26 февраля 1952 года в Советском Союзе праздновали 150-летие со дня рождения Виктора Гюго. По этому случаю в Москву были приглашены внук знаменитого писателя Жан Юго и французский поэт Поль Элюар. Однако приезд в СССР двух иностранцев едва не закончился скандалом.

Писатель, публицист, журналист, переводчик и общественный деятель Илья Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь» (книга 6. «Люди, годы, жизнь», Москва, Издательство «Текст», 2005 г.) поясняет, почему Виктор Гюго не оставил детям в наследство буквы «г»:
«Это относится к русской транскрипции. В прошлом столетии французские имена, начинавшиеся с немой согласной «h», снабжались «г» — Гюго, скульптор Гудон, город — Гавр; потом стали писать правильнее — поэт Эредиа, композитор Онеггер, Эррио. (…)
Жан Юго иллюстрировал книгу Элюара «Париж ещё дышал» прозрачными пейзажами города, мастерскими и в то же время простодушными. Юго привёз в подарок нашим библиотекам редкие издания своего деда и, выступая на различных собраниях, говорил, что счастлив провести знаменательные дни в столице Советского Союза».
Хотя приглашения были посланы поздно, Жан Юго прибыл вовремя и присутствовал на научной сессии Института мировой литературы, с которой начались празднества. А вот Поля Элюара всё не было…
«Я пошёл на заседание, выслушал доклады и, вернувшись домой, увидел Элюара, – вспоминает Илья Григорьевич Эренбург. – Люба (супруга И. Г. Эренбурга. — С. И.) рассказала, что позвонили с аэродрома: «Прилетел француз, фамилия Элюар. Никто его не встретил. По-русски он не говорит, но называет фамилию товарища Эренбурга…». Люба попросила посадить его в такси, шофёр должен довезти его до квартиры. Элюар пришел за десять минут до меня. Он рассказал, что его хотели отправить во французское посольство, тут он запротестовал, из всех его слов поняли только «Эренбург». Жена приедет через два дня — когда пришло приглашение, её не было в Париже. Я сердился: почему никто не сообщил о его приезде? Он смеялся: «А зачем сообщать? Я и так добрался…».
Илья Эренбург познакомился с Элюаром еще в бытность свою в Париже в начале 20-х годов, затем, в 30-х, они не раз встречались на различных собраниях писателей-антифашистов. После 1945 года вместе работали в движении сторонников мира, сотрудничали в подготовке и проведении Всемирного конгресса деятелей культуры в защиту мира во Вроцлаве.
В Москве Поль Элюар выступил в Колонном зале, потом в клубе автомобильного завода. Илье Эренбургу он признался:
«Самое трудное выйти на сцену, когда все на тебя смотрят…»
«Не успел кончиться юбилей Гюго, как начался юбилей Гоголя (4 марта 1952 года отмечали 100 лет со дня смерти Н. В. Гоголя. — С. И.). Элюар выступил в Большом театре, ещё где-то, – пишет Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь». – Потом чествовали Федина, и Элюар его приветствовал. Потом он рассказывал в Доме литераторов о современной французской поэзии. Потом его пригласили студенты. Потом была пресс-конференция. Доминика (Доминик Лемор, последняя любовь Поля Элюара. — С. И.) говорила мне: «Поль очень волнуется, когда выступает…». Я просил уменьшить программу (у Поля Элюара было слабое здоровье, он умер 18 ноября 1952 года от инфаркта. — С. И.), но такие уж нравы: если юбилей — двадцать пять речей, если банкет — пятьдесят тостов, страна большая, людей много…»
В одно утро Элюар пришел к Илье Эренбургу расстроенный, сказал, что с Жаном Юго приключилась неприятность: он стоял на Софийской набережной, неподалеку от дома английского посольства, и писал акварелью пейзаж Кремля. Подошел милиционер и отобрал альбом.
«Жан никогда не занимался политикой, но к Вам он чувствует симпатию, – объяснял поэт. – Он — председатель Французского юбилейного комитета, и вот уехал со мной в Москву. Досадно!.. Может быть, ему вернут альбом?..»
Илья Григорьевич позвонил Григорьяну (Ваган Григорьевич Григорьян, советский партийный и государственный деятель, с 12.03.1949 по 16.04.1953 — председатель Внешнеполитической комиссии ЦК (Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями) — заведующий отделом ЦК по связям с зарубежными коммунистическими партиями (Международный отдел ЦК КПСС). — С. И.), и тот ответил ему, что француз рисовал не только Кремль, но и здание Министерства обороны. «Это совершенно недопустимо…» – заявил Григорьян.
«Часа два или три спустя мне принесли из гостиницы книгу Элюара с иллюстрациями Юго (она была издана ранее описываемых событий. — С. И.), художник на первой странице акварелью нарисовал Кремль, я увидел «недопустимую» верхушку здания Министерства обороны, – рассказывает Илья Эренбург. – Юго писал, что уезжает, посылает Любе и мне эту книжку на память о наших встречах. Акварель напоминала другие работы Юго — нежные и наивные: стены, купола, снег. Да из окна английского посольства можно всё это сфотографировать, и, конечно, куда точнее! Я рассердился, снова позвонил Григорьяну, сказал всё, что думал.
Вечером Григорьян сообщил мне, что альбом решили возвратить Юго: «А к вам просьба — постарайтесь его успокоить». Скрепя сердце я пошёл к Юго, долго мялся и наконец начал: «Произошло недоразумение…».
Жан Юго пообещал:
«Можете быть уверены, что во Франции я не скажу об этом ни слова…»
И действительно: вернувшись в Париж, художник рассказывал в интервью, что очень доволен своей поездкой, его чудесно принимали и он увидел, как в Советском Союзе любят Гюго.
В своей книге «Путешествие в Москву и Ленинград» (опубликовано в журнале «Нева», №4, 2007 г.) Жан Юго вспоминал отдельные моменты своей поездки в СССР:
«На вокзале (французы из Москвы отправились в Ленинград. — С. И.) пассажиров встречал и охранял в путешествиях гигантский идол — Сталин. (…) Наше купе было поразительно роскошно, во вкусе девятисотых годов: деревянные резные панели, покрытые черным лаком; филенка нефритового цвета; лампы, дверные ручки, краны — все из меди. Поутру вышколенный проводник принес большой графин водки, чай и бутерброды.
Однообразный пейзаж. «Равнина белая за белою равниной».
(…) В разгар чаепития вошел Алек Петрович (переводчик. — С. И.), ночевавший в соседнем купе, и объявил:
— Подъезжаем.
Он уселся, и тотчас полилась болтовня. Рассеянно слушая его, я не сводил глаз с окна. Я вижу ряды колючей проволоки, заключенных, бараки, деревянные сторожевые вышки с пулеметами наверху. Скорее всего, именно от этого зрелища хотел меня отвлечь переводчик оживленной речью. Едва мы проехали лагерь, Алек Петрович вернулся в свое купе. Прошло больше часа, прежде чем поезд медленно подъехал к Ленинграду. На перроне через каждые пять шагов стояли по стойке «смирно» то солдат со штыковым ножом, то женщина в сапогах, белом полушубке, с красным флажком в руке. (…)
Наш гостиничный номер оказался еще роскошнее, чем в Москве: спальня, салон, столовая и кабинет. Из окон виден Исаакиевский собор, занятый антирелигиозным музеем. (…) Город кажется нарисованным гуашью. Легкая дымка между розовым небом и бледно-голубым снегом смягчает яркие краски дворцов. Снежной каймой обведены карнизы и контуры окон на зеленом фасаде Зимнего дворца, на голубых стенах Смольного монастыря и желтых стенах Адмиралтейства, круп бронзового коня и камень царя Петра.
Посредине замерзших просторов Невы там и сям видны рыбаки, упорно не сводящие глаз с проруби, пробитой во льду у самых ног. Черные рыбачьи лодки погрузились в зимнюю спячку прямо перед желтыми колоннами банка. Вдали, под облачком розового тумана, наколотым на золотой шпиль крепости, бегают на коньках дети.
(…) В центре города, за большими сумрачными и обветшалыми домами, в просторных дворах громоздятся поленницы дров. Когда мы идем мимо Смольного института, наша дама — чичероне говорит:
— Вот отсюда Ленин и Сталин руководили революцией.
(…) Вдоль какого-то канала, обсаженного черными деревьями, прошла с песней рота солдат в шапках-ушанках.
(…)
В Москве Большой театр красно-золотой; в Ленинграде он сине-золотой и почти такой же красивый. Мы сидели в царской ложе, прямо напротив сцены. Давали одноактные балеты. Танцовщицам-солисткам устроили овацию, занавес поднимался десять раз, и десять раз они, как птички, слетались на середину сцены. (…) В отличие от Москвы, в антракте мы не видели торжественного шествия попарно офицеров и чиновников. Здесь, собравшись гурьбой, пять-шесть студентов, студенток и матросов, сцепив руки, ходят взад и вперед, громко разговаривая, смеясь и весело окликая другие цепочки из молодых людей, идущих навстречу.
(…) С нами ужинают два молодых поэта. Они носят кепки, которые в Ленинграде заменяют московские шапки-ушанки. (…) Я угадываю их желание поговорить о наших поэтах и, может быть, сказать что-то, не совсем соответствующее линии партии. Но Алек Петрович начеку: он или вообще не переводит, или переводит неправильно. Несмотря на его хитрости, тайное понимание возникает между поэтами и нами, и мы от всего сердца чокаемся рюмками с желтой и ароматной финской водкой».
К счастью, путешествие в Советский Союз закончилось для иностранцев благополучно и «недопустимый» рисунок не стал причиной испорченного юбилея и международного скандала.
Сергей Ишков.
Факт, в очередной раз подтверждающий, что допуск к работе в определённых органах должны получать люди, прошедшие независимую проверку на уровень интеллектуального развития.