В марте 1963 года Никита Хрущёв, выступая перед деятелями культуры и искусства, раскритиковал мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которых, как потом признался, не читал.
По свидетельству исследователя творчества Эренбурга Бориса Фрезинского, первые наброски к будущей книге Илья Григорьевич сделал летом или в начале осени 1959 года. Рабочий замысел мемуаров возник тогда, когда политический маятник, казалось, устойчиво пошел в антисталинскую сторону и Эренбург, никогда не работавший «в стол», почувствовал, что публикация воспоминаний возможна без значительных купюр, – его политическая интуиция работала точно.
«Эренбург над мемуарами «Люди, годы, жизнь» начал работать в 1959 году, – писал Борис Фрезинский в книге «Об Илье Эренбурге. (Книги. Люди. Страны)». – Он обдумал структуру обширного повествования: составил планы частей и следования глав внутри частей. В течение пяти лет, не прерывая столь важных для него лично поездок на Запад и той минимальной общественно-публицистической работы, которая для этого была необходима, Эренбург полностью реализовал замысел – были написаны все шесть книг (в последний год жизни он начал работать над седьмой – об эпохе оттепели, но завершить ее не успел)».
«Люди, годы, жизнь» есть не что иное, как развернутая автобиография. Эренбург, по словам Бориса Фрезинского, писал на грани цензурных возможностей – точнее, даже переходя эту грань: «И потом, упорно сопротивляясь, уступал цензуре шаг за шагом, пока не подходил к последней черте, за которую отступать считал невозможным; тогда говорил «нет», допуская запрещение печатать, но тут, опасаясь международного скандала, уступали ему. Эренбург писал для современников, для молодежи, выросшей в условиях идеологического железного занавеса и знающей прошлое по убогим схемам. Он не раз выступал в молодежных аудиториях, заражался их энтузиазмом и желанием узнать неизвестное и шел навстречу этому интересу. Зная Запад, он считал, что там есть возможности, но нет интереса, в России же нет возможностей, но интерес огромен. Его цель – осуществить прорыв, пусть ценой не полной правды, умолчаний, намеков и аллюзий. Характерно, что его книгу перевели на множество языков, но на Западе она не вызывала такого рьяного интереса, как на родине, – Эренбург это предчувствовал: таково было последствие его сверхзадачи. Для него был важен живой отклик, а не абстрактный читатель будущего».
Изначальной целью мемуаров Ильи Эренбурга было уберечь от забвения образы близких и дорогих людей, значительных, не дать кануть в Лету многому из пережитого, объяснить свое время и себя.
«Когда я писал о друзьях, которых нет, порой я отвлекался от работы, подходил к окну (…). Я не глядел ни на листву, ни на сугробы, я видел милое мне лицо», – вспоминал Илья Григорьевич.
В своих мемуарах Илья Эренбург решил не вспоминать о людях ничего плохого – в них самих, в их поступках, в отношении к нему.
«Он не хотел вспоминать дурное, и, когда не в силах был этого утаить, предпочитал не вспоминать вообще, – пояснял Борис Фрезинский. – Поэтому в мемуарах нет портретных глав Бунина, Замятина, Пильняка, Горького, Бретона, Фейхтвангера, поначалу не было Кольцова, нет строк о 3. Гиппиус, С. Черном, Гумилеве, Кузмине, Адамовиче, Р. Гуле, Ю. Анненкове, поначалу не было ни слова о М. Булгакове».
Первая из книг мемуаров была завершена в апреле 1960 года. Несмотря на то, что отношения между Ильёй Эренбургом и главным редактором журнала «Новый мир» Александром Твардовским были прохладными, Эренбург решил отдать свою рукопись именно ему. Александр Трифонович, ознакомившись с рукописью, согласился печатать мемуары Эренбурга за исключением шестой главы, где речь шла о гимназической большевистской организации и ее лидерах, среди которых был Николай Бухарин.
Илья Эренбург учился с Бухариным в одной гимназии, много лет был с ним в дружеских отношениях. «Пробивать» главу о Бухарине в печать Твардовский предоставил самому Илье Григорьевичу. В тех условиях дать такое разрешение не осмелился бы ни один чиновник; взять на себя эту ответственность мог только Никита Хрущёв, и Эренбургу приходилось надеяться лишь на него.
«Поскольку первая волна политических реабилитаций жертв сталинских репрессий уже завершилась и тогда, в 1956 году, реабилитировать Бухарина Хрущёву помешали, а вторая волна явно не предвиделась, Эренбург обратился к Хрущёву с очень осторожным письмом; вопроса о реабилитации Бухарина в нем не ставилось, – писал Борис Фрезинский. – Эренбургу важно было не спугнуть Хрущёва, и он написал лишь о возможности упомянуть имя Бухарина и рассказать о его юности. При этом Эренбург надеялся на внутреннее доброжелательное отношение Хрущёва к Бухарину».
Эренбург писал Хрущёву о том, что ему хотелось бы упомянуть в мемуарах о своем школьном товарище, однако, «если сейчас это политически неудобно», страницы о Бухарине можно и опустить. Передать письмо Илья Григорьевич решил через помощника Хрущёва Владимира Лебедева, наиболее либерального и интеллигентного из всего хрущевского окружения. Секретарь Ильи Эренбурга Наталья Столярова, которую писатель попросил дать Лебедеву прочитать письмо, вспоминала: «Лебедев прочел письмо и сказал, что у Никиты Сергеевича может быть свое мнение и он его не знает, но ему кажется, что не следует этого печатать – т. к. Бухарин не реабилитирован, народ знает его как врага и вдруг прочтет, как тепло и душевно Илья Григорьевич о нем пишет, все шишки повалятся на него. В интересах душевного спокойствия Илье Григорьевичу не печатать сейчас этого. Конечно, если Илья Григорьевич будет настаивать, это напечатают – ведь цензуры у нас нет, – но это не в интересах Ильи Григорьевича».
Узнав от Столяровой об ответе весьма осведомленного в делах такого рода Лебедева, Эренбург понял бессмысленность ожидания ответа Хрущёва и счел целесообразным не сообщать о предпринятой попытке Твардовскому, да ему и чисто психологически было бы трудно признаться в получении отказа. Илья Григорьевич отправил главреду «Нового мира» письмо с таким текстом: «Я не хочу обращаться к Никите Сергеевичу теперь с частной просьбой и не хочу откладывать опубликование книги даже на месяц. Поэтому посылаю Вам начало шестой главы в новой редакции – этот текст бесспорно приемлем для Вас и в таком виде, как я его даю, приемлем и для меня. Этим устраняется единственное политическое препятствие».
Вскоре мемуарами Эренбурга заинтересовались чиновники. Сначала начальник Главного управления по охране государственных и военных тайн в печати Павел Романов обратил внимание ЦК КПСС на субъективность воспоминаний Ильи Григорьевича. Затем сотрудники отдела культуры ЦК партии подготовили служебную записку о том, что явления общественной жизни освещаются Эренбургом односторонне. В упрек мемуаристу ставили стремление выдвинуть на первый план советского искусства таких литераторов, как Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам. Тенденциозность Ильи Эренбурга, по мнению авторов записки, проявлялась и в его излишнем внимании к репрессиям.
В 1963 году с критикой мемуаров выступил и Никита Хрущёв. К слову, Илья Григорьевич лично познакомился с Никитой Сергеевичем в 1956 году.
«Хрущёв произвел на Эренбурга впечатление человека живого и не злого ума, не слишком, правда, обремененного знаниями и культурой, – писал в книге «Об Илье Эренбурге. (Книги. Люди. Страны)» Борис Фрезинский. – Под конец долгого разговора Эренбург попытался вступиться за опального Михаила Зощенко, но из этого ничего не вышло: «Н. С. Хрущёв не дипломат, – вспоминал Эренбург, – и, глядя на него, я сразу понял, что он мне не верит, да он и сказал «У меня другая информация…». Я ушел с горьким привкусом: намерения у него хорошие, но все зависит от «информации» – кого он слушает и кому верит». Тем не менее с той поры в его письмах Никита Сергеевич – неизменно «дорогой».
Именно завязавшееся знакомство позволило Эренбургу отправить лично Хрущёву письмо, адресованное в ЦК КПСС, о разнузданной кампании, открытой против него в печати. Хотя формально она и считалась литературной, фактически носила политический характер и, разумеется, была поддержана и даже скоординирована просталинскими силами аппарата ЦК. Письменного ответа Эренбург не получил, но кампания (на время) заметно поутихла. Такая эффективность подсказала Эренбургу обращение к Хрущёву в связи с проблемами, возникшими при печатании первой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь» в «Новом мире».
В начале марта 1963 года Хрущёв на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства раскритиковал мемуары Эренбурга и его повесть «Оттепель». Журнал «Новый мир» опубликовал эту речь полностью.
«Когда читаешь мемуары И. Г. Эренбурга, то обращаешь внимание на то, что он все изображает в мрачных тонах, – заявил Никита Сергеевич. – Сам тов. Эренбург в период культа личности не подвергался гонениям или ограничениям. (…) Любители мемуарной литературы частенько как бы из зарубежного далека описывают события того времени, причем описывают такие события, которые были действительно далеки от них и по существу и по тем последствиям, которые вызывались этими событиями. (…) Абстракционизм, формализм, за право существования которого в социалистическом искусстве ратуют отдельные его поборники, есть одна из форм буржуазной идеологии. Приходится сожалеть, что этого не понимают некоторые, в том числе и умудренные житейским опытом, творческие работники. В мемуарах товарища Эренбурга есть такое место. Привожу его: «Было множество литературных школ: комфуты, имажинисты, пролеткультовцы, экспрессионисты, фуисты, беспредметники, презентисты, акцидентисты и даже ничевоки. Конечно, немало глупостей несли иные теоретики… Но мне хочется защитить то далекое время». Как видно, автор мемуаров с большой симпатией относится к представителям так называемого «левого» искусства и ставит перед собой задачу защитить это искусство. Спрашивается – от кого защищать? Видимо, от нашей марксистско-ленинской критики. Ради чего это делается? Очевидно, для того, чтобы отстоять возможность существования таких или им подобных явлений в нашем современном искусстве. Это означало бы признать сосуществование социалистического реализма и формализма. Товарищ Эренбург совершает грубую идеологическую ошибку, и наша обязанность помочь ему это понять. (…) Так называемое левое искусство, которому некоторые поют дифирамбы, Владимир Ильич называл нелепейшим кривлянием, сверхъестественным и несуразным. Сейчас распространяется миф о том, что будто бы Ленин терпимо и чуть ли не сочувственно относился к формалистическим упражнениям в искусстве. К распространению неправды о взглядах Ленина на искусство причастен, к сожалению, и тов. Эренбург. В своих мемуарах он пишет: «А. В. Луначарский мне рассказывал, что, когда он спросил Ленина, можно ли предоставить «левым» художникам украсить к Первому мая Красную площадь, Владимир Ильич ответил: «Я в этом не специалист, не хочу навязывать другим свои вкусы». Здесь тов. Эренбург дает понять читателю, что как будто Ленин допускал возможность сосуществования различных идейных направлений в советском искусстве. Неправильно это, товарищ Эренбург! Вы хорошо знаете, что именно Ленин выдвинул принцип идейности и партийности литературы и искусства. Это затем было горячо поддержано Горьким и другими писателями, которые твердо стали на позиции Советской власти, на позиции борьбы за дело рабочего класса, на позиции борьбы за победу коммунизма».
Повесть Эренбурга «Оттепель», опубликованную в 1954 году, Хрущёв отнес к тем книгам, в которых дается «неправильное, одностороннее освещение явлений и событий, связанных с культом личности, и существа тех принципиальных, коренных изменений, которые произошли в общественной, политической и духовной жизни народа после XX съезда партии».
Пытаясь спасти мемуары, Эренбург обратился к Хрущёву с просьбой о личной встрече.
«Писатель понимал, что просталинский аппарат ЦК с подачи всех сталинистов из руководств творческими союзами в конце 1962 года подготовил массированную атаку против сил оттепели и спровоцировал темпераментного Хрущёва принять в ней участие, – рассказывал Борис Фрезинский. – Брань Хрущёва, разумеется, не грозила арестом. (Встретившись с Хрущёвым в Кремле 3 августа 1963 года, Эренбург, как он рассказывал навестившему его на даче месяц спустя И. М. Майскому, сказал Никите Сергеевичу: «В тот день, когда на встрече с работниками искусства вы обрушились на меня, я, конечно, был очень сердит на вас. Но все-таки в ту ночь я совершенно спокойно ложился спать, уверенный, что никакой неожиданный звонок меня не разбудит»). Однако лично для Эренбурга последствия мартовской речи Хрущёва были тяжелыми – его перестали печатать и отлучили от всей общественной деятельности. Имея ясное представление о характере Хрущёва, Эренбург был уверен, что в личной беседе сможет его переубедить относительно своих мемуаров, и числа 9-10 марта он отправил Хрущёву письмо с просьбой о личной встрече. (…) Владимир Лебедев тут же сообщил Эренбургу, что Хрущёв его обязательно примет. Однако в силу невероятной занятости Хрущёва эта встреча все переносилась и переносилась, а при этом положение Эренбурга оставалось положением «вне игры». Его настроение было столь мрачным, что навестившая его Л. А. Зонина заметила: «Ну что вы, Илья Григорьевич, разве можно так из-за этого расстраиваться? Вы же писатель, уезжайте на дачу и пишите себе «в стол» – деньги на жизнь у вас, слава богу, есть». Ответ Эренбурга ей не показался убедительным. 21 марта Эренбурга навестил академик И. М. Майский, подробно потом записавший разговор с ним. Майский убеждал Эренбурга проявить выдержку и терпение, даже если ответ Хрущёва не вполне его удовлетворит, а пока – писать, работать для будущего. Ответ Эренбурга его встревожил. Дело даже не в признании, что он-де не может писать, когда у него нет соответствующего настроя, и вообще не умеет писать для будущего. Эренбургу было 72 года, он тяжело болел и считал, что у него нет времени ждать, когда все изменится; он сказал Майскому, что продумал все возможности: если у него не останется ничего, ради чего стоило бы жить, тогда зачем жить? (…) Пополз слушок, с ироническим оттенком занесенный в дневник Н. Эйдельмана (смотрите, мол, как ругань Хрущёва напугала Эренбурга, даже о самоубийстве подумывает). А суть-то была совсем в ином…»
По словам исследователя творчества Эренбурга Бориса Фрезинского, длившийся с 1950 года роман Ильи Григорьевича с Лизлоттой Мэр стал главным в его тогдашней жизни. Они встречались в каждую поездку Эренбурга на Запад (Лизлотта редко могла приезжать в Москву). Вот почему Эренбург, который был вдвое старше Лизлотты, так держался за «борьбу за мир», придумывал и организовывал круглые столы, симпозиумы и конференции, сменявшие друг друга.
«Политические пошляки острили: не было бы Лизелотты – не было бы и борьбы за мир, что соответствует истине лишь в малой мере, – пишет в книге «Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга» Юрий Щеглов. – Меньше было бы просто поездок в Стокгольм. Очевидно, Эренбург любил эту интересную женщину с современным твердым, немного журнальным лицом…»
Уже лежа с тяжелейшим инфарктом, он писал Лизлотте: «Надеюсь, как только смогу – поставить вопрос о Цюрихе». А жить ему оставалось 12 дней…
«Не слишком большое преувеличение допустила Ирина Ильинична Эренбург (дочь И. Г. Эренбурга. – С. И.), сказавшая как-то мне, что на этом «романе» держалось все движение сторонников мира, – писал Борис Фрезинский. – Резко отлученный в марте 1963 года от всей общественной деятельности, Эренбург понимал, что если он не переломит ситуации, то встречи с Лизлоттой станут невозможными. Вот объяснение его продуманной фразы, сказанной Майскому: «У меня нет слепой привязанности к жизни… Я могу с ней расстаться, если ее уклад меня не удовлетворяет».
Письмо Хрущёву 27 апреля 1963 года – попытка снова стать выездным. Об остроте вопроса для Эренбурга говорит заявленная им готовность вообще отказаться от высказываний и в СССР, и за рубежом по вопросам искусства, если будет решено, что его эстетические взгляды противоречат политике КПСС. Такой жертвы, правда, от него не потребовалось; решение Политбюро: «На будущее ограничить поездки Эренбурга» – было принято в отсутствие Хрущёва еще 2 января 1963 года, но после августа 1963 года оно не применялось… У всей этой истории оказался почти счастливый конец – это видно из письма Эренбурга Хрущёву от 18 августа 1963 года; Хрущёв проинформировал о нем Президиум ЦК, и в протоколе от 21 октября 1963 года записали: «О письме Эренбурга. Вызвать, сказать: «Вы сами будете (себе. – С. И.) цензором». Однако многие инициативы Хрущёва в ЦК КПСС уже саботировались; ровно за два месяца до свержения Хрущёва Эренбург писал ему, что все, о чем они договорились год назад при личной встрече, напрочь не исполняется чиновниками…»
При личной встрече с Эренбургом в Кремле Хрущёв изменил свое отношение к его воспоминаниям. Никита Сергеевич признался, что мемуаров не читал, и пообещал, что впредь Эренбург сам будет своим цензором.
Публикация книг «Люди, годы, жизнь» вызвала большой резонанс. Мемуары называли «гениальной исповедью сердца», хвалили за художественную смелость и человечность, бесстрашие и целеустремленность. Вместе с тем Эренбургу указывали на неточности, излишнюю политическую аккуратность, на неудавшиеся портреты и умолчания, хоть бы и вынужденные.
Сам Илья Григорьевич в своих поздних стихах так говорил о последнем своем детище:
Пять лет описывал не пестрядь быта,
Не короля, что неизменно гол,
Не слезы у разбитого корыта,
Не ловкачей, что забивают гол.
Нет, вспоминая прошлое, хотел постичь я
Ходы еще не конченной игры.
Хоть Янус и двулик, в нем нет двуличья,
Он видит в гору путь и путь с горы.
Меня корили – я не знаю правил,
Болтлив, труслив – про многое молчу…
Костра я не разжег, а лишь поставил
У гроба лет грошовую свечу.
На кладбище друзей, на свалке века
Я понял: пусть принижен и поник,
Он всё ж оправдывает человека,
Истоптанный, но мыслящий тростник.
Сергей Ишков.
