В ночь на 15 сентября 1964 года не стало писателя Василия Гроссмана, имя которого в первую очередь ассоциируется с его романом «Жизнь и судьба» – «Войной и миром» нашего времени. Вышло так, что вместе с арестом «Жизни и судьбы» у Василия Семёновича отняли и жизнь, и судьбу.
Три года он работал на фронте: с августа 1941-го по август 1945-го служил специальным военным корреспондентом газеты «Красная звезда» на Центральном, Брянском, Юго-Западном, Сталинградском, Воронежском, 1-м Белорусском и 1-м Украинском фронтах.
«Бог охранял его, он не был ни разу ранен, – писал Семён Липкин в книге «Жизнь и судьба Василия Гроссмана». – Его настигла не немецкая пуля, а другое страшное оружие.
На войне он был целомудренно чист, презирал тех литераторов, кто заискивал перед начальством, то униженно, то нагло выпрашивал награды и звания, кто ленился появляться на передовой. <…> Храбрость Гроссмана была храбростью чернорабочего войны, солдата жестокой поэзии войны. В то время как его коллеги умудрялись каждый год, а то и два раза в году, одеваться в генеральских пошивочных, шинель Гроссмана за три года работы на фронте «пришла в состояние полной изношенности». Вот в такой, залитой бензином, заляпанной грязью шинели он запомнился мне в Сталинграде…»
Василий Гроссман по окончании химического факультета Московского университета работал химиком-аналитиком на шахте «Смолянка-2» (он с гордостью говорил, что это самая глубокая, самая жаркая угольная шахта в нашей стране). В своей повести «Глюкауф» (приблизительно с немецкого языка это переводится так: «Со счастливым подъемом») он описал тяжелую жизнь донбасских шахтеров – забойщиков, крепильщиков, коногонов, полную опасностей при плохой системе охраны труда. Гроссман отправил свою повесть Горькому, и «буревестнику» такое описание шахтерского труда не понравилось.
«Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже «позиция», но и материал, и автор выиграли бы, если бы автор поставил перед собою вопрос: «Зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?», – ответил Василию Семёновичу Алексей Максимович.
Критика мэтра советской литературы Гроссмана не остановила, он продолжил писать.
Интересно знакомство литератора с будущей второй женой — Ольгой Михайловной, большеглазой статной блондинкой малороссийского типа. До Гроссмана она была супругой писателя-перевальца Бориса Андреевича Губера (потомка поэта пушкинской поры Эдуарда Губера, переводчика «Фауста»). Василий Гроссман после развода с первой женой приехал в Москву из Донбасса. Влюбился в Ольгу Михайловну. Наступил 1937 год, Бориса Губера арестовали, вскоре пришли и за Ольгой Михайловной. На попечении Гроссмана оказались два мальчика, Миша и Федя, дети Губера и Ольги Михайловны. Семёну Липкину Гроссман рассказывал:
«Ты не представляешь себе, какова жизнь мужчины, у которого на руках маленькие дети, а жена арестована».
«И тут он совершил один из тех поступков, которые делали Гроссмана — Гроссманом, – вспоминал Липкин. – Он написал всесильному железному наркому НКВД Ежову письмо, в котором сообщал, что Ольга Михайловна – его жена, а не Губера, и поэтому не подлежит аресту. Казалось бы, это само собой разумеется, но в 1937 году только очень храбрый человек осмелился бы написать такое письмо главному палачу государства. И, к счастью, письмо неожиданно подействовало: просидев около года в женской тюрьме (она помещалась в переулке за теперешним зданием американского посольства), Ольга Михайловна была выпущена на свободу».
Сталинградские очерки Василия Гроссмана, которые регулярно печатались в «Красной звезде», самой читаемой газете военных лет, сделали его имя широко известным и в армии, и в тылу. Особенно знаменит был очерк «Направление главного удара», который, как писал С. Липкин, Сталин приказал газете «Правда» перепечатать из «Красной звезды», несмотря на то, что не любил Гроссмана («вождь народов» самолично вычеркнул роман Василия Гроссмана «Степан Кольчугин» из списка произведений, представленных на соискание Сталинской премии, единогласно утвержденного комитетом по этим премиям. Сталин назвал роман меньшевистским).
Известность Гроссмана упрочила повесть «Народ бессмертен», первая сравнительно большая вещь об Отечественной войне.
В 1943 году Василий Гроссман приступил к роману «За правое дело» (первая часть «сталинградской» дилогии Гроссмана), одному из самых значительных романов советского периода русской литературы.
«Помню, что Гроссман мне об этом сказал после пережитой им трагедии, – писал в книге о писателе Семён Липкин. – Его семья жила в эвакуации в Чистополе, и старшего пасынка Мишу взяли в чистопольский военкомат на допризывное обучение. Во дворе военкомата взорвалась бомба, и Миша погиб. Ему еще не было шестнадцати лет. Ольга Михайловна мне рассказывала, что могилу копал их чистопольский сосед Борис Пастернак, делал это очень умело, с его помощью в татарском городе нашли священника, похоронили мальчика по православному обряду. Горе Ольги Михайловны живет на страницах «Жизни и судьбы» – там, где жена Штрума Людмила Николаевна (Ольга Михайловна вообще ее прототип) приезжает в Саратов на могилу сына, умершего после тяжелого ранения в госпитале. <…>
«За правое дело» всей лексикой своей, всей музыкой, всей живописью, всем пристальным вниманием к таким подробностям быта, человеческих отношений, на которые сознательно закрывала глаза чиновничья литература, всем способом рассуждать (а рассуждения сверх положенного, даже в марксистском духе, не поощрялись, раздражали), наконец, всем своеобразием, всей неуправляемостью истинного таланта было чуждо социалистическому реализму».
Роман, который сначала назывался «Сталинград», был отвергнут «Новым миром», где редактором был Константин Симонов.
«Гроссман нервничал, серьезная, столь важная для него работа будто в пропасть канула, – писал С. Липкин. – И вот наконец ответ: печатать не будем, нельзя. Но не успел Симонов вернуть роман автору, как сменилась редколлегия журнала: редактором был назначен Твардовский, его заместителем – критик Тарасенков. Первым прочел роман Тарасенков – и пришел в восторг, поздно ночью позвонил Гроссману. Потом прочел Твардовский – и разделил мнение своего заместителя. Оба приехали к Гроссману на Беговую. Твардовский душевно и торжественно поздравлял Гроссмана, были поцелуи и хмельные слезы. Роман было решено печатать. Опомнившись, Твардовский выставил три серьезных возражения.
- Слишком реально, мрачно показаны трудности жизни населения в условиях войны – да и сама война.
- Мало о Сталине.
- Еврейская тема: один из главных героев, физик Штрум – еврей, врач Софья Левинтон, описанная с теплотой, – еврейка.
«Ну сделай своего Штрума начальником военторга», – советовал Твардовский. «А какую должность ты бы предназначил Эйнштейну?» – сердито спросил Гроссман. <…>
Несмотря на свои возражения, уверенный в том, что автор согласится внести исправления, Твардовский страстно хотел роман напечатать. Он действовал обдуманно, искал поддержки. Твардовский отправил роман члену редколлегии «Нового мира» Шолохову, надеясь, что великого писателя земли советской не могут не привлечь художественные достоинства романа и Шолохов, если он даже почему-то не терпит Гроссмана (был такой слух), все-таки поддержит его своим огромным авторитетом. Ответ Шолохова был краток.
«Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против».
Гроссмана и меня особенно поразила фраза: «Кому вы поручили?» Дикое, департаментское отношение к литературе».
Однако Твардовский был упорен. Он обратился за помощью к Александру Фадееву, возглавлявшему Союз писателей. Фадеев быстро прочитал роман и согласился с Твардовским: надо печатать. На заседании Союза решили название романа «Сталинград» изменить, чтобы не получилось, что право писать о величайшей битве писатель берет на себя единолично; у Штрума должен был появиться учитель, гораздо более крупный физик, русский по национальности, и последнее — Гроссман должен был написать главу о Сталине. Так как выхода у Василия Семёновича не было, все замечания и предложения он принял. Роман назвали «За правое дело», взяв это выражение из речи Молотова, произнесенной в первый день войны.
Произведение напечатали. Весь тираж был мгновенно распродан, в библиотеках за номерами «Нового мира» выстраивались длинные очереди.
«Впечатление от романа было огромное как в литературной среде, так и в интеллигентных слоях читателей, истосковавшихся по правдивому и поэтическому слову, – писал Семён Липкин. – <…> Уже Военгиз и «Советский писатель» собирались издать роман отдельной книгой, но тут <…> отравленные стрелы и копья вонзились в роман».
В произведении нашли антимарксистские мысли, Гроссмана обвинили в том, что ему «не удалось создать ни одного крупного, яркого, типичного образа героя Сталинградской битвы», а образы советских людей «обеднены, принижены и обесцвечены», и главное – «партия не показана как организатор победы, ни в тылу, ни в армии».
После разгромной статьи в газете «Правда» вокруг Гроссмана, как и вокруг его героя Штрума, началась «эпидемия близорукости»: знакомые, сталкиваясь с ним нос к носу, проходили в задумчивости мимо, не здороваясь; те, кто звонили каждый день, стали позванивать, а те, кто позванивали, вообще перестали звонить.
«Гроссман не знал, что худшее впереди, что его ждет еще более ужасное горе – арест книги, и тогда-то его покинут почти все», – писал Семён Липкин.
После ареста в феврале 1961 года романа «Жизнь и судьба», над которым Гроссман работал в течение 10 лет, писатель заболел раком. Пытаясь спасти книгу, Василий Семёнович написал письмо Хрущёву:
«<…> Отнять у меня книгу это то же, что отнять у отца его детище. <…> Нет правды, нет смысла <…> в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее».
Это не помогло. Роман «Жизнь и судьба» был признан вредным – коммунизму, советской власти, советскому народу.
Первые симптомы болезни появились у Гроссмана в конце 1962 года. Писатель лечиться не любил, поэтому, кода симптомы пропали, успокоился. Он как бы забыл о случившемся, много, с увлечением работал. Однако потом дурные симптомы повторились. Гроссмана уговорили лечь в Боткинскую больницу, но болезнь уже была запущена. Врачи-онкологи потом говорили, что, если бы Василий Семёнович не запустил болезнь, его можно было бы спасти или, по крайней мере, продлить жизнь на 5 – 6 лет.
Операция по удалению раковой опухоли почки прошла благополучно. После выписки из больницы Гроссман заметно окреп.
«Мы каждый день гуляли вдвоем недалеко от дома, иногда по влечению, свойственному обоим, садились в трамвай и проделывали весь маршрут его длинный от начала до конца, наблюдая меняющихся пассажиров, – писал Семён Липкин. – Если против него сидели дети на руках у матерей, Гроссман строил им рожицы, и дети смеялись. А иногда мы в такси отправлялись к речному вокзалу, сидели в парке, любовались рекой, пароходами… Кажется, в августе он прочел мне окончательный вариант повести «Все течет», – все эти месяцы, выйдя из больницы, над ней работал».
В сентябре 1963 года с помощью Литфонда Василия Семёновича устроили в военный подмосковный санаторий Архангельское, а в начале зимы он вновь лег в больницу.
«Он стал очень плох, видно было, что не жилец, – делился своими тревогами Семён Липкин. – Причины раковых заболеваний мало исследованы, но нельзя игнорировать одну: тяжелое нервное потрясение. Не сомневаюсь, что он заболел оттого, что арестовали «Жизнь и судьбу». Он мог бы жить долго. Его отец умер, когда ему было за восемьдесят. В расцвете творческих сил Гроссман был выброшен, извергнут из литературного процесса. <…> И вот Гроссман опять в Боткинской больнице. Оперировать не стали: у больного нашли рак легкого. Дальнейшее его пребывание в больнице врачи сочли бессмысленным. Один из них сказал: «Пусть умрет в домашней обстановке».
Выйдя из больницы, Гроссман пробовал работать, читать. Стал угрюм, раздражителен, уже не верил в то, что поправится. Друзья пытались находить лекарства, чтобы спасти его. Знакомая с Гроссманом Лиля Брик поделилась с ним одним французским чудодейственным снадобьем, но и оно не помогло.
Василия Семёновича не стало в ночь на 15 сентября 1964 года.
«Писателей у нас хоронят по шести (я сосчитал) разрядам, – писал С. Липкин. – Первый, самый высший: с усопшим прощаются целыми делегациями в Колонном зале Дома Союзов. Так хоронили Фадеева. Разряд последний, шестой: гроб стоит в доме покойника (так хоронили в Переделкине Пастернака) или – еще хуже – в больнице (так возле морга больницы им. Склифосовского говорились речи над гробом А. Ахматовой). Гражданскую панихиду по Гроссману, как и по Платонову, провели – таково было решение по пятому, предпоследнему разряду: в одной из больших комнат Союза писателей. Но и этого надо было добиваться <…> На гражданскую панихиду пришло, на глаз, около ста человек, все больше литераторы и их жены, читателей было мало. <…> Умную, серьезную речь произнес Эренбург. Он поставил Гроссмана в один ряд с крупнейшими писателями России. Он честно признал, что Гроссман в последние годы относился к нему крайне критически, перестал с ним встречаться. «В некрологе, – сказал Эренбург, – напечатано, что лучшие произведения Гроссмана останутся достоянием советского читателя. Но кто возьмет на себя право определять, какие произведения – лучшие?» Все поняли, что имел в виду Эренбург.
Речь талантливого Александра Бека произвела на меня и на друзей Гроссмана неприятное впечатление. Он крутил. Более того, как бы подмигивал слушателям: мол, смотрите, кручу. Он хотел сказать то, что думал о Гроссмане, а думал он о нем высоко и в то же время боялся, трепетал. Он как бы задним числом обелял покойника в глазах незримого руководства, забыв, что мертвому это уже не нужно <…>».
Родственники Гроссмана, Екатерина Васильевна Заболоцкая (третья жена Гроссмана, с которой у него был гражданский брак) и Семён Липкин хотели захоронить урну с пеплом на Ваганьковском кладбище, рядом с могилой отца Василия Семёновича, близко от Беговой, где Гроссман жил долгие годы, близко от центра Москвы. Но Ольга Михайловна (вторая жена Гроссмана) настаивала на Новодевичьем, самом престижном кладбище страны. Там похоронили Михаила Светлова, умершего почти в одно время с Гроссманом, и она хотела той же участи для останков своего мужа. Союз писателей отказался ходатайствовать о Новодевичьем: не положено.
В итоге урну с прахом Василия Гроссмана захоронили на Троекуровском кладбище, где и стоит теперь гранитный бюст Гроссмана работы скульптора Письменного (сына писателя).
«В больничной палате, незадолго до смерти, Гроссман сказал мне и Екатерине Васильевне (Заболоцкой. — С. И.): «Не хочу, чтоб мой гроб выставляли в Союзе писателей. Хочу, чтоб меня похоронили на Востряковском еврейском кладбище. Очень хочу, чтобы роман был издан – хотя бы за рубежом», – говорится в послесловии к книге Семена Липкина.
Первые два завещания не были выполнены, потому что Ольга Михайловна хотела для мужа и панихиды в Союзе писателей, и более элитарного кладбища. Третье завещание моего друга я выполнил <…>»
Роман вырвался из оков. Впервые «Жизнь и судьба» была опубликована в Швейцарии в 1980 году. В СССР в неполном варианте роман вышел в 1988 году, и только в 1990-м он был опубликован целиком.
Сергей Ишков.
Фото с сайтов biographe.ru и culture.ru
