22 мая 1882 года Алексей Саврасов был уволен из Московского училища живописи, ваяния и зодчества, где художник провел около 35 лет, пройдя путь от ученика до известного живописца и педагога.
В начале 1870-х годов художник был полон творческих сил и планов на будущее. Однако тучи над его головой уже начинали сгущаться. Накапливались усталость, разочарования. В Московском училище живописи Алексея Саврасова постепенно словно отодвигали на дальний план: все больший авторитет приобретал автор знаменитой «Тройки» Василий Перов. На выставках появлялось много произведений молодых талантливых художников, о них писали критики, а о Саврасове нередко забывали. Художник глубоко переживал происходящее, но все же продолжал работать, не жалея себя.
«В августе 1870 года совершенно неожиданно его пригласил к себе секретарь Совета Московского художественного общества господин Собоцинский и объявил решение Совета: Саврасов должен освободить квартиру при училище по причине малого количества учеников в его мастерской уже на протяжении нескольких лет, – пишет в книге «Саврасов» Екатерина Скоробогачева. – Это было сильным ударом: он лишался не только привычного домашнего очага, материального благополучия, но и круга общения, поскольку в «Большом доме», как называли его в училище, жили художники и их семьи, а его словно исключали из этой дружеской профессиональной среды. Потрясенный произошедшим, Алексей Саврасов принял непростое для себя решение: уехать путешествовать на полгода и временно оставить училище…»
Учеников у Саврасова оставалось все меньше и меньше по нескольким причинам: Алексей Кондратьевич должен был заниматься помимо преподавания творческой работой; состоялись две длительные поездки художника в Лондон на Всемирную выставку (1862) и в Париж на Всемирную выставку (1867); в 1864 году Саврасов долго и тяжело болел, а год спустя вновь не мог уделять преподаванию достаточно времени, поскольку был занят ответственным заказом графа А. С. Уварова. Плюс ко всему – семейные неурядицы.
Алексей Саврасов становился все более раздраженным, угрюмым и молчаливым.
«Порой он едва сводил концы с концами, все чаще выслушивал упреки от жены по поводу безденежья, мучительно пытался найти дополнительные заказы и частные уроки, – рассказывает в своей книге об Алексее Саврасове Екатерина Скоробогачева. – Саврасов вернулся в училище, но после лишения его казенной квартиры (…) его не покидало ощущение, что в училище он больше не нужен, что ему словно дали пощечину, словно указали на дверь. (…) Постепенно Алексей Кондратьевич стал все более отходить от дел. Накапливались его разочарования, нарастали разногласия с администрацией училища. (…) Многие преподаватели косо смотрели на мастерскую Саврасова, не понимали его методов, говорили, что ученики там пишут слишком вольно, занимаются ерундой, отсебятиной. Алексей Кондратьевич садился, складывал как-то робко на коленях большие руки и начинал говорить, словно оправдываясь, часто невпопад, а потом исчезал из училища чуть ли не на месяц, выпивал, молча переживал произошедшее».
Все более напряженными становились отношения с женой, Софьей Карловной. В семье то и дело происходили скандалы. Саврасов начал выпивать, находя в вине временное забвение, а вскоре уже не мог долго обходиться без спиртного. Так незаметно пришла беда, началась болезнь, которой художник уже не находил сил противостоять. Слишком непосильным бременем оказались для него многочисленные испытания.
Старшая дочь художника, Вера, в своих воспоминаниях так рассказывала об отце: «Он не хотел учить меня рисовать или лепить, находя, что художники обречены на полуголодное существование, даже имея талант. Этот взгляд оправдался на нем самом. В борьбе за существование он прямо изнемог, и, не имея со стороны семьи крепкой моральной поддержки, стараясь забываться от жизненных невзгод, он начал пить, погубил этим себя, свой талант, разрушил семью».
В начале апреля 1876 года Софья Карловна оставила художника и, забрав дочерей Веру и Евгению, уехала в Петербург к своей сестре Аделаиде Герц.
Пьянство не могло совмещаться с работой преподавателя, и только дружеское отношение Василия Перова, который прикрывал Алексея Саврасова, позволяло последнему удерживаться в училище. Когда Саврасов из-за запоев не приходил на занятия, его ученикам говорили, что их наставник болен, но, конечно, причина этой болезни ни для кого не была секретом.
Художник Константин Коровин вспоминал об этом времени: «В училище говорили, что Саврасов болен. Когда мы собрались в мастерской, приехав из разных мест, то стали показывать друг другу свои летние работы, этюды. Неожиданно, к радости нашей, в мастерскую вошел Саврасов, но мы все были удивлены: он очень изменился, в лице было что-то тревожное и горькое… Одет он был крайне бедно: на ногах его были видны серые шерстяные чулки и опорки вроде каких-то грязных туфель: черная блуза повязана ремнем, на шее выглядывала синяя рубашка, на спине был плед, шея повязана красным бантом. Шляпа с большими полями, грязная и рваная».
После долгого отсутствия художник все же нашел в себе силы прийти к молодым пейзажистам своей мастерской. Помолчав, Алексей Кондратьевич сказал им: «А я долго не был, хворал несколько. Да… Я приду, а вы свободно подумайте, почувствуйте и пишите. Прекрасна природа, возвышайтесь чувством. Велико искусство…»
И вскоре ушел. Так окончилось его преподавание в училище, что стало сильнейшим ударом для Саврасова. Одинокий, больной, с растущей зависимостью от алкоголя, он вынужден был вести жизнь скитальца.
Еще один сильный душевный удар Алексей Саврасов перенес 9 мая 1882 года, когда после долгой, изнуряющей болезни умер его друг Василий Перов. Через десять дней после этого Саврасов получил официальное письмо следующего содержания: «По распоряжению Совета, имею честь уведомить, что 22 мая с/г Советом Общества Вы уволены от ныне занимаемой должности. Секретарь Совета: Лев Жемчужников».
Вынужденный уход из училища для больного Саврасова стал невосполнимой потерей. Ему было сложно не только смириться, но даже поверить в произошедшее.
«В тот страшный для него день Алексей Кондратьевич не находил себе места, – пишет Екатерина Скоробогачева. – Сначала вернулся в мастерскую, не замечая вокруг себя учеников, сел на стул, смотря в никуда ничего не выражающим взглядом. Медленно надел поношенный плащ, небрежно обмотал видавший виды шарф и ушел, не прощаясь, с трудом понимая, куда и зачем уходит, но предельно остро чувствуя, что уходит навсегда. Художник брел по знакомой ему до мельчайших деталей дорогой с юности улице Мясницкой, не замечая ни порывов ветра, ни куда-то спешащих людей. Он тяжело ступал, и каждый шаг словно ударом отдавался в голове: «Конец, конец, конец…», сворачивал в тихие переулки без цели, и перед его глазами проносилась жизнь, беспорядочно открывались и исчезали ее страницы, светлые, мрачные, смятенные: первый приход в училище, педагоги, выставки, получение звания академика, занятия с учениками, первые весенние этюды, принесенные ими для него… А теперь книга его жизни художника, педагога, наставника молодых живописцев словно захлопнута кем-то, бесцеремонно, нагло, с издевкой, безвозвратно. (…) Горе и болезни окончательно захлестнули его жизнь».
Вскоре после увольнения Алексея Кондратьевича молодые художники пейзажной мастерской один за другим решили покинуть стены училища. Остались они лишь узнав, что мастерскую возглавит Василий Поленов.
Алексея Кондратьевича, постаревшего, оборванного, нередко теперь можно было видеть праздно идущим по Москве. Он шел куда глаза глядят, словно не видел или не хотел видеть окружающих, никого и ничего вокруг. Его замечали на Грачевке, Хитровке, Арженовке, Хапиловке и на Цветном бульваре – в очагах трущобного мира. Заходил он и в другие уголки старой Москвы. Иногда спускался на Самотёку. Здесь он однажды вновь встретил Константина Коровина, пригласил его в трактир, угостил, сам выпил. В сердцах Саврасов сказал бывшему ученику: «Всем чужие мы, и своим я чужой. Дочерям чужой… Куда? Куда уйти от этой ярмарки? Кругом подвал, темный, страшный подвал, и я там хожу…»
Появлялся Саврасов и в самом центре Москвы, словно пытался возвращаться туда, куда вернуться ему было не суждено.
«Время от времени, очнувшись от горьких дум, мутным взором обводил все вокруг, прислонялся к дереву, чтобы передохнуть, и неспешно шел дальше, в туман, в темноту, в горе, в никуда, будто пытаясь уйти от боли обид и разочарований, – говорится в книге «Саврасов». – Они все не отпускали, настигали его, с неимоверной силой ранили душу, наваливались неподъемной ношей на плечи. Саврасов продолжал идти… Нередко направлялся он в Сокольники, не как раньше – воодушевленно, с красками и картонками для этюдов в окружении учеников, но понуро, одиноко, будто крадучись. (…) Проходя по московским переулкам, как-то раз, в уже ставшем привычном для него нетрезвом состоянии, он едва не столкнулся с Исааком Левитаном. Измученное лицо Алексея Кондратьевича засветилось радостью. Они зашли в ближайший трактир, посидели молча. Эту встречу и слова несчастного своего учителя молодой художник запомнил на всю жизнь, так же как его уроки».
В 1880-е годы Алексей Кондратьевич пытался работать по-прежнему много, но болезнь все сильнее порабощала его. Летом и осенью до середины октября 1882 года Саврасов один жил в деревне Давыдково, в крестьянской полузаброшенной избе. Там было холодно и сыро, не было дров, крыша протекала. Вернувшись в Москву, ютился по углам, скитался и сильно тосковал о потере семьи.
«Время от времени он навещал Софью Карловну, приносил ей кое-какие подарки, когда мог это себе позволить, – пишет Екатерина Скоробогачева. – Однажды пришел, держа небольшую вазу в руках. Бывшая жена приняла подарок, но как-то недоуменно посмотрела – зачем ей эта ваза? Да и к чему вообще подарки, когда все уже перечеркнуто в их совместной жизни? (…) Левитан, не раз навещавший своего учителя, однажды после перерыва пришел в дом, где снимал комнату Саврасов, и увидел, что вместо привычной таблички у входной двери «Академик Алексей Кондратьевич Саврасов» криво висит на одном гвозде засаленный обрывок картона, на котором нетвердой рукой выведено «Алешка Саврасов». Сердце Левитана сжалось – он узнал почерк наставника. Все-таки решился постучать. Ему открыла хозяйка квартиры, сказала, что Саврасов уже несколько дней не появлялся, неизвестно, где бродит, а искать его следует в окрестных трактирах, где всегда полно художников. Дверь с грохотом захлопнулась, а Исаак Левитан в растерянности все продолжал стоять на пороге».
Сначала Саврасов снимал отдельные комнаты в центре столицы, затем – ближе к окраинам, позже перебрался в мансарды и на чердаки. Все чаще художника подводило здоровье, особенно беспокоило его стремительно ухудшающееся зрение. Что может быть страшнее для живописца?
Душевную боль и разочарования заглушало только спиртное, и то на короткое время. Саврасов пока еще писал на заказ, поспешно, без былой взыскательности, нередко трясущимися руками. Он писал небольшие холсты по несколько штук, торопился – побыстрее бы да побольше продать.
«Такие работы Саврасов часто относил на Сухаревский рынок знакомым букинистам и торговцам картинами.
– Подпишите картинки-то. Покупатель нынче взыскательный пошел, анонимов не берут.
Саврасов морщился, но покорно выводил две буквы – «А. С.» и комментировал в сердцах: «Сухаревский товар иначе не подписываю!» – отворачивался от всех, низко опускал голову, словно прятался, и поспешно уходил, – рассказывает о художнике его биограф. – Однажды в один из беспросветных своих периодов, сквозь моросящий дождь и слякоть талого снега Саврасов добрел до одного из торговцев, чтобы предложить ему новую партию товара.
– Не надобно, прежние еще не проданы.
– Но хотя бы немного возьми. У меня сегодня моря, – просил престарелый пейзажист.
– Плохи ваши моря, Алексей Кондратьевич – не продаются.
– Тогда дай полтинник, – не унимался художник.
– Никак не могу.
– Дай хотя бы пять копеек, в трактир же идти совсем не с чем, в долг уже не дадут!
– Возьмите и уходите быстрей! Не задерживайте!
Алексей Кондратьевич копейки взял, не нашелся, что ответить, только рукой махнул и неверной походкой заковылял прочь, едва не теряя грязные опорки. Такие сцены становились для него все более привычными, неизбежными. Потому и стали называть несчастного художника за глаза «копеечным Саврасовым».
Но иногда, на время забыв о пагубном пристрастии, Алексей Саврасов, как прежде, создавал поистине высокохудожественные произведения: «Рожь» (1881), «Ночка» (1883), «Весна» (1883), «Пейзаж с церковью» (1885), «Зимний пейзаж» (1880–1890-е), «Новодевичий монастырь» (1890).
В 1887 году Саврасова приютила поклонница его таланта Вера Киндякова, проживавшая в Большом Николаевском переулке на Арбате. Оказалось, что Вера Ивановна, давно его знавшая, не переставала помнить о художнике, старалась что-то узнать о нем, разыскать, но сделать это было крайне сложно, поскольку Саврасов часто менял адреса, а порой, бродяжничая, не имел никакого адреса. Наконец один из знакомых Киндяковой смог по ее просьбе разыскать Алексея Кондратьевича и передал ему просьбу прийти к Вере Ивановне на Арбат. Художник не заставил себя просить дважды. В новой мастерской после большого перерыва он написал две значительные картины: «На реке. Вечер» и «Вид на Москву из Волынского».
Так продолжалось несколько месяцев, а потом Саврасов снова сорвался: снова и снова погружался в болезненное состояние, покидал временные пристанища, проводил время в кабаках за бутылкой водки, которую любил закусывать клюквой.
Ему помогали тогда многие: не только друзья, но нередко и едва знакомые люди. Одним из них был Владимир Гиляровский, который всего несколько раз встречался с Саврасовым, но эти встречи произвели на писателя исключительно сильное впечатление, о чем он рассказал в очерке «Грачи прилетели», посвятив его Алексею Кондратьевичу.
Скитаясь, Саврасов нигде подолгу, как правило, не задерживался. В 1889 году он жил в одном из домов на Плющихе.
«Словно крик о помощи звучит его письмо от 17 октября 1889 года, найденное на чердаке этого дома в 1903 году, – говорится в книге из серии ЖЗЛ «Саврасов». – В начале письма художник написал слово «Просьба» и поставил многоточие. «В Комитет Общества Любителей Художеств от Академика Саврасова Просьба… Милостливые Государи! На основании Устава Общества я имею случай обратиться в Комитет Общества и просить Комитет выдать мне денежное пособие на лечение из фонда престарелых художников. Я в настоящее время не вижу по часу форму предмета; в этом состоянии я не могу нарисовать или написать что-либо. По совету моего доктора я должен на некоторое время дать отдых зрению. Это одна из причин заслуживающая Вашего просвещенного внимания. Почтительно прошу Комитет Общества удостоить меня своим ответом…»
Сидя в трактирах, Алексей Саврасов, как правило, что-то рисовал карандашом или пером, часто расплачивался рисунками за обед или продавал их за бесценок посетителям заведения.
В это время у художника появилась новая семья. Его гражданской женой стала простая 30-летняя женщина Евдокия Моргунова. Она пыталась заботиться о больном живописце и их общих детях: Алексее и Надежде. Но Саврасов уже не мог жить оседло, он то и дело исчезал из дома, иногда на несколько недель, продолжал пить…
В последние годы жизни Алексей Кондратьевич уже почти не видел, сильно ослаб, получал мизерное месячное пособие в 25 рублей. Он подолгу неподвижно сидел на старой проржавевшей кровати, небрежно накрытой выношенным одеялом. Саврасов уже не в силах был выйти даже в Тишинский переулок, где жил.
С началом осенних холодов 1897 года Алексей Саврасов был помещен во 2-ю городскую больницу на Калужской улице, которая считалась учреждением для бедных, «чернорабочей». Там он и скончался на 68-м году жизни 26 сентября 1897 года. Похоронили художника на Ваганьковском кладбище 29 сентября.
В некрологе, написанном Исааком Левитаном, говорилось: «Саврасов старался отыскать и в самом простом и обыкновенном те интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной земле… Саврасов создал русский пейзаж, и эта его заслуга никогда не будет забыта в области русского художества».
В наши дни на фасаде бывшего Московского училища живописи, а ныне Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, находится мемориальная доска, посвященная Алексею Саврасову. Он словно вернулся в тот дом, который был так важен для него почти всю жизнь, несмотря на все взлеты и падения.
Сергей Ишков.
Фото с сайта ru.wikipedia.org
