Ровно тридцать лет назад дирижер Евгений Светланов привел в Большой театр для исполнения партии князя Юрия в опере «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» будущего народного артиста России Владимира Маторина. С 1991 года Маторин стал солистом оперной труппы Большого театра, сегодня в репертуаре Владимира Анатольевича около 90 партий, а современники сравнивают его с Федором Шаляпиным.
— Владимир Анатольевич, говорят, что однажды вы привели в восторг самого Патриарха Алексия II исполнением арии Сусанина на Соборной площади Московского Кремля.
— Патриарх Алексий II почтил меня посещением моего юбилейного концерта в Большом театре, а потом дал благословение и написал предисловие к записанному мною музыкальному альбому — диску «Песнопения русской православной церкви». А позже уже Патриарх Кирилл отметил мои благотворительные концерты, которые я ежегодно провожу в Новодевичьем монастыре, вручив орден Даниила Московского.
— Тридцать лет на сцене Большого театра… Вы, видимо, с детства хотели петь?
— Да в общем все как раз шло к тому, что я должен был стать военным. Вся моя семья по мужской линии были военными: прадед даже дворянином стал в силу того, что был за военные заслуги награжден Георгиевскими крестами. Оба деда награждены орденами Ленина. Папа служил в войсках противовоздушной обороны, окончив дзержинскую академию. Так что все мое детство – вовсе не занятия музыкой, а переезды из одного военного городка в другой. Хотя родился-то я в центре столицы, но на Тверской мы задержались ненадолго. Жили в Балашихе, в Твери. А когда в семье появилось, наконец, пианино, то на нем стал учился играть не я, а уже мой младший брат. Я, кстати, инструмент так и не освоил, поэтому и женился на красавице-пианистке.
— Наверное в молодости вас девушки вниманием не обходили, и вы ради прекрасных глаз творили всякие безумства?
— Было, было… И в окна к девушкам лазил, и по карнизам гулял. Да и раньше, еще в школе, совершал всякие шалости: мог отключить в школе электричество, проткнув иглой провод.
— Но при этом возглавляли пионерскую дружину?
— Как-то во мне все это органично уживалось. А работать я пошел в шестнадцать, на телеграф, и, кстати, электриком в воинскую часть, хотя отец был замом командира. То есть связями отца я не пользовался.
— Удивительно, что в итоге вы все-таки в Гнесинке оказались, а потом еще и в Большом театре…
— Да, пути Господни неисповедимы. Любовь к музыке мне привила мать, которая писала стихи к песням, а потом мы всей семьей слушали их на радио. Ну а в институте за меня взялись педагоги.
Учился я у Евгения Иванова, нашего легендарного баса. И у первой в мире женщины-дирижера Елены Богдановны Сенкевич. Она была уже старенькой, ничего не видела, но если кто-то ошибался, то поправляла: «Деточка, в четвертом такте — там точечка. Прошу с начала». Возились со мной и дирижер Большого театра Семен Сахаров. И Майя Леопольдовна Мельтцер, учившаяся у самого Станиславского. Она ввела меня в Музыкальный Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, где я исполнял партии Базилио, Зарецкого, Гремина.
Что касается Большого театра, то мое вхождение в ряды артистов началось с веселого розыгрыша. Будущие коллеги встретили меня словами: « В традициях театра – не допускать ошибок. Ошибешься, тебя прервет дирижер. Но если ошибешься еще раз – ты для него перестанешь существовать. А это значит, что у нас ты больше не служишь».
Теперь можно представить мой ужас при первом выходе на сцену. А ведь я попал в Большой, имея школу семнадцатилетней работы в театре Станиславского и Немировича-Данченко. В Большом я достаточно быстро начал петь партии Сусанина, Рене, Годунова…
— И мир стал считать вас звездой…
— Давайте проясним некоторые моменты. Зрители даже не подозревают, что оборотная сторона этой самой, как вы ее называете, «звездности» – ежедневные 6 часов «пахоты» на репетициях. Пока полторы сотни раз не повторишь одно и тоже, концертмейстер не отпустит. А потом еще и дирижер сверкнет глазами: «Что такое?! С кем учил?!»
— Вас часто сравнивают с Федором Шаляпиным, который пел своего «Бориса Годунова», поражая современников еще и актерской игрой. Вы любите своего Годунова?
— Я выделяю «Бориса Годунова». Поскольку пел его в разных постановках, и, скажу вам, для баса – это непросто. Я люблю и «Ивана Сусанина», он дается мне психологически проще, чем Годунов. Сусанин светел, он тоскует, его душа болит за Русь. А вот Годунов показан в самые мрачные моменты жизни. Сначала радуется, что, взойдя на трон, поквитается с недоброжелателями, но к этой радости примешивается страх. Он осознает, что стал мишенью для тех, кто будет искать виноватого. И второй, еще более страшный момент: он чувствует, что невинно пролитая кровь ребенка возвратится страшной карой. Это состояние играть сложно прежде всего психологически: Годунов стоит на пороге смерти, которую актеру смоделировать не дано, его раздирают мощные чувства, преследуют галлюцинации, когда он видит мальчика. Я обычно после «Годунова» прихожу в себя несколько дней.
Елена Булова
