Нить Ариадны

26 июля 1975 года не стало дочери Марины Цветаевой и Сергея Эфрона – Ариадны (Али) Эфрон.

«Были мы – помни об этом в будущем, верно, лихом! я – твоим первым поэтом, ты – моим лучшим стихом», – написала когда-то Марина Цветаева своей маленькой дочери Але (…), – говорится в предисловии к книге Ариадны Эфрон «О Марине Цветаевой», написанном писательницей, мемуаристом Марией Белкиной, близко знакомой как с самой Мариной Цветаевой, так и с ее детьми – Муром и Алей (Ариадна Эфрон «О Марине Цветаевой», Москва, Советский писатель, 1989 год). – В годы революции, в начале двадцатого, те, кто встречался тогда с Мариной Ивановной в Москве, хорошо запомнили худенькую, длинноногую девочку с огромными глазами необычайной голубизны, глядящими с недетской серьезностью и проникновением.
Очи – два пустынных озера,
Два господних откровения…
Они – мать и дочь – всюду появлялись вместе (…) Бальмонт писал: «Две эти поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной жизни среди грез, – при таких условиях, при которых другие только стонут, болеют и умирают… Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз ощущал вновь в себе силу, которая вот уже погасла совсем…»

Марина Цветаева никогда в разговоре с Алей не опускалась до ее возраста, до возможностей ее восприятия, всегда вела с ней беседу на равных. К четырем годам Марина Ивановна научила ее читать, к пяти – писать, в шесть вести дневник. В семь девочка становится наперсницей своей гениальной матери, ее поводырем, ее опорой во всех невзгодах. Аля, по словам Марии Белкиной, «была как бы двойником матери, жила ею».

«Она (Аля) любила меня до 14 лет – до ужаса, – говорила Марина Ивановна. –  Я боялась этой любви, видя, что умру – умрет. Она жила только мной».

В 1937 году Аля первой из семьи возвращается из эмиграции (из Парижа) на родину, принимает советское подданство.

«18 марта нагруженная чемоданами, элегантная, красивая, полная надежды и веры в свое непременно счастливое будущее, – Аля ступила на перрон московского вокзала, и Москва, празднующая День Парижской коммуны, разукрашенная флагами, гремя из репродукторов Марсельезой и маршами, – встречала ее», – пишет М. И. Белкина в книге «Скрещение судеб» (издательство «Рудомино», 1992 год).

От советской Москвы Аля была в восторге. Она уезжала из Парижа радостная, и слова Бунина не могли поселить в ней сомнений и тревоги. Когда Аля пришла к нему прощаться, он сказал: «Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири! – Но, помолчав, с грустью добавил: – Если бы мне было столько лет, сколько тебе… Пускай Сибирь, пускай сгноят! Зато Россия!..»

«Почти сразу по приезде Аля получила работу: переводила для журнала «Revue de Moscou», – пишет Мария Белкина. – Сначала переводила дома, потом ее взяли в штат. Поздней осенью того же 1937 года в Москве неожиданно появился отец. (…) Ариадна поселилась с ним в Болшево на даче, где жили и зиму, и лето. Дочь каждый день ездила в город. Журнал «Revue de Moscou» помещался на Страстном бульваре, в том же здании, где и редакции «Огонька», «За рубежом» и других журналов. В уютной гостиной этого особняка часто устраивались литературные вечера, на которые съезжались известные московские писатели, так что Ариадна Сергеевна сразу попала в привычную еще маленькой Але среду, только имена теперь были иные».

Марина Ивановна с сыном (Муром) вернулась на родину летом 1939 года. Вся семья была в сборе, все жили в Болшево. Вскоре Аля познакомилась с Мулей – Самуилом Гуревичем, работавшим в журнале «За рубежом».

«Она не ошиблась, для нее это действительно было навечно, на всю жизнь, – пишет М. И. Белкина. – Теперь Аля и Муля часто вдвоем приезжали на дачу, он оставался ночевать, а утром они вместе ехали на работу. Уже была снята комната, и с сентября они собирались жить в городе (…) Ариадна Сергеевна была счастлива, но счастье это было внезапно оборвано… В ночь на 27 августа 1939 года Ариадна Сергеевна была арестована; «ранним-ранним утром увозила меня эмгебешная машина из Болшева, в это утро в последний раз видела я маму, папу, брата. Многое, почти все в жизни, оказалось в то утро в последний раз…»

Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте!
Тщетно говорю: «Не троньте…»

(Из стихотворения М. И. Цветаевой «Аля»).

Пройдет более полутора лет, прежде чем Марина Ивановна получит первую весточку от дочери. И все эти долгие месяцы, полные неведения и самых мрачных предположений, она будет носить ей в тюрьму передачи, как и Сергею Яковлевичу, который был арестован позже, 10 октября 1939 года, и в 1941 году расстрелян.

Узнав, что Аля отправлена в лагерь, Цветаева, не уверенная еще в точности адреса, наобум посылает открытку за открыткой в Княжий Погост, в Коми АССР. Первое письмо от Ариадны придет 11 апреля 1941 года.

«Переписка наладится. Ей будут писать – мать, брат, Муля, тетки, – пишет в своем предисловии к книге А. Эфрон Мария Белкина. – Началась война. Письма в лагерь перестали приходить. Только в 1942 году летом снова она стала получать вести от Мули, от теток. Но мать молчала. Молчал и Мур… Ни у кого не хватило духу написать ей о том, что еще 31 августа 1941 года в Елабуге Марина Ивановна повесилась. Молчание наконец прервала Елизавета Яковлевна (Е. Я. Эфрон, сестра С. Я. Эфрона, тетя Али – С. И.). 13 июля 1942 года Ариадна Сергеевна написала теткам: «Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчание по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость! Очень прошу вас написать мне обстоятельства ее смерти (…)». И в другом письме: «Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я бы несла часть ее креста, и он не раздавил бы ее…»

Окончилась война. Ариадна все еще отбывала срок в лагере. Она была осуждена на 8 лет по статье 58 ПШ – подозрению в шпионаже. И только 27 августа 1947 года вышла на свободу. В Москве Ариадне жить не разрешалось. Мур погиб 7 июля 1944 года, про расстрел отца Аля не знала, надеялась, что он где-то в лагере, без права переписки. О Муле она напишет своей знакомой: «С бывшим мужем (к сожалению «бывшим», ибо ничто не вечно под луной, а тем более мужья!) встретились тепло и по-дружески, но ни о какой совместной жизни думать не приходится».

Ее новым местом жительства стала Рязань. Здесь Аля преподавала в областном художественно-педагогическом училище графику. Пригодились ее знания, полученные в школе при Лувре. Она не только стремилась обучить своих учеников профессиональным знаниям, но и приобщала их к культуре, расширяла кругозор… Очень скоро Ариадна стала для них и наставником, и товарищем, и когда ее снова арестовали, ученики не побоялись прийти к ней в тюрьму и из своих скудных стипендий собрали Алю в дальний путь, в Туруханский край…

В 1949 году тех, кто был ранее репрессирован и отбыл свой срок, снова сажали и приговаривали либо к тюремному заключению, либо к ссылке. Аля была арестована 22 февраля.

«Она рассказывала и писала в письмах, что день этот ей предсказала мать, – пишет Мария Белкина. – 17 февраля она ей приснилась и предупредила, когда за ней придут, и еще сказала, что вначале дорога будет трудная, грязная, но это «весенние ливни», они пройдут, и все наладится, все будет хорошо… Мать часто приходила к ней в снах, и часто, в минуты отчаяния и безысходности, дочь мысленно обращалась к ней и в этом незримом, каком-то потустороннем общении черпала силы… Мать для нее не умирала и оставалась вечно живой. «Верующие всегда служат панихиды, а я в память мамы хожу в лес, и там, живая, среди живых деревьев, думаю о ней, живой, даже не «думаю», а как-то сердцем, всей собой, близко к ней», – напишет она из Туруханска, куда будет сослана на вечное поселение».

В Туруханске Аля очень тяжело переносила климат: обжигающие морозы в 50 градусов, ветры, дующие с Ледовитого океана, томительно долго длящуюся ночь и «снега, снега, снега, еще тысячу раз – снега». У нее были слабые легкие, а сердце давало о себе знать еще в лагере…

Сначала она работала уборщицей в школе, таскала воду из Енисея, белила стены, ездила косить траву – «из всех моих качеств самое явное – это верблюжья выносливость и человеческое терпение…» Потом ее взяли художницей в районный Дом культуры.

«Ей было уже под сорок, а по усталости от пережитого за последние годы и все пятьдесят. Она была рождена для творчества и с детских лет шла по этому пути, но была сбита с дороги», – пишет М. И. Белкина.

В марте 1955 года Ариадну Эфрон полностью реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Преодолев путь длиною в 16 лет по северным окраинам страны, она наконец вернулась в Москву.

На отца Аля получила посмертную реабилитацию. Надо было заново начинать жизнь… И если в 1937-м, когда она приехала из Парижа, молодая, полная сил и надежд, все было легко и просто, то теперь требовались неимоверные усилия.

В первые же месяцы после своего приезда Ариадна Сергеевна стала получать от издательств стихи для перевода и начала много переводить. Ей нужны были деньги – жить у теток было невозможно. Вдруг подвернулась возможность построить дачу в Тарусе на «ломте» земли, отрезанном от своего участка Валерией Ивановной Цветаевой, сводной сестрой Марины Ивановны по отцу. Аля будет жить в Тарусе и лето, и зиму, топить печь, носить воду из колодца и работать, работать.

«Таруса манила Алю тем, что это были Маринины места, – поясняет Мария Белкина в книге «Скрещение судеб». – Сюда, на окраину Тарусы, в Песочное, дед Али Иван Владимирович Цветаев почти каждое лето вывозил детей… И когда Аля попала в Тарусу, она сразу стала искать тот дом под наклонной крышей, где на втором этаже в одной из светелок жили когда-то девочки Марина и Ася (сестры Марина и Анастасия Цветаевы – С. И.). (…) Аля разыскала ту дачу. Теперь она принадлежала Дому отдыха. Нижний этаж занимали служащие, но верх оказался уже совсем непригодным под жилье. (…) Однако еще можно было дачу спасти: требовался капитальный ремонт. Начались хлопоты, писались нужные бумаги… Но денег на ремонт никто выделить не хотел, и кончилось все тем, что по распоряжению администрации Дома отдыха дачу эту в 1966 году разобрали на бревна. Фундамент зацементировали и устроили танцплощадку!»

Главной своей работой Ариадна Сергеевна считала не переводы, а архив матери, публикацию ее произведений. И благодаря ей стихи Марины Ивановны прокладывали себе путь к читателю… Но – давала о себе знать гипертония, глаза видели все хуже, ноги отказывались ходить, сердце то и дело проваливалось в какие-то глубины… Она катастрофически старела, намного опережая свой возраст!

Только с 1965 года, обретя наконец жилплощадь в кооперативной квартире, Ариадна Сергеевна поселилась в Москве.

«Последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро Аэропорт, где неподалеку была ее квартира, – вспоминает Мария Белкина. – Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах – немыслимая усталость… Аля давно хворала, но не обращала внимания. Она с таким безразличием относилась к себе. Казалось и жить она не очень-то хотела. (…)

– Я вам давно говорила, что я устала вековой усталостью! А теперь я даже и не знаю, какой усталостью устала! Должно быть, последней…

(…) А чуть позже Аля слегла, и, как выяснилось потом, у нее случился микроинфаркт, который сразу не распознали врачи. Аля очень просилась на воздух, в Тарусу, и ей разрешили поехать. В Тарусе ей стало хуже.

(…) Когда Але говорили, что боли могут быть от сердца и могут отдавать в лопатку, и надо сделать кардиограмму, она уверяла – если бы так болело сердце, то оно давно бы уже лопнуло! И упрямо настаивала на том, что это невралгия или отложение солей. Она принимала всякие лекарства, но совсем не те, которые могли бы еще спасти… И упорно продолжала ходить и через силу заниматься хозяйством.
(…) У нее опять случился нестерпимый приступ боли, опять увезли Алю в больницу. Теперь наконец догадались сделать кардиограмму! Прочел ее случайно приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас – как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..

Палата была маленькая, душная. Соседка старушка боялась открывать окно. Аля задыхалась, полулежала, откинувшись на подушки, и глядела вверх, туда под купол (тут раньше была церковка при больнице), где сквозь побелку просвечивали фигуры святых. А ей чудилось, что видит она там лица своих родных – мать, отца…

Что виделось Але в те последние дни, часы ее жизни? Она все повторяла, что она там со своими…

26 июля в девять утра Аля крикнула из своей палаты:

– Сестра… укол… скорей… будет поздно…

Когда сестра прибежала со шприцем, было поздно.

Она скончалась в Тарусе 26 июля.

(…) Там, где когда-то из года в год арендовал дачу профессор Иван Владимирович Цветаев, где бегала девочкой совсем маленькая Марина, потом подросток Марина, где когда-то жарким июльским днем умерла от чахотки ее молодая мать-музыкантша, такая несчастливая в жизни бабушка Али, и где таким же жарким июльским днем не стало Али, – есть теперь могила у края холма.

Внизу за холмом овраг. Таруска течет и где-то там за мостом впадает в Оку. Дорога видна на Тарусу, поля – простор! И справа, вдалеке, почти у горизонта, черным гребнем лес, а перед лесом на зеленом пригорке белоснежная Беховская церковь. И такие российские дали! (…)

На серо-голубом камне высечено: «Ариадна Сергеевна Эфрон». И с другой стороны: «Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, погибших в 1941 году».

Мать с дочерью идем, две странницы
Чернь черная навстречу чванится.
Быть может – вздох от нас останется,
А может – Бог на нас оглянется…

(Из стихотворения М. Цветаевой «Дорожкою простонародною…», 1918 год)

Сергей Ишков.

Фото с сайта ru.wikipedia.org и книги Ариадна Эфрон «О Марине Цветаевой» (Москва, издательство «Советский писатель», 1989 год)