было указано, в каком направлении требовалась «записка»: надо было осудить существующую систему воспитания (в частности, Лицей) как явившуюся причиной декабристского движения.
«Последние происшествия обнаружили много печальных истин, – писал Александр Сергеевич в своей «записке» о народном воспитании. – Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою, старались отличаться одною светской образованностию или шалостями; литература (в то время столь свободная) не имела никакого направления; воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний. 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные.
Ясно, что походам 13 и 14 года, пребыванию наших войск во Франции и в Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли в наших глазах; должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей. Но надлежит защитить новое, возрастающее поколение, еще не наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею пылкостию первой молодости, со всем ее восторгом и готовностию принимать всякие впечатления.
Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. Не просвещению, сказано в высочайшем манифесте от 13-го июля 1826 года, но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель. Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия».
Вопросы, предложенные для обсуждения Александру Сергеевичу, после событий 14 декабря 1825 года (восстания декабристов на Сенатской площади) оказались на некоторое время в центре внимания правительства и уже получили отражение в нескольких специальных записках, представленных Николаю I. Такова была «Записка о недостатках нынешнего воспитания российского дворянства и средствах обратить оное совершенно на пользу императорской военной и гражданской службы», автором которой был начальник Южных военных поселений граф И. О. Витт; записка «О народном просвещении в России», представленная 20 апреля 1826 года попечителем Харьковского учебного округа А. А. Перовским; «Исследование коренных причин происшедшим заговорам и бунтам против престола и царства», присланные тайным советником Арсеньевым. К этому же кругу документов относится и донесение Булгарина «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного».
Пушкин не сразу приступил к выполнению «высочайшего» поручения: оно его затрудняло тем более, что он ясно понимал его испытательный характер, понимал заключенные в нем трудности и поставленные перед ним требования.
Вероятно, Пушкин начал писать свою «записку» о народном воспитании в Москве в октябре 1826 года, а закончена она была, судя по дате автографа, в Михайловском 15 ноября 1826 года.
Как свидетельствует запись в дневнике мемуариста, близкого друга Пушкина Алексея Николаевича Вульфа, относящаяся к 16 сентября 1827 года, Александр Сергеевич, говоря с ним «о недостатках нашего частного и общественного воспитания», сказал:
«Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро».
«Сделать добро», то есть дать Николаю и его правительству несколько полезных советов в декабристско-просветительском духе и соблюсти приемлемый для царя и Бенкендорфа почтительный и благонамеренный тон, требовало большой обдуманности и большого стилистического искусства со стороны поэта-публициста.
О большой и тщательной работе Пушкина над «запиской» свидетельствуют ее черновики, далеко не полностью дошедшие до нас, но содержащие не только наброски текста, но и планы отдельных частей «записки».
«В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести, – рассуждал Александр Сергеевич. – Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше; здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника. Нечего колебаться: во что бы то ни стало должно подавить воспитание частное. <…>
Предметы учения в первые годы не требуют значительной перемены. Кажется, однако ж, что языки слишком много занимают времени. К чему, например, 6-летнее изучение французского языка, когда навык света и без того слишком уже достаточен? К чему латинский или греческий? Позволительна ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого?
Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Всё это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные. <…>
История в первые годы учения должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений. К чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное? Но в окончательном курсе преподавание истории (особенно новейшей) должно будет совершенно измениться. Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных <…>
Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».
В начале декабря 1826 года Бенкендорф представил царю записку Пушкина со следующим сопроводительным объяснением:
«Вследствие разговора, который у меня был, по приказанию вашего величества, с Пушкиным, он мне только что прислал свои заметки об общественном воспитании, которые при сем прилагаю. Это уже человек, возвращающийся к здравому смыслу».
Николай I внимательно прочитал пушкинскую «записку» и поставил на ней, как пишут биографы поэта, множество несочувственных вопросительных и восклицательных знаков.
Эта отрицательная оценка большей части «записки» была сильно сглажена в письме, в котором Александр Бенкендорф довел до сведения Пушкина 23 декабря 1826 года, что «государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании», но «при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истин».
Смысл письма был очень точно сформулирован Пушкиным в его разговоре с А. Н. Вульфом:
«<…> я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Не смотря на то, мне вымыли голову».
Литературовед, историк, пушкинист Юлиан Григорьевич Оксман писал:
«Работая над своей «запиской», Пушкин ближайшим образом пользовался советами П. А. Вяземского, едва ли не единственного из его московских друзей, политический такт и опыт которого могли ему в это время импонировать. Рекомендациями Вяземского, лично близкого Карамзину и его семье (он был братом жены историографа), можно объяснить и широкое использование в работе Пушкина «О народном воспитании», наряду с его впоследствии сожженными «Записками», материалов «Записки о древней и новой России», представленной Карамзиным Александру I в 1811 году. К копии этого документа восходит ряд политических тезисов Пушкина о природе русского самодержавия, о родовом и служилом дворянстве, о табели о рангах Петра I, о реформах первых лет царствования Александра I и проч.».
Подлинник «записки» Пушкина в течение шестидесяти лет оставался погребенным в архиве III Отделения, пока в 1884 году не был напечатан М. И. Сухомлиновым, а в 1903 году передан в Пушкинский лицейский музей, в составе которого в 1917 году поступил в Пушкинский дом.
«Что касается перебеленного автографа («записки». – С. И.), <…> то Пушкин привез его с собою в Москву около 20 декабря 1826 года, – пишет Н. В. Измайлов в работе «Вновь найденный автограф Пушкина — записка «О народном воспитании». – <…> Здесь он передал свой автограф Вяземскому, свидетелю и участнику начальной стадии его работы. <…> Вяземский передал рукопись для опубликования П. И. Бартеневу, и Бартенев напечатал ее <…>»
Записка «О народном воспитании» – публицистический (хотя и «служебный» по форме и назначению) документ большой важности для определения общественно-политической позиции Пушкина, занятой им в конце 1826 года после возвращения из ссылки, а главное — после исполнения приговора над декабристами.
Сергей Ишков.
