6 мая 1911 года в Коктебеле в гостях у Максимилиана Волошина 18-летняя Марина Цветаева, только что выпустившая первую книгу стихов, встретила 17-летнего Сергея Эфрона.
«Когда-то совсем юные – ему семнадцать, ей восемнадцать – они шагнули в заколдованный круг взаимопритяжений, там, у Волошина, на коктебельском берегу, – писала Мария Белкина в книге «Скрещенье судеб». – И быть может, тот очень ясный, очень лучезарный коктебельский день был все же для них обоих роковым. Ведь если бы не Сергей Яковлевич, Марина Ивановна могла бы и не оказаться в эмиграции, и жизнь ее сложилась бы в России совсем иначе. Но если бы не она, то и Сергей Яковлевич, быть может, тогда, в 1915 году, не пошел бы на фронт. Он – с его здоровьем – мог бы сидеть в Москве, учиться и заниматься своими издательскими делами. И не потому ли он тогда так рвался на войну, что его слишком больно ранили те первые увлечения Марины Ивановны. Он так преданно и самоотверженно служил ей и так был верен ей, а она тогда уже умела уноситься в свои заоблачные дали, забывая обо всех и обо всем… И не уйди тогда Сергей Яковлевич братом милосердия и не попади позже в воинское содружество молодых офицеров, не было бы Галлиполи, не было бы эмиграции».
Они встретились на пустынном, усеянном мелкой галькой берегу. Когда Марина впервые увидела Сергея в белой рубашке на скамейке у моря, он был, по ее признанию, так неправдоподобно красив, что, казалось, ей стыдно ходить по земле.
«Она собирала камешки, он стал помогать ей — красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!) — с поразительными, огромными, в пол-лица, глазами; заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала: «если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж!» – вспоминала в своей книге о матери дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона Ариадна. – Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых, — и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещенный, крупный камень, который она хранила всю жизнь, который чудом уцелел и по сей день».
Подаренный Сергеем сердолик Марина поместила в серебряное кольцо. С этим камнем она уехала в эмиграцию, с ним вернулась. Когда Ариадна Эфрон писала свои воспоминания, она держала этот сердолик перед собой — по сути, единственное, что уцелело от семьи.
«Им обоим было уже не вырваться из рокового круга взаимопритяжения и взаимоотталкивания, – рассказывала Мария Белкина в своей книге о семье Марины Цветаевой. – Он почти всегда отсутствует: война, бегство за границу, потом занятия в Пражском университете; приезжает в деревню к ночи, измученный, потом экзамены, болезни, вспышки туберкулеза, санатории, поездки в Бельгию, еще куда-то. Он в доме – гость. Но и она в доме тоже гость – душою. Она всегда увлечена, в полете, в стихах… Она готовит, штопает, стирает, ждет, пишет, выбивает деньги из редакций. Он мечется, пытается найти себя, не может, не умеет обеспечить семье достаток. Он так непритязателен, довольствуется малым, так терпеливо и покорно сносит хаос чувств и быта, который господствует в семье… Он с головой ушел в политику, она в поэзию – две разные державы, два разных подданства… и все же – вместе… «Союз одиночеств» – так сказала Аля (Ариадна Эфрон. — С. И.) о своей семье».
С самого начала коктебельского знакомства Марина Цветаева верила, что Сергей Эфрон будет соответствовать требованиям ее воображения. В ее первых стихах к Сереже все дальнейшие темы уже заданы.
Я с вызовом ношу его кольцо!
– Да, в Вечности — жена, не на бумаге.
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху.
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Сергей Эфрон мало соответствовал представлениям Марины. Она требовала от него рыцарства, но по своему психотипу он совсем не тот, о котором Цветаева пишет:
И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью вашей юной
Великолепной головы.
Для Марины Серёжа с самого начала — лев. Лёва — его домашнее прозвище.
«Издавна и нежно повелось — Марина звала Серёжу Львом, Лёве, он ее — Рысью, Рысихой; сказочные эти клички вошли в домашний, семейный наш обиход, привычно подменяя подлинные имена, и так — до самого конца жизни, – вспоминала Ариадна Эфрон в своей книге «О Марине Цветаевой». – Маринины тетради испещрены Сережиными «львиными» рисунками; уходя, а чаще всего — убегая («утапатывая», как говорил Лев из сказки) — в университет ли, по бесчисленным ли делам, Серёжа набрасывал силуэт Льва: благодарного, пообедавшего, с толстым пузом, или — привычно-тощего, вскакивающего в последний вагон уходящего поезда; Льва, плачущего крупными слезами или смеющегося во всю пасть — чтобы Марина, раскрыв тетрадь, улыбнулась ему вслед, принимаясь за работу…
Марина же часто подписывала свои письма к Сереже и ко мне заглавной буквой «Р» и рисовала — в виде росчерка — длиннохвостую дикую кошку или только ухо ее, с кисточкой, — чуткое ухо Рыси…».
Сергей Эфрон не готов к образу, который Цветаева пытается из него слепить, но он всю жизнь пытался дотянуться до навязанного ею идеала.
3 ноября 1911 года в письме к Максимилиану Волошину Марина Цветаева писала:
«В январе я венчаюсь с Сережей, — приезжай. Ты будешь моим шафером. Твое присутствие совершенно необходимо <…>
Я всем довольна, январь — начало нового года, 1912 г. — год пребывания Наполеона в Москве (Марина Цветаева «с детства» была увлечена Наполеоном, в одном из писем она писала, что любит его с 11 лет и не может равнодушно видеть его имени. — С. И.).
После венчания мы, наверное, едем в Испанию. (Папе я пока сказала — в Швейцарию). На свадьбе будут все папины родственники, самые странные. Необходим целый полк наших личных друзей, чтобы не чувствовать себя нелепо от пожеланий всех этих почтенных старших, которые, потихоньку и вслух негодуя на нас за неоконченные нами гимназии и сумму наших лет — 37, непременно отравят нам и январь, и 1912 год. <…>
Разговор с папой кончился мирно, несмотря на очень бурное начало. Бурное — с его стороны, я вела себя очень хорошо и спокойно. — «Я знаю, что (Вам) в наше время принято никого не слушаться»… (В наше время! Бедный папа!)… «Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и — «выхожу замуж!»».
— «Но, папа, как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветывать».
Он сначала: «На свадьбе твоей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет».
А после: «Ну, а когда же вы думаете венчаться?».
Разговор в духе всех веков!».
Они обвенчались в Москве в январе 1912 года. И, как писала Ариадна Эфрон, «короткий промежуток между встречей их и началом Первой мировой войны был единственным в их жизни периодом бестревожного счастья».
«Быть может, Сергей Яковлевич был для Марины Ивановны той спасительной гаванью, где она могла укрыться от штормов и бурь, быть может, при всех ее поисках, душевных колебаниях, непостоянствах, – нужно было что-то постоянное и неизменное иметь, – писала о Цветаевой Мария Белкина. – Еще в начале их совместной жизни она сказала: «Только при нем я могу жить так, как живу, – совершенно свободная…» Так оно и было…
Но, быть может, она действительно его единственного в жизни и любила. Аля писала: «Мама за всю свою жизнь правильно поняла одного-единственного человека – папу, то есть, понимая, любила и уважала, всю свою жизнь. Во всех прочих очарованиях человеческих (мужских) она разочаровалась, очарование могло длиться только, если человек оставался за пределами досягаемости жизненной (скажем, Пастернак) или за пределами жизни зримой, то есть умирал, а умирая, – вновь воскресал для нее…» <…>
Он был единственным, который ее понял, и, поняв, любил, которого не устрашили ни ее безмерность, ни ее неисчислимое множество! И мне кажется, он был единственным, который еще тогда, в 1912 году, сумел так точно уловить и передать в короткой юношеской повести «Детство», где он выводит ее под именем Мара, всю ее сложность, противоречивость, особость, непохожесть на всех других, кажущуюся порой неестественность, придуманность себя самой. Он раз и навсегда признал ее превосходство и над собой, и над всеми окружающими. <…>
Что держало их друг подле друга? Дети? Чувство долга, которое было столь сильно развито в них обоих? Любовь? Привычка? Или такая одинокость в этом мире и ее, и его… Кто знает! Не нам судить чужую жизнь…».
И каким бы ни казался странным для постороннего взгляда их брак, брак этот был союзом, союзом ли душ, союзом ли одиночеств, но союзом.
Сергей Ишков.
Фото kulturologia.ru
