20 февраля 1901 года вышло Постановление Святейшего синода об отлучении Льва Толстого от церкви. Оно было опубликовано в газете «Церковные ведомости».
В Постановлении говорилось:
«Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему граф Толстой, в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери-Церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки, и которою доселе держалась и крепка была Русь святая».
Л. Н. Толстой, как было сказано в Постановлении Святейшего синода, в своих сочинениях и письмах «проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного живого Бога <…>; отрицает Господа Иисуса Христа-Богочеловека, Искупителя и Спасителя миpa <…>; отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии; не признает загробной жизни и мздовоздаяния; отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, Святую Евхаристию».
Попытки вразумить графа не увенчались успехом, сообщалось в Постановлении, поэтому, пока Лев Толстой не раскается, Церковь его своим членом считать не может. Подписавшим документ оставалось лишь молиться за Льва Николаевича, чтобы «Господь даровал ему покаяние и разум истины».
«Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв <…>, – так ответил граф 4 апреля 1901 года на вынесенное в отношении него Постановление об отлучении от церкви. – <…> Я отрекся от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому что всеми силами души желал служить Ему. Прежде чем отречься от Церкви и единения с народом <…> я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение Церкви; теоретически я перечитал все, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие, практически же строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения».
Лев Николаевич в ответном письме упрекает составителей Постановления в том, что они в своих претензиях к нему во многом неправы. Например, он никогда не заботился о распространении своего учения:
«<…> Я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться <…>; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если у меня были, мои книги».
«То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо, – объяснял Л. Толстой. – Бога же Духа, Бога – любовь, единого Бога – начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении. <…>
Еще сказано: «не признает загробной жизни и мздовоздаяния». Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами и рая – постоянного блаженства, – совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни, но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда признаю <…>
Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством <…>
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти».
Лев Толстой обвинял подписавших Постановление Святейшего синода не только в несправедливых в отношении него утверждениях, но и в подстрекательстве к дурным чувствам и поступкам. Отлучение графа от церкви вызвало во многих людях озлобление и ненависть к нему вплоть до угроз убийства. Лев Николаевич получал письма с проклятьями, на улице его чуть было не избили, назвав «дьяволом в образе человека».
Почти сразу после опубликования Постановления супруга Льва Николаевича Софья Андреевна обратилась с письмом к митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Антонию (Вадковскому), бывшему его инициатором.
«Горестному негодованию моему нет пределов, – писала жена Толстого. – И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божие. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божьим всех значительнейших моментов человеческой жизни <…>, которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, – с этой точки зрения, для меня непостижимо распоряжение синода <…> Виновны в грешных отступлениях от церкви – не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее, и, вместо любви, смирения и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви – пастырей ее».
На гневное письмо Софьи Андреевны митрополит Антоний ответил так:
«Не то жестоко, что сделал синод, объявив об отпадении от Церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа <…> На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни вечной. <…> О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом, синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. <…> Напрасно вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нем».
Софья Андреевна написала письмо не только митрополиту Антонию, но и еще двум митрополитам и обер-прокурору Святейшего cинода. Копии этих писем ходили по рукам, супруга Толстого позаботилась также о том, чтобы ее протест был распространен за границей.
Общество разделилось на два лагеря: одни признавали в Постановлении акт обоснованный и неизбежный, осуждали «безбожного графа», другие возмутились документом и озлобились на церковь и на гонителей Толстого. Так, например, Василий Розанов рассуждал:
«Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не состоявшимся вовсе. <…> Синод и Толстой суть явления разных порядков. Нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически. <…> Я понял бы «суд Церкви, высказанный о Толстом», если бы разъяренная улица, оскорбленная его учением и тезисами, разорвала портрет его, запретила произносить его имя, выгнала бы его из пределов земли своей. <…> Но бумага Синода о Толстом? Вот уж «молния», которая не жжет и не поражает».
А вот мнение протиерея Иоанна Кронштадского:
«Толстой точно вбил себе клин в голову — гордое неверие — и оттого впал в совершенную бессмыслицу относительно веры и действительного жизнепонимания, и всю жизнь поставил вверх дном. Вообще Толстой твердо верит в непогрешимость своего разума, а религиозные истины, открытые людям Самим Богом, называет бессмысленными и противоречивыми положениями, а те, которые приняли их умом и сердцем, будто бы люди больные. (Не болен ли сам Толстой, не принимающий их?). <…> Толстой извратил весь смысл Христианства, все понял наизнанку <…> Лев Толстой клонит все свои рассуждения богохульные к тому, чтобы убедить <…> людей, что в наших познаниях и исследованиях научных всему голова – наш разум и мера его понимания, и чего он не понимает, хотя бы это был высочайший и непостижимый предмет нашей веры, – Господь Бог, – того он и принимать не должен и в то верить не должен, как не подходящее под мерило разума, и что человек может достигать совершенства без помощи Божией (в Бога он не верит), собственным разумом. Но на себе самом Толстой показал, до чего может дойти такой человек: он своим помрачением от гордости и самомнения разумом дошел до нелепых и бессмысленных положений <…>».
На практике отлучение Льва Толстого от церкви означало, что он не может принимать никаких таинств — исповеди, причастия, соборования, не может быть похоронен по православному обряду.
Начиная с февраля 1902 года, когда состояние здоровья Льва Николаевича ухудшилось, предпринималось несколько попыток убедить его покаяться, примириться с церковью и умереть православным христианином, но Толстой решительно отверг такую возможность. Почти за два года до смерти после визита к нему тульского архиерея Парфения (Левицкого) Лев Николаевич сделал в дневнике такую запись:
«Вчера был архиерей… Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому всё, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, — ложь».
Как писал архиепископ Никон (Рождественский), никто и ничто не могло поколебать его в упорном сопротивлении истине Христовой:
«Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка роднаго. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер и никто будто не заметил, как на его месте явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личнаго Бога; Он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа; он – страшно сказать – называл воплотившагося Бога «бродягою», «повешенным Иудеем» <…> Он питал к нашему Спасителю <…> личную ненависть <…> Из Евангелия не видно, чтобы Иуда загубил своим лжеучением столько душ, сколько увлек в бездну погибели граф Толстой. <…> Иуда не позволял себе ругаться открыто над Христом, а только лобзанием предал Его, а Толстой 25 лет своей жизни посвятил издевательству над учением Христа и над Его Божественною Личностью и Пречистою Его Материю. Иуда и суток не выдержал после того, как приняв хлеб из рук Божественнаго Учителя, вышел с Тайной вечери, ибо по хлебе том вниде в онь сатана по слову Евангелиста; а над графом совершилось это осатанение 25 лет тому назад, когда он, как сам говорит в своей исповеди, вдруг, после Божественнаго причащения почувствовал в себе богохульныя мысли и некое отвращение от Церкви <…> Не восхотел он благословения, и оно удалилось от него. Бог никого насильно не спасает».
Никон считал, что самый страшный обман Толстого заключался в фальсификации истинного христианства:
«Проповедуя религию без Личнаго Живаго Бога и христианство без Христа, опираясь якобы на Евангелие, на самом же деле безсовестно искажая его, как и прочие Писания, Толстой шел обольстительным путем антихриста, почему о. Иоанн Кронштадтский не раз прямо и называл яснополянскаго учителя антихристом».
Позиция Русской православной церкви по отношению к Л. Н. Толстому никогда не подвергалась пересмотру. Когда в печать попали сведения о том, что во время похорон писателя все же провели отпевание, представители духовной академии выступили с заявлением, что «эта церемония не может считаться отпеванием и даже рассматриваться как частная молитва».
В 2001 году правнук писателя Владимир Толстой обратился к Святейшему Патриарху Алексию II с просьбой о снятии отлучения с Л. Н. Толстого. Он призвал реабилитировать прадеда в православных рядах, полагая, что «человечество вышло на новый уровень толерантности» и теперь он вправе надеяться на новое осмысление роли Льва Толстого в истории. В ответе Его Святейшество сказал:
«Граф Толстой отказался быть православным христианином, отказался быть членом Церкви, мы не отрицаем, что это гений литературы, но у него есть явно антихристианские произведения: вправе ли мы через 100 лет навязывать человеку то, от чего он отказался?»
В ноябре 2010 года с такой же просьбой обращался президент Российского книжного союза Сергей Степашин. На его письмо архимандрит ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре Тихон Шевкунов ответил, что отлучение человека, который сам себя отверг от церкви, снято быть не может.
«Гуманитарное лжехристианство с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата, с проповедью любви, без проповеди «страха Божьего и веры» <…> — такое христианство есть все та же революция <…>; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем, – высказывал свою точку зрения Константин Леонтьев в статье «Мой исторический фатализм». – Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение. Оно и в кротости своей преступно».
Как пишет профессор, историк И. М. Концевич в работе «Истоки душевной катастрофы Л. Н. Толстого», мучительное сознание того, что ему не удалось построить религиозно-философской системы и что все надо «начинать сызнова», не покидало Толстого в предсмертные часы:
«В протоколе, составленном врачами, читаем: «Около 2-х часов дня (6-го ноября 1910 г., накануне смерти) неожиданное возбуждение. Сел на постели и внятным голосом сказал окружающим: «Вот конец, и ничего!» Еще ранее он говорил (4-го ноября): «Не понимаю, что мне делать». Эти его слова, и другия, свидетельствуют о душевной растерянности его в последния минуты. Пройдя долгий путь «богоискательства», на склоне дней своих Толстой понял, что обманывал себя и других, когда в 80 гг. вообразил, будто он открыл истину и держит ее в руках. <…> Чертков приводит фразу Толстого накануне смерти: «Ну теперь шабаш, все кончено!». Сестра его мать Мария передает об этом более подробно: «Что мне делать, Боже мой! Что мне делать?». Руки его были сложены как на молитву». <…> Всю жизнь Толстой мучился проблемой смерти, но так ее и не разрешил: «Вот и конец, и ничего!».
Сергей Ишков.
Фото https://histrf.ru/read/biographies/tolstoilievnikolaievich
