11 сентября 1971 года не стало Никиты Сергеевича Хрущёва. Газетам разрешили дать только краткое сухое сообщение. Дело в том, что с октября 1964 года имя Хрущёва было под главлитовским цензурным запретом и не упоминалось в советской печати.
В начале 1964 года руководство КПСС было всерьез обеспокоено непредсказуемостью политики Никиты Хрущёва. Некоторые консервативно настроенные деятели не могли простить ему разоблачения Сталина.
Смещение Хрущёва с поста первого секретаря ЦК КПСС и со всех занимаемых им постов произошло на Пленуме ЦК, проходившем 12-14 октября 1964 года. Хрущев подписал заявление по собственному желанию с формулировкой «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». Это был уникальный случай, когда смещение главы государства прошло без кризиса в стране.
Хрущёв отдыхал в Пицунде, когда с ним связался Леонид Брежнев и попросил прилететь на следующий день на заседание Президиума ЦК КПСС, предварявшее Пленум. Никита Сергеевич согласился.
После того, как Хрущёв появился в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца и занял место председателя, на него посыпались обвинения в создании культа личности, совмещении должностей, оскорблении единомышленников и членов партии, многочисленных ошибках, допущенных в работе.
«Если бы Вы, Никита Сергеевич, не страдали бы такими пороками, как властолюбие, самообольщение своей личностью, верой в свою непогрешимость, если бы Вы обладали хотя бы небольшой скромностью, Вы бы тогда не допустили создания культа своей личности, а Вы, наоборот, все делали для того, чтобы укрепить этот культ», – говорил Брежнев.
Никиту Сергеевича упрекали в авантюристичном политическом курсе, включая Карибский кризис, «чехарду» в сельском хозяйстве и т. д.
«К своему огорчению я, возможно, не замечал многих вещей, о которых говорил Брежнев, – ответил Хрущёв. – Но мне никто и никогда об этом не говорил. Если всё так, как он говорит, то нужно было мне об этом сказать, ведь я простой человек. Кроме того, вы все меня поддерживали долгие годы, говоря в том числе и с этих трибун, что я всё делаю правильно. Я воспринимал вас всех как единомышленников, а не как врагов. (…) Если у вас так много вопросов ко мне, то почему вы их не задавали раньше? Разве это честно среди нас, единомышленников? Что касается грубости и некорректности в моих высказываниях, то я приношу свои извинения».
Как записал в своем дневнике первый секретарь КП Украины Пётр Шелест, «решение Пленума было принято с поспешностью, просто штурмом»: «В один миг освободили Хрущёва от должности первого секретаря ЦК и Предсовмина, вывели из состава Президиума ЦК. Членом ЦК оставили. Правда, те же крикуны подавали голос, чтобы вывести его из состава ЦК. Но за это надо было голосовать тайно, и была некоторая опасность, а вдруг что? (…)
Чувствовалось, что была проведена большая работа среди членов ЦК, то и дело раздавались выкрики «правильно», но это, как правило, одни и те же крикуны, они бывают во все времена. Хрущёву они тоже кричали «правильно». В основном же Пленум проходил с большим напряжением, каждый серьезный человек чувствовал ответственность за принимаемый акт и думал о будущем: а что будет дальше? (…)
Удовлетворили просьбу Хрущёва об уходе на пенсию. Как только это решение было принято, сделали перерыв. (…)
Хрущёв, понурив голову, придавленный, просто раздавленный, уехал и до своей кончины не был в Свердловском зале. Так закончилась политическая карьера этого энергичного, общительного, своеобразного человека».
15 октября 1964 года Никита Хрущёв проснулся пенсионером и, по воспоминаниям его сына Сергея, долго не мог разобраться, чем себя занять.
«На следующий день после Пленума ЦК Хрущёв уехал из Москвы на дачу, где собрались почти все его родственники, – писали Рой и Жорес Медведевы в книге «Никита Хрущёв». – Еще в 1953 году Никита Сергеевич поселился в большом и удобном доме в Усово, который был когда-то помещичьей усадьбой. Но Хрущёву не нравился этот дом, и после смещения Молотова семья Хрущёва переехала на государственную дачу, которую прежде занимал Молотов. Это был большой, но плохо спроектированный дом. В первые недели после отставки Хрущёв находился в состоянии шока. В свои 70 лет он оставался человеком громадной энергии и железного здоровья. Он привык напряженно трудиться по 14-16 часов в сутки. И вдруг, как всадник, несущийся на полном скаку, он был остановлен и выброшен из седла своими же еще недавно лояльными и послушными помощниками. Хрущёв не скрывал своей растерянности. Он часами неподвижно сидел в кресле. Иногда на его глазах можно было видеть слезы. Когда в одной из московских школ директор спросил из любопытства его внука: «Что делает Никита Сергеевич?» – мальчик ответил: «Дедушка плачет».
Но Хрущёв был слишком сильной личностью, чтобы долго пребывать в бездействии. Постепенно он стал читать газеты и журналы и узнавать о переменах, последовавших за его отставкой. Большую часть этих перемен он отказывался комментировать.
«Он никогда даже с родными ничего не говорил о своих преемниках – ни хорошего, ни дурного, – писали Рой и Жорес Медведевы. – В первые месяцы никто, кроме родных, не навещал Хрущёва. Его падение было встречено в стране с удивительным спокойствием, во многих случаях даже с облегчением. Однако на Западе и в некоторых коммунистических партиях Хрущёв оставался популярной фигурой, и отдельные государственные деятели и лидеры партий, приезжая в Москву, выражали желание встретиться с Никитой Сергеевичем. Им обычно говорили, что Хрущёв болен, но это нельзя было повторять бесконечно. Надо было как-то решать вопрос о постоянном статусе отставного премьера. Имелись разные проекты, но Хрущёв отклонял их, отказываясь встречаться с кем-либо из членов Политбюро. В первые дни и недели Хрущёв разговаривал по телефону только с Микояном, но затем и эта связь прервалась».
В начале 1965 года семье Никиты Сергеевича предложили освободить бывшую дачу Молотова. Недалеко от поселка Петрово-Дальнее Хрущёву отвели более скромную дачу, которую построил когда-то для своей семьи И. Акулов, видный деятель партии, друг М. И. Калинина, долгое время занимавший пост Генерального прокурора СССР. В годы сталинских репрессий Акулова расстреляли, и его дача с тех пор сменила многих хозяев. Эта дача намного уступала всем прежним резиденциям Хрущёва, но у нее было важное для Никиты Сергеевича преимущество – большой земельный участок.
Для охраны экс-премьера было выделено небольшое подразделение войск МВД – КГБ. Несколько человек постоянно дежурили у дома Хрущева, охрана сопровождала его и во время прогулок по окрестным местам, и в лесу, где он собирал грибы.
«Хрущёв вел с молодыми работниками охраны долгие разговоры, нередко теперь лишь эти люди составляли круг его собеседников, – говорится в книге Медведевых. – Поздней осенью 1964 года состоялась и последняя встреча Н. С. Хрущёва с Л. И. Брежневым. «Внезапно уединение отца нарушило переданное… приглашение приехать в ЦК. С ним хотел говорить Брежнев. Отец был еще очень подавлен. Для дискуссии сил у него просто не было. При встрече Брежнев сообщил, что принято решение об установлении отцу персональной пенсии в размере 500 рублей в месяц, до этого он получал свою зарплату Председателя Совета министров. Решение определяло и место жительства Хрущева… Сообщив все это, Леонид Ильич поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Отец кратко поблагодарил, и они сухо попрощались. И с тех пор никогда не встречались» (из книги Сергея Хрущёва «Никита Хрущёв. Пенсионер союзного значения» – С. И.)
За Хрущёвым сохранялось право пользоваться медицинскими услугами Кремлёвской больницы и специальным пайком. В его распоряжении имелась машина – просторный старый «ЗИЛ», но почему-то с частным номером. Кроме дачи у семьи Хрущёва оставалась большая квартира в Староконюшенном переулке на Арбате, в которой когда-то жил Шолохов. Но Хрущёв не любил этой квартиры. Он иногда приезжал по делам в Москву, но за несколько лет ни одного раза не ночевал в ней.
31 декабря 1964 года собрались все члены большой семьи Хрущёвых – это был первый за многие годы семейный Новый год.
«Телефоны на даче стояли в гостиной, соседствующей со столовой. Все они бездействовали, работал только городской, – рассказывал в своей книге об отце Сергей Хрущёв. – Поздравительных звонков было мало. К телефону бегал я, в большинстве случаев звонили мои друзья. Иногда отцу передавали поздравления какие-то старые знакомые из далекого прошлого – сослуживцы по Донбассу, мамины товарищи по Электроламповому заводу (она там работала в 1930-е годы). Но отца к телефону не приглашали. Поэтому я очень удивился, когда, в очередной раз подняв трубку, услышал чей-то знакомый голос:
– Никиту Сергеевича попрошу.
Мысли мои были настроены на «другую волну», и я не стал особенно ломать голову над тем, кто этот необычно храбрый абонент. Осведомляться же, кто звонит, я не счел возможным и, слегка растерявшись, крикнул в открытую дверь:
– Папа, тебя!
Отец поднял голову и какое-то мгновение не трогался с места. Казалось, он раздумывает, идти или не идти к телефону, и вообще, кто это мог позвонить. Но вопроса не задал, медленно поднялся и, шаркая по-стариковски ногами, пошел к телефону. (Такая у него теперь стала походка. Правда, вскоре она выправилась, и шаг отца обрел былую легкость).
– Алло, – отец взял трубку. Мы прислушивались к тишине.
– Спасибо, Анастас! – раздался помолодевший, почти прежний голос отца. – И тебя поздравляю с Новым годом. Передай мои поздравления семье… Спасибо, бодрюсь. Мое дело теперь пенсионерское. Учусь отдыхать… – пытался пошутить он.
Вскоре разговор закончился. Как будто в одночасье помолодевший отец показался в дверях.
– Микоян звонил, всех поздравляет, – отец сел на свое место.
Постепенно глаза его снова потухли. Звонок старого друга лишь ненадолго взбодрил его. Мы все обрадовались за отца: для него этот звонок небольшая, но радость. Значит, не все вычеркнули его из своей жизни. Порадовались и за Анастаса Ивановича: чтобы позвонить отцу, требовалось определенное мужество.
Звонок этот не прошел незамеченным. На следующий день информация о разговоре была направлена Семичастным Брежневу. Тот не оставил ее без внимания – Анастасу Ивановичу продемонстрировали крайнюю степень неудовольствия.
Больше отца не поздравил никто из тех, кому было что терять…»
Первые два года жизни на пенсии были для Хрущёва наиболее трудными. Но позднее он привык к своему положению и становился все более общительным: чаще ездил в Москву и прогуливался по улицам в сопровождении жены и охраны, посещал концерты и театральные постановки, стал много читать.
«У него имелась громадная личная библиотека, он мог получать в прошлом любые из выходивших в стране книг, – поясняли Рой и Жорес Медведевы. – Иногда Никита Сергеевич смотрел телевизор. (…) Со временем Хрущёва стала обуревать жажда деятельности. Его старый интерес к фотографии неожиданно перерос в серьезное увлечение. (…) Фотообъекты, как правило, были незамысловаты: любимый пес Хрущёва по кличке Арбат, цветы, которые он сам выращивал, нечастые гости, деревья в лесу и на дачном участке. (…) Однако главным увлечением Хрущёва по-прежнему оставалось возделывание земли – его сад и огород. С ранней весны и до поздней осени большую часть времени он проводил в заботах о своем небольшом хозяйстве. Он выписывал и доставал множество семян различных культур, в том числе и из южных районов. Конечно, были у него на участке и разные виды кукурузы. Гордостью Никиты Сергеевича стали помидоры. В 1967 году он сумел вырастить около 200 кустов помидоров особого сорта с плодами до килограмма весом».
Первые разговоры о мемуарах Никиты Сергеевича начались в 1966 году, когда он стал поправляться после болезни, а пик работы над ними пришелся на зиму 1967-1968 гг. Брежнев к тому времени уже набрал силу и начал очень внимательно следить за отражением своей личности в зеркале истории. Донесение, что Хрущёв диктует свои мемуары, чрезвычайно обеспокоило Леонида Ильича. Было поручено провести с пенсионером беседу и покончить с мемуарами. Но из этого ничего не вышло.
Никита Сергеевич заявил: «Вы можете силой запрятать меня в тюрьму или силой отобрать мои записи. Все это вы сегодня можете со мной сделать, но я категорически протестую. Я живу под арестом, ваша охрана следит за каждым моим шагом: не охрана, а тюремщики. То, что позволяете себе вы в отношении меня, не позволяло себе правительство даже в царские времена. (…) Вы можете у меня отобрать все – пенсию, дачу, квартиру. Все это в ваших силах, и я не удивлюсь, если вы это сделаете. Ничего, я себе пропитание найду. Пойду слесарить, я еще помню, как это делается».
На многих членов семьи Хрущёва было оказано сильное давление, чтобы заставить Никиту Сергеевича отказаться от работы над воспоминаниями. Как это часто бывает, в конечном счете давление вызвало обратный эффект – опасаясь за судьбу мемуаров, Хрущёв перестал возражать против их публикации. Мемуары были вывезены на Запад и изданы в США.
В 1970 году здоровье Никиты Сергеевича ухудшилось: он заметно ослабел. Врач, регулярно осматривавший Хрущёва, предупредил близких, что у него развился сильный склероз.
Никита Сергеевич к болезням не прислушивался, старался не обращать внимания на недомогания. С приходом весны он приступил к весенним хлопотам: наметил провести от дома вниз, на луг, водопровод и тем самым решить проблему полива огорода.
29 мая 1970 года стояла июльская жара. На огороде во время прополки Никите Сергеевичу стало плохо, болело сердце. Он походил по дому, надеясь, что боль пройдет. Но она не прошла. Вызвали врача. У Хрущёва доктор констатировал тяжелейший инфаркт. Никиту Сергеевича немедленно отвезли в больницу.
На этот раз все обошлось, однако 5 сентября Никита Сергеевич вновь почувствовал себя плохо, защемило сердце. Ночь не принесла облегчения, ему стало трудно дышать.
Сергей Никитич вспоминал:
«Отец позвал маму – дверь в ее комнату на всякий случай не закрывалась.
– Посиди со мной, мне как-то тяжело. Видно, эту осень я не переживу, – с каким-то детским испугом сказал ей отец.
Утром приехал врач, посмотрел, послушал, ничего угрожающего не нашел, но посоветовал лечь в больницу. (…) Вечером я зашел к нему. Выглядел он неплохо и вообще бодрился – сидел на кровати, смотрел телевизор. Сердце, видно, отпустило. Долго рассиживаться он мне не дал, стал шутя выпроваживать:
– Нечего время тратить. У тебя что, дел нет? Иди домой, передавай привет своим и вообще, не мешай, видишь, я делом занят: таблетки пора принимать, температуру измерять. Нам тут скучать не дают. Завтра придешь – принеси что-нибудь почитать.
И тон, и слова звучали настолько привычно, что я невольно поддался им – все в порядке, скоро все пройдет. Но на следующий день книги, которые я принес, не понадобились – ночью развился тяжелейший инфаркт. Отца даже остереглись переводить в реанимационное отделение, боялись, что он не выдержит перевозки. (…) Врач не стал меня успокаивать, сказал, что состояние отца чрезвычайно тяжелое и конец может наступить каждую минуту». 11 сентября Никите Сергеевичу немного полегчало. Но потом наступил очередной кризис.
«Я подошел к маме, сказал, что дело очень плохо, – вспоминал Сергей Никитич. – Она сидела с окаменевшим лицом. Из палаты вышла дежурный врач Евгения Михайловна Мартынушкина. Мы знали ее много лет, она давно работала в этой больнице. Молча села рядом с мамой.
– Ему очень больно? – как-то растерянно спросила мама.
– Нет… сейчас уже не больно, – сдавленным голосом ответила Евгения Михайловна.
Такой ответ, видно, вселил в маму какую-то надежду. Она начала еще о чем-то спрашивать. Евгения Михайловна молчала, долго не отвечала, а потом, решившись, обняла маму, негромко произнесла:
– Он умер».
Похороны на Новодевичьем кладбище должны были быть неофициальными, семейными. Сообщение о смерти Хрущёва хотели опубликовать 13 сентября, в понедельник, тогда же в Кунцевской больнице должно было пройти прощание и затем – похороны.
«Тут до меня дошло, что сообщение о смерти отца дойдет до людей в лучшем случае одновременно с похоронами, а то и позже, – вспоминал Сергей Хрущёв. – И, конечно, все это не случайно. Я решил обзвонить всех, кого только возможно, оповестить о похоронах как можно больший круг людей. (…) Честно говоря, мы ждали, что позвонит кто-нибудь из членов Политбюро. Ведь и с Брежневым, и с другими отец не только проработал десятилетия – большинство из них выросли под его руководством, они дружили, ходили друг к другу в гости, хорошо знали маму да и всю нашу семью. Смерть уравнивает всех, и что, в сущности, значат перед ней людские ссоры и политические конфликты? Никто из них так и не позвонил…»
13 сентября в газете «Правда» внизу первой страницы мелким шрифтом было напечатано траурное сообщение: «Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием извещают, что 11 сентября 1971 года после тяжелой продолжительной болезни на 78-м году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущёв».
В годовщину смерти Никиты Хрущёва, 11 сентября 1975 года, на его могиле был установлен памятник работы Эрнста Неизвестного.
«В этом надгробии черное и белое можно трактовать по-разному: жизнь и смерть, день и ночь, добро и зло, – пояснял скульптор. – Все зависит от нас самих, наших взглядов, нашего мироощущения. Сцепление белого и черного лучше всего символизирует единство и борьбу жизни со смертью. Эти два начала тесно переплетаются в любом человеке».
И по сей день как вокруг этого памятника, так и вокруг фигуры Никиты Сергеевича много споров.
«Мы добились цели – на могиле незаурядного человека встал столь же незаурядный монумент», – так считал Сергей Хрущёв.
Сергей Ишков.
Фото с сайтов ru.wikipedia.org, histrf.ru и kulturologia.ru
