15 февраля 1867 года в Троицко-Измайловском соборе обвенчались 45-летний Фёдор Достоевский и 20-летняя Анна Сниткина. Их поспешный брак вполне мог закончиться скорым разочарованием, однако именно он принес Достоевскому то огромное счастье, которого он никогда раньше не знал.
Фёдор Михайлович признавался, что они с женой «срослись душой». «Мне ее Бог дал», — не раз потом говорил писатель о своей второй жене.
Вместе с тем большая разница в возрасте — как-никак четверть века! – и неравенство их жизненного опыта могли привести к одному из двух противоположных вариантов: «Или, промучившись несколько лет, разойдемся, или проживем счастливо всю жизнь». И, судя по тому, что Фёдор Михайлович с удивлением и восхищением писал на двенадцатом году брака, что по-прежнему безумно влюблен в свою Аню, жизнь их действительно оказалась очень счастливой. Но и легкой она не была: их союз прошел испытание бедностью, болезнью, смертью детей, против него восстала вся родня Достоевского. Что же помогло устоять их браку? Должно быть, то, что супруги были воспитаны в одних ценностях и, как говорится, «смотрели в одну сторону». Ну и любовь, конечно.
Анна Григорьевна появилась на свет в семье мелкого чиновника Григория Сниткина 30 августа 1846 года. В начале 1866 года в Петербурге открылись стенографические курсы. По настоянию отца Анна Григорьевна записалась на них. Однако после 5 – 6 лекций ей захотелось бросить курсы: уж больно непростое это было занятие. Григорий Иванович, возмутившись недостаточностью усидчивости и терпения у дочери, взял с Анны слово, что курсы она закончит.
Фёдор Достоевский был в ту пору уже известным писателем. В доме Сниткиных читали все его произведения.
«Анна знала имя Достоевского, читала его произведения, плакала над «Записками из мертвого дома», была влюблена в Ивана Петровича, скромного и благородного героя «Униженных и оскорбленных», и невольно отождествляла его с автором», – рассказывал писатель, литературовед и переводчик Марк Слоним в книге «Три любви Достоевского».
Уже первая повесть Достоевского «Бедные люди», написанная в 1845 году, вызвала самые лестные похвалы критиков. Но потом был вал негативных отзывов, обрушившихся на его последующие произведения, каторга, смерть от туберкулеза первой жены, внезапная смерть любимого брата, предпринимателя, долговые обязательства которого — мнимые и настоящие — Федор Михайлович взял на себя».
К моменту встречи с Анной Фёдор Михайлович содержал 21-летнего пасынка (сына первой жены Марии Дмитриевны), семью умершего брата Михаила и помогал младшему — Николаю… «Всю жизнь жил в денежных тисках», – позже признавался он.
В конце лета 1866 года Достоевскому пришлось заключить кабальный договор со своим издателем Стелловским, который обязался за 3000 рублей издать полное собрание сочинений Фёдора Михайловича при условии, что тот в срок до 1 ноября 1866 года напишет полноценный большой роман. В том случае, если Достоевский задержится на месяц, ему грозила большая неустойка. А если не сдаст обещанный роман до 1 декабря, Стелловский получит права на все его произведения на 9 лет, а писатель лишится процентов от публикаций. Таким образом, Стелловский поймал Фёдора Михайловича в свою хитро расставленную сеть.
Мысль о том, чтобы в такие короткие сроки написать новый полноценный роман, приводила Достоевского в отчаяние: писатель еще не окончил работы над «Преступлением и наказанием», первые части которого уже вышли в печать. Не выполнив условия Стелловского, он рисковал потерять все.
«После дачи в Люблянах, где он много и хорошо работал, Достоевский приехал в конце сентября в Петербург и по совету своего хорошего знакомого, педагога и литератора А. Милюкова, решил взять стенографистку для осуществления своего «эксцентрического плана, – писал Марк Слоним. – Стенография в то время была новинкой, владели ею немногие, и Достоевский обратился к учителю стенографии П. Ольхину. Тот предложил работу над романом своей лучшей ученице, Анне Григорьевне Сниткиной, но предупредил ее, что у писателя «странный и мрачный характер» и что за весь труд – семь листов большого формата – он заплатит лишь 50 рублей.
Анна Григорьевна поспешила согласиться <…> Возможность познакомиться с известным писателем и даже помогать ему в литературной работе обрадовала и взволновала ее. Это была необыкновенная удача».
По словам Марка Слонима, Анна Григорьевна была невысокая худощавая 20-летняя девушка с овальным лицом и очень хорошими, проницательными и глубокими серыми глазами:
«Те, кому она нравилась, хвалили ее открытый лоб, слегка выступающий энергический подбородок, нос с изящной японской горбинкой, красивые зубы с голубоватым отливом и пепельные волосы. Недоброжелатели обращали внимание на огрубелые от неустанного труда мозолистые руки, и нехороший, не то серый, не то желтоватый цвет лица: она часто бывала бледна той бледностью, какую видишь у человека, сильно потрясенного волнением. Ее учительница Стоюнина утверждала, что Анна Григорьевна с юности отличалась живым, пылким темпераментом: «она из тех пламенных натур, у кого трепещущее сердце, не знающее ровного спокойного биения». Другие современники подчеркивали ее чувство юмора и способность владеть собой, несмотря на внешнюю порывистость.
Получив от Ольхина адрес Достоевского, она плохо спала всю ночь: ее пугало, что завтра придется разговаривать с таким ученым и умным человеком, она заранее трепетала. Вообще литераторы представлялись ей высшими существами, а автор «Униженных и оскорбленных» и подавно. Она воображала, что он – глубокий старик, но идеализация его образа, кристаллизация чувства поклонения и даже любви совершилась в ней еще до того, как она встретилась с ним».
4 октября 1866 года Анна Григорьевна пришла к Достоевскому в Столовый переулок, угол Малой Мещанской, в дом Алонкина. Это было большое здание с множеством квартир, населенных по преимуществу купцами и ремесленниками. Хозяин дома, купец Алонкин, очень уважал Достоевского; видя у него в окнах свет по ночам, говорил: «То – великий трудолюбец!» Обстановка квартиры Фёдора Михайловича была скромная, даже бедная.
«Когда Достоевский вошел в комнату, где его ждала Анна Григорьевна, молодая девушка обратила внимание на его разные глаза, – рассказывал в своей книге «Три любви Достоевского» Марк Слоним. – Он держался прямо, его светло-каштановые, слегка даже рыжеватые волосы были напомажены и гладко приглажены, на нем был хорошо сшитый, но несколько потертый костюм и свежее, очень чистое белье. Хотя он выглядел гораздо моложе, чем она предполагала, он ее слегка разочаровал. Он был нервен, нетерпелив, рассеян, всё забывал ее имя, переспрашивал и снова забывал, и никак не мог решиться и приступить к работе. В конце концов он предложил ей придти вечером. А на прощанье удивил ее неожиданным замечанием: «Я был рад, когда Ольхин предложил мне девушку, а не мужчину, и знаете почему?» – «Почему?» – повторила Анна Григорьевна. «Да потому что мужчина уж наверно бы запил, а вы, я надеюсь, не запьете».
Она вышла, едва сдерживая смех, но в общем первое впечатление от Достоевского было у нее тяжелое. Впрочем, оно рассеялось, когда она пришла к нему во второй раз, вечером. Подали чай, он сказал, что ему понравилось, как она себя держала утром – серьезно, почти сурово, не курила и вообще не походила на развязных и самонадеянных девиц современного поколения. Потом он разговорился, вспоминал, как ожидал расстрела на Семёновском плацу, а после помилования ходил по каземату и всё пел, громко пел, радуясь дарованной ему жизни.
Ее удивило, что этот по виду скрытный и угрюмый человек так откровенно говорил с молодой девушкой, почти девочкой, которую он видел в первый раз в жизни. Только впоследствии она поняла, до чего он был одинок в это время, до чего нуждался в тепле и участии. От нее к нему шел ток внимания и дружбы, он сразу ощутил его, и это сделало его разговорчивым не по обычаю. Ей очень понравились его простота и искренность – но от слов и манеры говорить этого умного, странного, но несчастного, точно всеми заброшенного существа у нее что-то екнуло в сердце. Она потом сказала матери о сложных чувствах, пробужденных в ней Достоевским: жалость, сострадание, изумление, неудержимая тяга. Он был обиженный жизнью, замечательный, добрый и необыкновенный человек, у нее захватывало дух, когда она слушала его, всё в ней точно перевернулось от этой встречи.
Для этой нервной, слегка экзальтированной девушки знакомство с Достоевским было огромным событием: она полюбила его с первого взгляда, сама того не сознавая. А на другой день, придя к нему, она застала его в неописуемом волнении: он не записал ни ее адреса, ни ее фамилии, а так как она сейчас запоздала, он уже вообразил, что она потеряла стенограмму, взятую вчера с собой для переписки, и больше никогда не вернется. С этих пор они ежедневно работали по несколько часов».
Фёдор Михайлович писал «Игрока» по ночам, а днем с 12 до 16 часов диктовал Анне Григорьевне написанное. Дома она разбирала и переписывала начисто стенограмму, и на другой день Достоевский исправлял принесенную ею рукопись. Первоначальное чувство неловкости исчезло, он охотно разговаривал с ней в перерывах между диктовкой и рассказывал о всех тяжелых обстоятельствах своей молодости и последних лет. С каждым днем он все больше привыкал к ней, стал называть Анну «милочкой» и «голубчиком». Работа шла успешно. То, что «Игрок» мог поспеть к сроку, окрылило Достоевского. Он был очень благодарен Анне, которая не жалела ни своих сил, ни времени, чтобы помочь ему.
«Ее сильно огорчали безалаберность и бедность его жизни, – писал Марк Слоним. – Однажды она заметила исчезновение из столовой китайских ваз, привезенных им из Семипалатинска, в другой раз вечером увидала, как он хлебал суп деревянной ложкой: серебряные были в закладе, как и китайские вазы. В доме зачастую не было буквально ни гроша, но Достоевский добродушно относился к такого рода неприятностям и точно не придавал им значения – а на ее взволнованные упреки отвечал, что подобные мелочи не могут смущать его после тех подлинно тяжелых испытаний, какие выпали на его долю.
– Зачем вы вспоминаете об одних несчастьях? – спросила она его. – Расскажите лучше, как вы были счастливы.
– Счастлив? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере такого счастья, о котором я постоянно мечтал. Я его жду. На днях я писал моему другу барону Врангелю, что, несмотря на все постигшие меня горести, я всё еще мечтаю начать новую счастливую жизнь.
Эту свою живучесть он называл кошачьей и сам удивлялся способности строить планы и открывать новую главу жизни в 45 лет».
Однажды Анна Григорьевна застала Фёдора Михайловича в особенно тревожном настроении. Он объяснил ей, что находится на рубеже и ему «представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим (он даже запасся рекомендательными письмами для русского посольства в Турции), и, быть может, там навсегда остаться, или поехать заграницу на рулетку и погрузиться всей душой в так захватывавшую его всегда игру, или, наконец жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье». Анна Григорьевна посоветовала ему выбрать последнее.
– Так вы думаете, – спросил Достоевский, – что я могу еще жениться? Что за меня кто-нибудь согласится пойти? Какую же жену мне выбрать: умную или добрую?
– Конечно, умную.
– Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и любила.
Потом он спросил ее, почему она не выходит замуж. Анна ответила, что сватаются двое, оба прекрасные люди, она их очень уважает, но не любит, а ей хотелось бы выйти замуж по любви.
«Непременно по любви, – горячо поддержал ее Федор Михайлович. – Для счастливого брака одного уважения недостаточно».
Когда работа над «Игроком» подошла к концу, оба испугались: так они привыкли друг к другу за четыре недели совместного труда.
«Достоевский боялся прекращения знакомства с Анной Григорьевной, – рассказывал Марк Слоним. – Он не шутил, говоря, что предпочитает добрую жену умной: именно доброты со стороны женщин недоставало ему в жизни, и в Анне Григорьевне он почувствовал прежде всего нежное сердце. <…> Он встретил существо, проявлявшее к нему подлинное участие: она думала о том, чтобы ему было удобно, чтоб он вовремя ел и спал, тревожилась о его здоровье и об его писательстве, интересовалась его материальным устройством и душевным покоем. Он совершенно не был приучен к такой роскоши.
Ее заботы и трогали, и смущали его – но это было приятное, радостное смущение. И кроме того, он увидал, до чего она была ему нужна, и это тоже являлось новостью. Их связывало литературное сотрудничество. Она, действительно, помогла ему, как никто раньше не помогал, и опять-таки это был для него первый опыт: молодая девушка оказалась товарищем и помощницей в самом важном для него деле – творчестве. Другие женщины скорее ему мешали, а эта ему содействовала. Мог он найти лучшую подругу? Но он всё же колебался: разве мог он мечтать о большем, чем дружба? Он отлично понимал, до чего жалок и смешон пожилой, некрасивый мужчина, добивающийся любви молоденькой девушки. А смешным он быть не хотел, самолюбие его было как открытая рана, и он не желал прибавлять нового отказа к обидам прошлого».
29 октября 1866 года Достоевский продиктовал Анне Григорьевне заключительные строки «Игрока». 31 октября рукопись была отправлена Стелловскому через полицию: недобросовестный издатель нарочно уехал из города, чтобы подвести Достоевского, а служащие его конторы отказались взять принесенный писателем роман.
8 ноября Анна Григорьевна пришла к Фёдору Михайловичу, чтобы договориться насчет работы над окончанием «Преступления и наказания». Писатель очень обрадовался ее приходу. Вместо делового разговора стал рассказывать Анне о своих снах, а потом сообщил, что хочет написать роман о пожилом и больном художнике, встретившем девушку Аню… Достоевский спросил Анну Григорьевну, считает ли она возможным, чтобы молодая девушка полюбила такого старого и больного человека, как его герой художник. Сниткина, увлекшись проектом нового произведения, начала горячо убеждать Фёдора Михайловича, что это вполне вероятно, если у героини хорошее сердце. В ее любви тогда не будет никакой жертвы, а болезнь и бедность не так уж страшны, любят не за внешность и богатство.
Он помолчал, как бы колеблясь, а потом сказал:
«Поставьте себя на ее место, представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Что бы вы мне ответили?»
Оправившись от изумления и неожиданности, Анна Григорьевна поняла, что это не просто литературный разговор.
«Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь», – сказала она.
«Он доверял Анне Григорьевне, он чувствовал, что она родная и добрая, но он не был в нее влюблен, он только верил в обещание любви, – высказывал свои догадки Марк Слоним. – Эта надежда подкрепляла умственные соображения, толкнувшие его на решительный шаг. Она была добра, она была ему нужна, он томился в одиночестве, он искал в браке душевной поддержки и только брачная привычка могла освободить его от непостоянства чувственности <…> В браке и семье видел он окончательное закрепление и оформление своего существования, он хотел к чему-нибудь прилепиться, иметь хоть что-нибудь постоянное, твердое, на что можно было бы положиться и что можно было бы противопоставить, как спасительный контраст, вихревому раздору и движению его мыслей и образов. <…> Брак был ему необходим, он сознавал это и готов был жениться на Анне Григорьевне «по расчету», как он называл всё это сплетение сознательных выкладок и инстинктивных стремлений. О молниеносной любви с его стороны и речи быть не могло. Он даже не сразу разглядел женщину в строгой и аккуратной своей секретарше. Уже по окончании «Игрока», в день его рождения, Анна Григорьевна пришла его поздравить в новом платье, лиловом, вместо обычного черного, оно делало ее выше и стройнее, он впервые ощутил тогда ее женскую привлекательность – и это поразило его, как чудесное открытие».
Мать Анны Григорьевны не перечила дочери, однако и особенного удовольствия не выразила, а родственники и друзья начали отговаривать ее от брака с бедняком и эпилептиком, обремененным долгами и семейными обязательствами, да еще, по слухам, обладателем дурного и вспыльчивого характера. Главным аргументом, как и у родни Достоевского, была разница в возрасте.
25 лет спустя родная дочь спросила Анну Григорьевну, как она могла влюбиться в мужчину, годившегося ей в отцы, и мать ответила ей с улыбкой:
«Но он был молод, он был интереснее и живее молодых людей моего времени. Они все носили очки и выглядели, как старые и скучные профессора зоологии».
Анна была настолько очарована Достоевским, что не замечала ни его морщин, ни его тика, ни усталого выражения его глаз, ни седеющих висков. Во время короткого жениховства оба были очень довольны друг другом. Достоевский каждый вечер приезжал к невесте, привозил ей конфеты, рассказывал о своей работе… Припадки эпилепсии стали реже, да и нервность его как будто уменьшилась. Она видела его веселым и благодушным и сама резвилась и хохотала, а он оживал, молодел, дурачился. Оба хотели обвенчаться как можно скорее, но главным препятствием было отсутствие средств.
«У Анны Григорьевны были свои две тысячи рублей, завещанные ей отцом, но Достоевский отказывался тратить их на свадьбу, настаивая, чтобы они целиком пошли на покупку вещей для невесты, – писал Марк Слоним. – Он очень любил выбирать для нее платья и обновы, заставляя ее примерять их, и она обо всем с ним советовалась и была уверена, что у него отличный вкус и понимание женских нарядов, хотя она отлично знала, что он плохо различал цвета. Мать Анны Григорьевны купила для дочери шубы, мебель и серебро. Достоевский отправился в Москву для переговоров с Катковым, редактором «Русского Вестника», об авансе на устройство новой жизни. Письма его к невесте в конце декабря 1866 и начале января 1867 года очень нежны, и некоторые выражения в них весьма для него характерны: «тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий, твой весь… ты – мое будущее, всё – и надежда, и вера, и счастье, и блаженство, – всё… целую тысячу раз твою рученьку и губки (о которых вспоминаю очень)… скоро буду тебя обнимать и целовать тебя, твои ручки и ножки (которые ты не позволяешь целовать). И тогда наступит третий период нашей жизни… Люби меня, Аня, бесконечно буду любить».
Наконец, всё было готово: квартира снята, вещи перевезены, платья примерены, и 15 февраля 1867 года, в 8 часов вечера, в присутствии друзей и знакомых, их обвенчали в Троицко-Измайловском соборе. По русскому поверью, кто первый ступит на ковер перед священником во время венчального обряда, тот и будет господствовать в семье. Анна Григорьевна сознательно дала Федору Михайловичу первым ступить на ковер. «Я ему всегда покорялась», – написала она впоследствии».
Идиллия продолжалась недолго. После безмятежной и мирной домашней обстановки Анна Григорьевна вошла в дом, где вынуждена была жить под одной крышей со взбалмошным, непорядочным и избалованным пасынком Фёдора Михайловича Павлом. 21-летний юноша постоянно жаловался отчиму на невестку и, оставаясь с ней наедине, старался побольнее уязвить молодую женщину. Попрекал ее неумением вести хозяйство, беспокойством, которое она доставляет и без того болезненному отцу, а сам постоянно требовал денег на свое содержание. Другие родственники держались с Анной высокомерно. Через месяц после брака Анна Григорьевна пришла в полуистерическое состояние… Как раз в это время, ранней весной, зашли разговоры о том, чтобы снять на лето большую дачу и поселиться там со всеми родственниками. Анна от такой перспективы разразилась слезами и объяснила мужу, что она несчастна и что им для спасения их любви необходимо уехать за границу. Достоевский был искренне поражен. Он и сам знал, что семейного счастья, как оно ему грезилось в идиллические недели обручения, никак не выходит, но не отдавал себе отчета, до чего критическим стало положение…
Это было весной 1867 года. Вернутся на родину Достоевские лишь спустя 4 года.
Анна Григорьевна была уверена, что только «постоянное духовное общение с мужем сможет создать ту крепкую и дружную семью, о которой мы мечтали». Она находила в себе силы, несмотря на множество трудностей, всегда ободрять его, старалась никогда не жаловаться, когда хотелось разреветься, уходила в другую комнату. Считая уступчивость необходимым условием счастливого брака, Анна этим редким свойством обладала в полной мере. Даже в те моменты, когда Достоевский уходил играть в рулетку и возвращался, проиграв все их деньги… Анна Григорьевна никогда не упрекнула его, не ссорилась с ним.
Дважды за 14 лет брака супругам суждено было пережить трагедию — потерю ребенка. Но и это только сплотило их.
«Анька, Ангел ты мой, все мое, альфа и омега!» – писал любимой жене Достоевский. «Ты — единственная женщина, которая меня поняла», – признавался он ей в письмах.
Семья стала для Фёдора Михайловича тихой гаванью, а в жену, по его собственному признанию, он много раз в буквальном смысле влюблялся заново. Анна Григорьевна же до конца жизни искренне не могла понять, что нашел в ней сам Достоевский:
«Я ведь в действительности не отличалась красотой, не обладала ни талантами, ни особенным умственным развитием, а образования была среднего (гимназического). И вот, несмотря на это, заслужила от такого умного и талантливого человека глубокое почитание и почти поклонение».
Несмотря на то что Анна Григорьевна и Фёдор Михайлович «не совпадали характерами», она признавалась, что всегда могла опереться на него, а он — рассчитывать на ее деликатность и заботу, и доверял ей всецело.
«Мы оба чувствовали себя свободными душой, – писала в своих воспоминаниях Анна Григорьевна. – Эти-то отношения с обеих сторон и дали нам обоим возможность прожить все четырнадцать лет нашей брачной жизни в возможном для людей счастье на земле».
Когда Достоевского не стало, ей было всего 34 года, но о другом замужестве не могло быть и речи. «Да и за кого можно идти после Достоевского? — шутила она. — Разве за Толстого!» А всерьез писала:
«Я отдала себя Федору Михайловичу, когда мне было 20 лет. Теперь мне за 70, а я все еще только ему принадлежу каждой мыслью, каждым поступком».
Умерла Анна Григорьевна в Ялте 22 июня 1918 года, а через полвека ее прах был перенесен в Александро-Невскую лавру, туда, где похоронен Фёдор Михайлович.
«Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского», — сказал Лев Толстой после встречи с ней.
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org
