В апреле 1857 года Лев Толстой, отправившийся в свое первое заграничное путешествие и бежавший из Парижа после того, как его ужаснула казнь посредством гильотины, оказался в Женеве у своих двоюродных теток – Александры Андреевны и Елизаветы Андреевны. «Дрянь в сравнении с Кавказом», – так высказался Лев Николаевич о красотах швейцарской природы.
На 29-летнего Толстого вид смертной казни произвел потрясающее впечатление: он долго не мог есть, ночью его мучили кошмары – ему казалось, что его самого казнят. После этого находиться в Париже, который он обозвал Содомом и Гоморрой, Лев Николаевич не мог. Писатель отправился в Женеву, где жили две его тетки. Ему необходимо было дружеское участие близкого человека, которому он бы мог излить все то, что накопилось у него в душе и мучило его.
«Я бросился к вам опрометью, будучи уверен, что вы меня спасете, – заявил Толстой Александре Андреевне. – Париж мне так опротивел, что я чуть с ума не сошел».
В неотправленном письме Тургеневу он признался: «Я прожил полтора месяца в Содоме, и у меня на душе уж много наросло грязи (…) и гильотина, и праздность, и пошлость».
Переезд по железной дороге был Толстому скучен, но зато, когда он ночью пересел в дилижанс и продолжил путь на лошадях, усевшись рядом с кучером, его подавленное настроение сразу же сменилось бодростью и жизнерадостностью.
«В первый раз после долгого времени искренно опять благодарил бога за то, что живу», – записал Лев Николаевич в дневнике. Оказавшись в Женеве, Толстой чувствовал себя «ужасно счастливым до слез».
«Отлично я сделал, что уехал из этого Содома», – делился он в письме Тургеневу.
Александра Андреевна Толстая была фрейлиной дочери Николая I Марии Николаевны, а Елизавета Андреевна – воспитательницей его внучки. Жили они в то время вместе с великокняжеской семьей на вилле Бокаж близ Женевы.
«Высказавши все, он (Лев Толстой. – С. И.) скоро успокоился, и мы зажили с ним прекрасно», – вспоминала Александра Андреевна. Отношения с Александрой Андреевной наложили свою печать на весь период швейцарской жизни Толстого.
«Она нравилась ему и как женщина, и особенно как человек, – рассказывал литературовед, личный секретарь Льва Толстого Николай Гусев в книге «Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год». – «У Александрин чудная улыбка», – записал Толстой в дневнике 12 апреля. Уже вернувшись в Ясную Поляну, Толстой, перебирая в голове свои заграничные впечатления, находил, что из всей его заграничной жизни воспоминание об Александре Андреевне было для него «самое милое, дорогое и серьезное». По душевным качествам Толстой ценил Александру Андреевну выше всех других женщин, которых он знал. Уже в Петербурге он дал А. А. Толстой такую характеристику: «Прелесть Александрин, отрада, утешенье. И не видал я ни одной женщины, доходящей ей до колена».
В своих «Воспоминаниях», написанных через 30 лет после встреч с Львом Николаевичем в Швейцарии, Александра Андреевна Толстая следующим образом характеризует их отношения: «Наша чистая, простая дружба торжественно опровергала общепринятое ложное мнение о невозможности дружбы между мужчиной и женщиной. Мы стояли на какой-то особенной почве и, могу сказать совершенно искренно, заботились, главное, о том, что может облагородить жизнь, — конечно, каждый со своей точки зрения». (…) Несомненно, однако, что в отношениях между Львом Николаевичем и «Александрин», как он называл ее обычно, проявлялся также и некоторый оттенок поэтической влюбленности. (…) Очевидно, только разница возраста (А. А. Толстой было в то время 40 лет, а Толстому – 29) помешала тому, чтобы Лев Николаевич, так томившийся в то время жаждой женской любви («любовь душит меня, любовь плотская и идеальная»), серьезно увлекся ею. «Ежели бы Александрин была десятью годами моложе», – с сожалением заносит Толстой в свой дневник 11 мая».
Впоследствии отношения между Толстым и Александрой Андреевной перешли в крепкую дружбу, продолжавшуюся до смерти Александры Андреевны Толстой в 1904 году.
В Женеве Лев Толстой пробыл почти две недели. Любовался природой, наблюдал «здешний свободный и милый народ», читал и писал. Толстой прочел роман Бальзака «Кузина Бетта» и его же предисловие к «Человеческой комедии», которое нашел «мелким и самонадеянным». Вообще же от чтения Бальзака Толстой вынес впечатление, что «у Бальзака в образах возможность, а не необходимость поэтическая». По его мнению, совершенное художественное произведение оставляет в читателе впечатление, что действующие в нем лица не только могли, но и должны были поступать именно так, как поступают они в данном произведении, не могли поступать иначе.
Читал Лев Николаевич также роман Александра Дюма-сына «Женщина с жемчугом» и, признавая в авторе художественный талант, в то же время ужасался низменности его миросозерцания. «Грунт, на котором он работает, ужасен», – записал Толстой в дневнике.
Кроме художественных произведений, Толстой читал также книги по истории Французской революции и по истории Швейцарии, а также положение о швейцарской конституции.
Если говорить о его писательстве, то в Швейцарии Толстой вернулся к начатой еще на Кавказе повести из казачьей жизни – «Беглец».
21 апреля 1857 года Лев Николаевич вместе с Александрой Толстой отправился из Женевы на пароходе в Кларан, местечко в 82 км от Женевы, на северо-восточном берегу Женевского озера. Здесь Толстой прожил до 30 июня, совершая поездки и прогулки по горным хребтам, деревням и городам Швейцарии.
«Окружающая природа и особенно вид Женевского озера с его удивительной сине-голубой окраской приводили Толстого в восхищение, – рассказывал биограф писателя Николай Гусев. – «Положительно невозможно оторвать глаз от этого озера и его берегов, – писал Толстой, – и я провожу большую часть времени в том, чтобы смотреть и восхищаться на прогулках или просто из окна моей комнаты». То же писал Толстой в своих путевых записках: «Удивительное дело, я два месяца прожил в Кларане, но всякий раз, когда я утром или особенно перед вечером после обеда отворял ставни окна, на которое уже зашла тень, и взглядывал на озеро и на зеленые и далью синие горы, отражавшиеся в нем, красота ослепляла меня и мгновенно с силой неожиданного действовала на меня».
Созерцание этой красоты производило на Толстого сильное моральное действие. «Тотчас же, – говорит он далее, – мне хотелось любить, я даже чувствовал в себе любовь к себе и жалел о прошедшем, надеялся на будущее, и жить мне становилось радостно, хотелось жить долго, долго, и мысль о смерти получала детский поэтический ужас. Иногда даже, сидя один в тенистом садике и глядя, все глядя на эти берега и это озеро, я чувствовал, как будто физическое впечатление, как красота через глаза вливалась мне в душу».
В Кларане Толстой близко сошелся с семьей Пущиных. Капитан лейб-гвардии саперного батальона Михаил Пущин, родной брат лицейского товарища и друга Пушкина, Ивана Пущина, за участие в заговоре декабристов был разжалован в рядовые и сослан на Кавказ. Здесь он в 1829 году встретился с Пушкиным. Об этой встрече он рассказал Толстому. Лев Николаевич очень подружился с Пущиным и его женой.
«Пущин, – писал он, – самый откровенный, добрый и всегда одинаково веселый и молодой сердцем человек в мире», а его жена – «вся доброта и самопожертвование».
Совсем другое впечатление произвела на писателя семья князя П. Н. Мещерского, женатого на дочери Карамзина, Екатерине Николаевне. Мещерские сначала показались Толстому «хорошими людьми», но, узнав их ближе, он увидел, что это «отвратительные, тупые, уверенные в своей доброте, озлобленные консерваторы», «не мои люди».
«Впервые видя швейцарскую природу и притом в цветущее время года, Толстой много времени отдавал пешеходным прогулкам, – писал в своей книге литературовед Николай Гусев. – Однажды Толстой на лодке пересек Женевское озеро и высадился в Савое, в местечке Мелльри. Он записал в дневнике, что местечко это – «прелесть»: характер его – «дикость, бедность и поэзия». Но все-таки, когда его тетушки выражали слишком большой восторг от красот швейцарской природы, Толстой уверял их, что «все это – дрянь в сравнении с Кавказом».
Не довольствуясь короткими прогулками по окрестностям Кларана, Лев Николаевич решил предпринять большое путешествие в глубь Швейцарии, причем не один, а в компании с 11-летним мальчиком из знакомой русской семьи – Сашей Поливановым.
«Взял он с собой этого компаньона потому, что его интересовало «путешествие с невинным мальчиком, его взгляд на вещи», – пояснил Николай Гусев.
Путешествие длилось 11 дней, с 27 мая по 6 июня. Определенного маршрута у Толстого не было. Вместе с Сашей они сделали довольно большой круг от Кларана через Шато д’Э, Интерлакен, Шейдег, Тун, Берн, Фрибург. Сначала шли пешком, затем стали также пользоваться экипажами, дилижансами и – по озерам – лодками. Ежедневно, останавливаясь на ночлег или на отдых, Толстой кратко записывал в дневник все свои путевые впечатления, а 2 июня, остановившись в Гриндельвальде, начал писать подробный дневник путешествия. Вернувшись в Кларан, Толстой еще в течение трех дней продолжал работу над дневником, но, описав только первые два дня, бросил это занятие. Дневник остался неоконченным.
«Толстой все видит, всем интересуется, всматривается в каждого попадающегося ему на пути человека, замечает все особенности жизни неизвестного ему народа, внимательно наблюдает и поэтически описывает окружающую природу, – рассказывал Николай Гусев. – В то же время он глубоко обдумывает и расценивает все то, что проходит перед его глазами. В самом начале пути, неподалеку от деревни Аван, путников «вдруг поразил необыкновенный, счастливый белый весенний запах». Этот «сладкий, одуревающий запах» исходил от огромного поля белых нарциссов, покрывающих всю долину. Хозяйка, у которой Толстой остановился на ночлег, объяснила ему, что скотина не любит в сене этих цветов, и потому жители переводят поля с нарциссами. Это случайное обстоятельство навело Толстого на такие размышления: «Неужели такой закон природы, что полезное противоречит прекрасному, цивилизация – поэзии? Зачем же эта путаница? Зачем несогласуемые противоречия во всех стремлениях человека?» «Впрочем, – продолжает Толстой далее свои размышления, – все эти кажущиеся несогласуемыми стремления жизнь как-то странно, по-своему соединяет их. И из всего этого выходит что-то такое не конченное, не то дурное, не то хорошее, за которое человек сам не знает, благодарить или жаловаться». Такую же сложность замечает Толстой и в том чувстве, которое вызывает в нем красота природы. «Красота природы, – пишет он, – всегда порождает во мне (…) чувство не то радости, не то грусти, не то надежды, не то отчаяния, не то боли, не то наслаждения».
На второй день пути Лев Николаевич поднялся на Жаманскую гору, откуда открывался вид на Женевское озеро и Савойские горы. Вид этот не произвел на писателя никакого впечатления.
«Я не люблю этих так называемых величественных знаменитых видов, – объяснял он, – они холодны как-то… Это было что-то красивое, даже необыкновенно красивое, но это не природа, а (Толстой написал было «декорация», но затем поправил) что-то такое хорошее. (…) Я люблю природу, когда она со всех сторон окружает меня и потом развивается бесконечно вдаль, но когда я нахожусь в ней. Я люблю, когда со всех сторон окружает меня жаркий воздух и этот же воздух клубясь уходит в бесконечную даль; когда эти самые сочные листья травы, которые я раздавил, сидя на них, делают зелень бесконечных лугов; когда те самые листья, которые, шевелясь от ветра, двигают тень по моему лицу, составляют линию далекого леса; когда тот самый воздух, которым вы дышите, делает глубокую голубизну бесконечного неба; когда вы не одни ликуете и радуетесь природой, – когда около вас жужжат и вьются мириады насекомых, сцепившись, ползут коровки, везде кругом заливаются птицы. А это – голая холодная, пустынная сырая площадка, и где-то там красивое что-то, подернутое дымкой дали. Но это что-то так далеко, что я не чувствую главного наслаждения природы, – не чувствую себя частью этого всего бесконечного и прекрасного целого».
Лев Толстой отмечал, что в Швейцарии попадается очень много «ужасно грязно одетых и изнуренных» рабочих, он «нигде не встречал такой уродливой, идиотической старости рабочего класса, как в Швейцарии». Пройдясь по одной деревне, Толстой увидел в ней много больших и красивых домов, но заметил, что «одежда и вид народа ужасно бедны». Вместе с тем Толстой довольно часто встречал в разных местах Швейцарии среди крестьян «милый и поэтический, красивый тип», который он характеризовал следующим образом: «громадные широкие плечи и грудь, чрезвычайно развитые мышцы ног и рук, небольшая белокурая голова, румянец во всю щеку и благодушная, кроткая, немного глуповатая улыбка».
Отталкивающее впечатление производили на Толстого встречавшиеся ему в пути представители швейцарской городской мелкой буржуазии.
«Это безжизненная, притворная, нелепо подражающая французам, презирающая рабочий класс швейцарцев и отвратительно корыстно мелочная порода людей», – писал Толстой.
6 июня 1857 года писатель вернулся в Кларан, а уже через шесть дней вновь предпринял большое путешествие: на этот раз он поехал в Женеву и оттуда – в Турин, бывший в то время столицей Сардинского королевства. 17 июня Толстой вместе с младшим братом Боткина, 20-летним Владимиром, отправился по направлению к горному проходу Сен-Бернар. 21 июня они приехали в город Аосту, где осмотрели многочисленные остатки римских архитектурных древностей, и в тот же день прибыли на Сен-Бернар. Лев Николаевич переночевал в странноприимном доме, ему показали знаменитых сенбернаров, писатель побывал в церкви и морге, а затем в продолжение двух часов спускался вниз в тумане по снегу.
В Кларан Толстой вернулся 23 июня. Спустя неделю он приехал в Женеву, откуда через три дня выехал в Ивердон и затем в столицу Швейцарии Берн. Народный праздник, проходивший в Берне, Льва Николаевича разочаровал: он увидел много искусственного в его организации. Вывешенные на улицах лозунги представились ему «напыщенным вздором», храбрость, которая в них афишировалась, напускной. Уйдя с праздника, Толстой побывал в цирке, анатомическом театре и зверинце.
6 июля писатель приехал в Люцерн, где в то время находилась Александра Андреевна Толстая. Вечером 7 июля случилось происшествие, давшее ему повод начать единственное произведение, законченное за границей. Возвращаясь из города в гостиницу «Швейцергоф», Толстой услыхал на улице пение, поразившее его своей оригинальностью. Это странствующий певец распевал тирольские песни, аккомпанируя себе на гитаре. Подойдя поближе, Лев Николаевич невольно заслушался его музыкой и пением. Толстой дал ему несколько монет и посоветовал продолжить петь под окнами гостиницы. Певец согласился.
«Заслышав звуки пения и гитары, обитатели «Швейцергофа», эти «блестящие нарядами широкоюбные барыни, господа с белейшими воротничками», как писал потом Толстой в очерке «Люцерн», вышли на подъезд и столпились у окон и на балконах, чтобы слушать певца, – рассказывал Николай Гусев. – Внизу его окружила прислуга гостиницы и гуляющая публика. Во все время, пока он пел, в толпе слушателей «царствовало почтительное молчание». Пропев несколько песен, певец снял фуражку и в изысканных выражениях обратился к собравшимся с просьбой дать ему что-нибудь на пропитание. Никто ничего не положил ему в фуражку; однако публика продолжала стоять в ожидании следующей песни. Певец спел еще песню; в толпе со всех сторон послышались возгласы одобрения. Окончив песню, певец еще раз, сняв фуражку, обратился к слушателям с той же просьбой, но и на этот раз никто ничего ему не дал. В третий раз – то же самое. Смущенный певец надел фуражку и отправился обратно в город. Толстой был поражен такой холодной бесчувственностью богачей к бедному человеку. Как рассказывает он в «Люцерне», он почувствовал «невыразимую злобу» на этих людей. Он догнал певца, пригласил его с собой в «Швейцергоф», спросил лучшего шампанского и, несмотря на насмешки и презрительный вид прислуги, усадил бедно одетого артиста с собой за стол. Швейцары и лакеи гостиницы держали себя развязно и неучтиво обходились с певцом только потому, что он был бедно одет. Это возмутило Толстого, он накричал на них и «взволновался ужасно».
После случая с певцом Толстой не мог больше выносить «тупоумных, скучных обедов» в обществе «замороженных» англичан и переселился из «Швейцергофа» в дешевый пансион, где занял две маленькие комнатки на чердаке стоявшего отдельно от других домика.
Случай с певцом настолько поразил Льва Николаевича, что уже на третий день после происшествия он начал очерк с его описанием. Окончив «Люцерн», Толстой в тот же день отправился путешествовать по окрестным деревням, местечкам и городам. Дорогой он любовался идиллическими деревенскими картинами, сторонился «поганых буржуа», взбирался на гору Риги, но, как это и раньше бывало с ним в подобных случаях, остался совершенно холоден к открывающемуся с этой горы прославленному виду.
«Отвратительный глупый вид», – записал он в дневнике. И на следующий день: «Тот же глупый вид на природу и на людей».
Особенно неблагоприятное впечатление производили на Льва Николаевича богатые туристы-англичане, составлявшие, по его наблюдениям, девять десятых всех путешествующих по Швейцарии.
«Англичане все читали Шекспира, Байрона, Диккенса, все поют, играют, в церковь ходят, семьяне, но все это удобства жизни, а не потребность внутреннего мира – он спит», – записал Толстой в дневнике.
Все свои размышления относительно западноевропейской буржуазной цивилизации, все свои сомнения в ее ценности Толстой высказал в очерке «Люцерн». Он не только излил все свое негодование против тех слушателей, которые безучастно отнеслись к бедному певцу, но и обрушился против Швейцарской республики, обозвав ее паршивой за то, что в ней существует одна только видимость равенства – так называемое равенство перед законом.
19 июля Толстой выехал из Люцерна в Цуг, затем в Цюрих и Шафгаузен, а 22 июля покинул Швейцарию, направившись в Германию.
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org
