19 мая 1832 года в Санкт-Петербурге на Фурштатской улице, в доме Алымовых, где Пушкины жили с мая по декабрь 1832 года, родилась дочь Александра Сергеевича и Натальи Николаевны – Машенька. Широко известно, что внешний образ Анны Карениной был подсказан Льву Толстому обликом старшей дочери Пушкина – Марии Александровны Гартунг.
В черновых рукописях романа «Анна Каренина» главная героиня даже однажды называется Пушкиной. Но очевидно, что в окончательном варианте такого быть не могло.
«Просто во время написания романа Толстой держал в голове образ этой красивой женщины, с которой познакомился в Туле в 1868 году на званом вечере в доме генерала Тулубьева», – пишет Павел Басинский в книге «Подлинная история Анны Карениной».
Вот как об этом эпизоде вспоминала Татьяна Кузминская – сестра Софьи Андреевны Толстой, супруги Льва Николаевича: «Мы сидели за изящно убранным чайным столом. Светский улей уже зажужжал, когда дверь из передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру. Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.
– Кто это? – спросил он, подходя ко мне.
– M-me Гартунг, дочь поэта Пушкина.
– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые».
Как писал Павел Басинский, сочетание эпитетов «арабские» и «породистые» вызывают ассоциацию не только с Пушкиным, но и с арабской породой лошадей, а лошади играют в романе «Анна Каренина» важную роль: в сцене скачек, где Вронский ломает хребет Фру-Фру, есть прозрачный намек на то, что в этот момент он ломает и жизнь Анны. Ее реакция на падение Вронского, которую замечают все вокруг, в том числе и Каренин, приводят к тому, что по дороге домой в карете Анна признается мужу, что она – любовница Вронского. С этого момента развал семьи неминуем. Это точка невозврата. Анна не будет скрывать своей связи с Вронским ни от мужа, ни от света.
«Вообще, сравнение женщины с лошадью было в духе Толстого, – рассказывает Павел Басинский. – Так, он мог, шутя, сказать жене и свояченице: «Если бы вы были лошади, то на заводе дорого бы дали за такую пару; вы удивительно паристы, Соня и Таня». Но сестры на него не обижались. В XIX веке лошади ценились очень дорого, особенно скаковые. Они могли стоить несколько тысяч. Так что это был своего рода грубый, но комплимент».
На вечере у генерала Тулубьева Лев Николаевич познакомился с Марией Гартунг и о чем-то говорил с ней за чайным столом. Так как дети Толстых болели скарлатиной, Софьи Андреевны на вечере не было. Когда Лев Николаевич с Кузминской ехали домой, Татьяна Андреевна полушутя сказала: «Знаешь, Соня непременно приревновала бы тебя к Гартунг». На это Толстой ответил: «А ты бы Сашу (муж Татьяны Кузминской. – С. И.) приревновала?». «Непременно», – заявила Татьяна Андреевна.
Мария Гартунг была не просто красавицей, она сочетала в своей внешности черты матери и отца, что придавало всему ее облику нечто особенное, выделявшее ее на фоне других светских красавиц. По словам пушкиниста П. И. Бартенева, «выросши, она заняла красоты у своей красавицы матери, а от сходства с отцом сохранила тот искренний задушевный смех, о котором А. С. Хомяков говаривал, что смех Пушкина был так же увлекателен, как его стихи».
Пушкинист Н. О. Лернер в 1916 году писал, что в ней «соединялись красота матери с оригинальным экзотизмом отца». Даже в преклонном возрасте, как свидетельствует правнучка Пушкина Н. С. Шепелева, «она была видная, стройная, очень эффектная женщина; при этом была умна».
Дочь Пушкина не могла не заинтересовать Толстого, как в свое время заинтересовала его дочь Тютчева – Екатерина, Китти Тютчева. Лев Николаевич даже подумывал о женитьбе. Дневник писателя и его письма позволяют нам проследить перипетии этого несостоявшегося романа: от записи 25 января 1857 года о том, что «Тютчева мила», декабрьских записей того же года о том, что Тютчева начинает Толстому «спокойно нравиться», в январе 1858 года Катя занимает его неоступно, «захватывет серьезно и всего», а потом Толстой нашел, что «К. Тютчева была бы хорошая, ежели бы не скверная пыль и какая-то сухость и неаппетитность в уме и чувстве». В мае 1861 года Лев Николаевич записал: «Прекрасная девушка К. – слишком оранжерейное растение, слишком воспитана на «безобязательном наслаждении», чтобы не только разделять, но и сочувствовать моим трудам. Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом. Ей это грубо и чуждо, как для меня чужды и ничтожны стали моральные конфетки».
Однако вернемся к Марии Гартунг. Если бы Софья Андреевна с ее ревнивым характером присутствовала при разговоре мужа с Гартунг, которого никто не слышал, но все видели, это могло бы нанести ей душевную рану. Однажды Толстой сказал жене: «Ты ревнуешь меня там, где для этого нет повода, и не замечаешь того, где стоило бы ревновать».
В 1868 году, когда Лев Николаевич познакомился с Марией Александровной, роман «Анна Каренина» еще даже не был задуман. В это время Толстой заканчивал «Войну и мир», а к «Анне Карениной» он приступил спустя пять лет.
«Именно в этом романе ревность женщины играет важную роль, – пишет Павел Басинский. – Кити Щербацкая дважды испытывает жгучую ревность. В начале романа, когда Вронский на балу «изменяет» ей с Анной, и в конце, когда ее муж Левин встречается с Карениной и тоже оказывается во власти ее чар. Он так очарован ею, что не может скрыть это от жены. У него сияют глаза. Происходит семейный скандал, который усугубляется еще и тем, что Левин встречается с Анной, когда на руках Кити маленький ребенок и она не может выезжать в свет. Толстой знакомится с Гартунг, когда «невыездной» была Софья Андреевна Толстая».
Мария Александровна, по-видимому, произвела на Льва Николаевича сильное впечатление. Спустя пять лет он вспомнил ее внешность до мельчайших подробностей: «Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».
А вот как вспоминала о Марии Гартунг правнучка Пушкина Софья Вельяминова: «До глубокой старости она очень внимательно относилась к своей внешности: изящно одевалась, следила за красотой рук… Тетя Маша обладала какой-то торжественной красотой. У нее были звонкий, молодой голос, легкая походка, маленькие руки».
На маленьких руках и легкой походке Анны Толстой фокусирует внимание читателей в первой сцене встречи Вронского и Карениной в вагоне поезда: «Он пожал маленькую ему поданную руку… Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело».
А вот у Татьяны Кузминской: «Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру».
И еще жемчуг и анютины глазки, которыми украсила себя Анна, отправляясь на бал… Мы не знаем подробностей туалета Гартунг в тот вечер, когда с ней познакомился Лев Николаевич, но и жемчуг «на точеной крепкой шее», и анютины глазки в черных с завитками волосах можно увидеть на самом известном портрете Марии Александровны начала 60-х годов кисти И. К. Макарова, который хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве.
Как уже говорилось выше, Маша была первым ребенком Александра Сергеевича и Натальи Николаевны. В метрической книге Сергиевского «всей артиллерии» собора была сделана запись под №50, в которой говорилось, что девочку крестили 7 июня и что при крещении ее восприемниками (крестными) были дед Сергей Львович Пушкин, бабушка Наталья Ивановна Гончарова, прадед Афанасий Николаевич Гончаров и тетка Н. Н. Пушкиной – Екатерина Ивановна Загряжская. Имя дочери Пушкины дали в честь покойной бабки поэта – Марии Алексеевны Ганнибал (урожденной Пушкиной), «наперсницы волшебной старины».
За три дня до крестин Маши Пушкин не без гордости писал В. Ф. Вяземской: «…представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы».
По преданию, вскоре после рождения дочери Пушкин сказал жене: «Вот тебе мой зарок: если когда-нибудь нашей Маше придет фантазия хоть один стих написать, первым делом выпори ее хорошенько, чтобы от этой дури и следа не осталось!»
Пушкин обожал дочку, свою «беззубую Пускину». Во время отъездов в письмах жене он часто упоминал ее: «Говорит ли Маша? Ходит ли? Что зубки?», «А Маша-то? Что ее золотуха?», «Помнит ли меня Маша, и нет ли у ней новых затей?», «Прощай, душа; целую ручку у Марьи Александровны и прошу ее быть моею заступницею у тебя».
В письме теще Н. И. Гончаровой Пушкин шутил: «Маша просится на бал и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста».
В детстве Маша отличалась своенравным характером, участвовала в мальчишеских играх братьев, дралась с ними. Независимый характер Марии Александровны ее близкие отмечали и потом.
Маше шел пятый год, когда погиб Пушкин. Она помнила отца, его голос, его смех… Ее собственная судьба поначалу складывалась счастливо. Она получила хорошее домашнее воспитание, уже в 9 лет свободно говорила по-немецки и по-французски, писала и читала на этих языках. Затем Мария училась в Екатерининском институте – привилегированном женском учебном заведении. После его окончания она в декабре 1852 года была принята ко двору – фрейлиной императрицы. В апреле 1860 года вышла замуж за офицера лейб-гвардии конного полка Леонида Гартунга, впоследствии генерал-майора, начальника коннозаводского округа в Тульской губернии. Под Тулой, в селе Прилепы, у него было небольшое имение. Там супруги и поселились. Позднее они жили в Туле, а затем в Москве: с 1875 года Гартунг заведовал Московским отделением государственного коннозаводства.
Семнадцать лет семейной жизни были в целом счастливыми. Они омрачались только тем, что у Гартунгов не было детей.
13 октября 1877 года в семье Марии Гартунг произошло трагическое событие – самоубийство ее мужа Леонида Николаевича, опутанного интригами бесчестных людей и отданного под суд. Прокурор обвинил Гартунга в краже векселей, вексельной книги и других бумаг некоего Занфтлебена – процентщика, обязанности душеприказчика которого имел неосторожность взять на себя Леонид Николаевич, ничего не подозревавший о коварных умыслах родственников умершего процентщика.
В своих воспоминаниях, опубликованных в «Русском архиве» за 1895 год, князь Д. Д. Оболенский писал: «В Москве жил некто Занфтлебен, по репутации ростовщик, имея детей, которым он почему-то не доброжелательствовал. Он, Занфтлебен, просил быть его душеприказчиком и подтянуть детей его при случае. Гартунг, человек добродушный, не подозревая никакого крючкотворства, очень поверхностно отнесся к делу и дал повод родне Занфтлебена подать на него донос, будто он злоупотребил своим положением, что у него как у душеприказчика пропали векселя и будто он скрыл свой долг Занфтлебену».
Состоялся суд, который должен был вынести Гартунгу обвинительный приговор, но когда судьи отправились на заключительное заседание, Гартунг застрелился прямо в здании суда из револьвера.
Событие это имело громкий резонанс. Фёдор Михайлович Достоевский подробно рассказал о случившемся в «Дневнике писателя» за 1877 год: «Все русские газеты толковали недавно (и до сих пор толкуют) о самоубийстве генерала Гартунга, в Москве, во время заседания окружного суда, четверть часа спустя после прослушания им обвинительного над ним приговора присяжных».
По словам писателя, когда судьи, объявив перерыв, удалились из зала суда, чтобы составить приговор, Гартунг, «выйдя в другую комнату… сел к столу и схватил обеими руками свою бедную голову; затем вдруг раздался выстрел: он умертвил себя принесенным с собою и заряженным заранее револьвером, ударом в сердце. На нем нашли тоже заранее заготовленную записку, в которой он «клянется всемогущим Богом», что ничего в этом деле не похитил и врагов своих прощает».
Вся Москва считала, что Гартунг ни в чем не виноват и что в его смерти повинен не только Занфтлебен, но и прокурор, своим выступлением на суде убедивший присяжных вынести Леониду Николаевичу обвинительный приговор. Князь Д. Д. Оболенский вспоминал впоследствии, что после суда над Гаргунгом «прокурор преспокойно отправился в театр, где, однако, ему была враждебная манифестация».
Оболенский свидетельствовал: «Вся Москва была возмущена исходом гартунговского дела. Московская знать на руках переносила тело Гартунга в церковь, твердо убежденная в его невиновности. Да и высшее правительство не верило в его виновность, не отрешая его от должности, которую он занимал и будучи под судом. Владелец дома, где жил прокурор, который благодаря страстной речи считался главным виновником гибели Гартунга, П. П. Шипов, приказал ему немедленно выехать из своего дома на Лубянке, не желая иметь, как он выразился, у себя убийц. Последствия оправдали всеобщую уверенность в невиновности Гартунга. Один из родственников Занфтлебсна был вскоре объявлен несостоятельным должником, да еще злостным, и он-то оказался виновником гибели невинного Гартунга».
Мария Александровна тоже не верила в виновность мужа. Она писала своей родственнице: «Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая, он простил своих врагов, но я, я им не прощаю».
Об этом судебном процессе, конечно же, знал Толстой. В драме «Живой труп» в сцене самоубийства Фёдора Протасова писатель воспроизвел детали гибели генерала Гартунга, с которым был знаком более четверти века.
Как и муж старшей дочери Пушкина, Фёдор Васильевич Протасов отказывается от последнего слова в суде, не делает никакой попытки защитить себя, сохраняет высокое человеческое достоинство до последнего своего вздоха. Как и Гартунг, герой Толстого вынимает пистолет и стреляет себе в сердце. Подобно Гартунгу, Протасов кончает самоубийством в помещении окружного суда перед вынесением несправедливого судебного приговора.
…После смерти мужа Мария Александровна осталась почти без средств к существованию. Она обратилась с письмом к Александру II, но небольшая пенсия была назначена ей лишь много лет спустя. И только в мае 1899 года, к 100-летию со дня рождения Пушкина, размер пособия был увеличен до 300 рублей в год.
Мария Александровна была вынуждена вести полускитальческий образ жизни. Похоронив Леонида Николаевича, она некоторое время продолжала жить в их с мужем квартире в доме государственного коннозаводства на Поварской улице, 25а, где сейчас находится Институт мировой литературы им. А. М. Горького. Вскоре, однако, Мария Александровна поселилась – снова ненадолго – в тульской усадьбе мужа. Затем, вернувшись в Москву, сняла скромную меблированную комнату на Кисловке. Оттуда переехала на Арбат, где в одном из переулков занимала небольшую квартиру. Некоторое время Мария Александровна проживала у своего овдовевшего брата Александра Александровича, помогая ему воспитывать его детей.
«Не знаю, знаешь ли ты, что у меня с осени гостит сестра Маша, – писал А. А. Пушкин брату Г. А. Пушкину. – Для меня это такая благодать, что ты и вообразить себе не можешь. Есть с кем душу отвести, и для девочек моих это большое счастье, что она у меня».
Мария, старшая из детей Пушкина, пережила всех своих братьев и сестер и единственная застала революцию 1917 года.
В годы Гражданской войны она, как и многие, голодала. В 1918 году нарком просвещения А. В. Луначарский позаботился о том, чтобы дочери великого поэта была оказана материальная поддержка. Наркомсобес, идя навстречу ходатайству Луначарского и «учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой», назначил Марии Александровне персональную пенсию. Наркомпрос выдал ей единовременное пособие в сумме 2400 рублей. Однако первая выплата пенсии оказалась и последней: она пошла на расходы, связанные с похоронами дочери Пушкина. Она ушла из жизни 7 марта 1919 года и была похоронена на Донском кладбище.
В последние годы жизни Марию Александровну часто видели возле памятника Пушкину в Москве на Тверском бульваре. В 1880 году она присутствовала на его открытии. Теперь она часами просиживала возле него на деревянной скамейке, размышляя о чем-то своем. Прохожим, глядевшим на эту одинокую, всю в черном старушку со старомодной вуалью на лице, и в голову не приходило, что перед ними не только дочь Пушкина, но и прототип главной героини величайшего мирового романа о любви.
Сергей Ишков.
Фото artchive.ru, pushkin-lit.ru и ru.wikipedia.org
