9 октября 1924 года не стало русского поэта, прозаика, драматурга и переводчика Валерия Брюсова.
В Москве Валерий Яковлевич прожил все 50 лет своей жизни. В столице ему довелось сменить не один адрес: Брюсов родился в доме №14 по Милютинскому переулку, какое-то время семья жила на Яузском бульваре в доме №10, а в конце 1870-х годов переехала в приобретенный дедом поэта дом №22 на Цветном бульваре. С осени 1910 года и до конца своих дней Валерий Яковлевич жил и работал в доме №32 по 1-й Мещанской улице. В этом доме он и скончался 9 октября 1924 года от крупозного воспаления легких, осложненного плевритом.
В последние годы жизни Брюсов из Москвы не выезжал. Он был загружен делами: занимал высокие ответственные должности (после революции Брюсов стал госслужащим, сначала руководил Комитетом по регистрации печати, работал в Госиздате, председательствовал в президиуме Всероссийского союза поэтов, помогал готовить первое издание Большой советской энциклопедии. В 1921 году Анатолий Луначарский предложил Валерию Брюсову организовать Высший литературно-художественный институт, в котором поэт до самой смерти оставался ректором и профессором), много времени отнимала творческая работа, не имея собственных детей, Брюсов воспитывал племянника супруги Колю, причем делал это с большим удовольствием.
Летом 1924 года Брюсов наконец-то отправился отдыхать в Крым, взяв двухмесячный отпуск. Вместе с женой Жанной (Иоанной) Матвеевной и 8-летним Колей он поехал в Алупку, где Брюсовы побывали в первое лето после женитьбы. Валерий Яковлевич, как и в молодости, поднимался в горы, ездил верхом, плавал, однако супругу очень тревожило состояние его здоровья: во всех его движениях и даже словах ощущалась усталость.
После отдыха в Алупке в Москву семья возвращалась порознь: дело в том, что еще в марте 1924 года Валерия Брюсова к себе в гости в Коктебель пригласил Максимилиан Волошин. Пользуясь случаем, Брюсов решил навестить друга. В Коктебеле поэт оказался 10 августа. Сначала Брюсов совершил морскую прогулку вдоль Карадага, а позже в составе примерно 40 человек под руководством Волошина – прогулку в горы, прерванную ливнем и грозой.
Сам Валерий Яковлевич в письме своей жене от 15 августа 1924 года описал поход так:
«Со мной случилось маленькое несчастье. <…> Я пошел с некоей «экскурсией» на Карадаг, здешнюю самую высокую гору (потухший вулкан). <…> Шли мы, шли и зашли уже далеко в горы, как вдруг нашли тучи и хлынул ливень. Начался потоп. Вода сверху, снизу, с боков. Одно время мы укрывались в кустах (леса там нет), потом, убедясь, что дождя не переждать, решили идти назад. Все дороги размокли, превратились в непролазную грязь. Каждое углубление стало бешеным потоком, который сбивал с ног пытавшихся перейти его вброд. Эти потоки волокли вниз груды огромных камней. Гром гремел, молния сверкала, а дождь все лил, лил, лил. И три часа мы шли вниз под этим дождем. Прекрасные сандалии мои обратились в лохмотья, брюки – в грязные тряпки, куртка – в мокрые лоскуты, шляпа – размокла и развалилась, как гриб… Пришлось все же идти в броды, ползти по грязи, карабкаться по скользко-мокрым камням, и все это – под дождем, в мокрой насквозь одежде, и так три часа. Естественно, что я захворал. Приемы хины кое-как меня поправили, но остался ожесточенный неврит в руке. Я не могу сейчас ни согнуть, ни разогнуть руку (левую), почти не могу спать, ибо боль длится 24 часа в сутки. Здесь есть доктор. Он посоветовал компрессы, аспирин и салициловую мазь. Все это выполняю, но улучшений пока мало. Вот почему сейчас выехать в Москву я никак не могу: я и двигаться-то могу с трудом – каждое движение причиняет боль. Сижу на солнце и не шевелюсь – все, что могу делать. Не сердись, что я запаздываю. Это совершенно против моих ожиданий и против моей воли. Чтобы ехать, необходимо, чтобы рука хоть сколько-нибудь упокоилась. Без компресса я совсем пропадаю от боли, а где же в вагоне, в дороге (на пароходе и т. д.) класть компрессы! Придется промедлить еще несколько дней, это – неизбежно. Не сердись!»
Другие участники прогулки также оставили воспоминания о небывалом ливне и застигшей их на горе стихии. Например, А. П. Остроумова-Лебедева в своих автобиографических записках «Лето в Коктебеле» пишет о том, что небо внезапно обрушилось на них потоками воды:
«Среди грохота грома и падающей воды Максимилиан Александрович усиленно кричал нам, чтобы мы спрятались в пастуший шалаш. Через несколько минут мы вместе с шалашом и пластом земли поплыли вниз по скату холма. Незаметные ручьи на глазах превратились в бурные реки. В их пенистых, стремительно мчащихся водах вертелись камни, оторванные комья глины и дерна. Все это мчалось к морю. Картина была грандиозная. Библейский пейзаж бушующей стихии».
Все участники экскурсии «сползали вместе с пластами глины и земли», шли босиком и домой вернулись «по уши мокрые, в глине и песке».
Эта поездка в Коктебель стала для Брюсова роковой.
Один из гостей дома Волошина, Леонид Гроссман, говорил, что и до экскурсии в горы в стихах, которые читал у Максимилиана Александровича поэт, «только одна тема звучала живой, глубокой, болящей и надорванной нотой: это была тема старости и близкой смерти»:
«Помоги мне, мать-земля,
С тишиной меня сосватай,
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой».
Эти стихи Брюсова звучат по-новому в моем сознании, когда я вспоминаю последний образ старого поэта на фоне Коктебельских гор, его сутулящуюся, почти согбенную фигуру, слабые жесты его больной руки, его мелькающий взгляд, полный тоски и горечи…».
18 августа 1924 года Валерий Брюсов в письме супруге пишет, что здоровье его улучшается, правда, рука все болит:
«Я не купаюсь, никуда не хожу, вечером прячусь от ветра, мажу руку какой-то целебной грязью, которая имеется здесь. Но до сих пор только с большим трудом могу этой рукой двигать. Даже бреюсь одной рукой. Кроме того, у меня болит еще нога, об чем я уже никому не говорю. Вообще – болен. Однако уехать бы уже мог, если бы, во-первых, не это скопление отъезжающих из Севастополя. Мне ответили, что все билеты на мягкие вагоны разобраны на весь август. Надеюсь это затруднение преодолеть при помощи разных «влиятельных» лиц, но на это нужно некоторое время. И если бы, во-вторых, не отсутствие денег. Пришлось платить доктору, купить сандалии, покупать лекарства и т. д., и у меня денег не хватило (помнишь: у меня и было их немного, ибо я рассчитывал выехать в Москву дня через три, а сижу здесь уже девять). <…> В общем, все очень невесело, даже хуже того. Я впал в совершенное уныние…».
Коктебель Брюсову удалось покинуть лишь 28 августа. В коктебельской «Книге разлук» Валерий Яковлевич поблагодарил хозяина гостеприимного дома за то, что после Тавриды ему удалось узнать Киммерию, «край суровый и прекрасный, край многотысячелетней давности и край, где заглядываешь в будущие века, пустыню, где таится жизнь, разгадать которую – великое счастье».
«Дни, проведенные в Коктебеле, проводят новую четкую черту в моей жизни» – этой фразой Брюсов завершил свою запись, возможно даже не подозревая о том, что жить ему осталось считаные дни.
В Москву Брюсов вернулся совершенно больным. Ехать из Крыма пришлось в вагоне третьего класса. Жене он сообщал:
«Полторы недели я не мог разогнуть руки и жестоко хромал на одну ногу. Билетов (в Москву. — С. И.) не было. В кассе предлагали на 5 сентября! Обращался в местком Феодосии. Приняли любезно, но билеты предложили на 2-ое. Так я бился с неделю. Наконец решился дать червонец носильщику. Тот в тот же день достал билет. (А в вагоне потом оказались свободные места!) Но билет получил я третьего класса и на почтовый поезд. Ехал двое суток, в духоте, на досках. Приехал чуть живой».
В Москве, не вполне выздоровев, Брюсов ушел в повседневные дела. В октябре из-за высокой температуры поэт вновь слег в постель. Врачи установили у него «крупозное ползучее воспаление легких». Брюсов отнесся к диагнозу спокойно, он вполне осознавал свое тяжелое положение, иногда, по воспоминаниям друзей, произносил: «Конец! Конец!»
8 октября ему как будто стало полегче. Он сказал жене несколько ласковых фраз, что ему жаль ее… Последними обращенными к ней словами были: «Мои стихи!», после чего поэт потерял сознание. Жанна Матвеевна поняла: «Сбереги».
Ночью Валерию Яковлевичу опять стало плохо, он метался и сильно страдал. 9 октября 1924 года в 10 часов утра его не стало. Поэта похоронили на Новодевичьем кладбище.
Михаил Булгаков вспоминал процесс похорон Валерия Брюсова так:
«Сейчас хоронят В.Я. Брюсова. У Литературно-художественного института его имени на Поварской (Высший литературно-художественный институт имени В.Я. Брюсова (в разговорной речи – «Брюсовский институт» – специальное высшее учебное заведение в Москве с 1921 по 1925 год. Был создан весной 1921 года в «усадьбе Соллогуба» по инициативе Валерия Брюсова. Предшественник Литературного института имени Горького, который создавался с учетом опыта «Брюсовского института». — С. И.) стоит толпа в колоннах. Ждут лошади с красными султанами. В колоннах интеллигенция и полуинтеллигенция. Много молодежи — коммунистически рабфаковского мейерхольдовского типа».
«Мы несли его гроб от института до Новодевичьего кладбища, – рассказывал позже литературовед Б. И. Пуришев. – Когда похоронная процессия проходила мимо британского посольства, находившегося неподалеку от нашего института на Поварской улице, британский государственный флаг был приспущен. На пути к кладбищу государственные и культурные деятели выступали с краткими речами. Одну из таких речей произнес Н. И. Бухарин».
Так страна простилась с одним из основоположников русского символизма.
Сергей Ишков.
Фото с сайтов culture.ru, ru.wikipedia.org и um.mos.ru
