Увидеть Париж и… не умереть

В феврале 1857 года Лев Толстой отправился в свое первое заграничное путешествие. Первой его остановкой в нем был Париж.

Источники фото - https://ru.wikipedia.org
Лев Толстой

В свое первое путешествие по Европе 29-летний Толстой, в ту пору небогатый помещик, отправился в 1857 году. На почтовых лошадях за пять дней Лев Николаевич добрался до Варшавы, которая тогда была городом в составе Российской империи. Его путь проходил через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Бобруйск, Несвиж и Кобрин. Из Варшавы Толстой отправил телеграмму в Париж Ивану Тургеневу, прося ответить, долго ли он пробудет в Париже. Тургенев сейчас же ответил, что пробудет долго и что вместе с ним в Париже находится Николай Некрасов. Получив это известие, Толстой сейчас же отправился в дальнейший путь и почти без остановок доехал по железной дороге до Парижа.

Было время, когда железные дороги Льву Николаевичу очень нравились. В 1857 году он писал своей сестре Марии Николаевне о преимуществах железной дороги перед конным сообщением:

«Путешествие по железным дорогам наслаждение, и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке (слуге. — С. И.), даже такой неряха, как я».

До 1868 года между Ясной Поляной и Москвой не было железнодорожного сообщения, пока не была проложена ветка Москва – Курск. Путь в Москву на колясках, запряженных лошадьми, занимал не один день и был утомительный, особенно с детьми.

«Возможно, Толстой также всю жизнь помнил о том, как умер его отец Николай Ильич в 1837 году, – пишет Павел Басинский в книге «Подлинная история Анны Карениной». – Он спешил из Москвы в Тулу на важный судебный процесс и проскакал весь путь за одни сутки. Процесс он выиграл, но, выйдя из зала суда, упал и умер от «кровяного удара». Если бы между Москвой и Тулой существовало железнодорожное сообщение, этого могло бы не случиться».

Однако потом Толстой в железных дорогах разочаровался, считая, что путешествие по ним «нечеловечески машинально и убийственно однообразно». Даже в экономии времени он видел недостаток: люди стали больше ездить и не всегда по делу, а просто из праздности (удобно ведь). Таким образом экономия времени привела к обратному результату: люди стали больше времени тратить на ненужные путешествия, отвлекаясь от насущных дел.

«Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог, – вспоминал его шурин, брат Софьи Андреевны Степан Берс. – В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге он всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю».

В 1857 году Лев Николаевич — молодой граф, которому присуще «увлечение щегольством». В Москве его часто видят в новой бекеше с седым бобровым воротником, на голове у Толстого — блестящая шляпа, надетая набекрень, в руке — дорогая трость. В моде у светской молодежи тогда была гимнастика.

«Левочка желает все захватить разом, не упуская ничего, даже гимнастики, – рассказывал про него старший брат Николай Толстой. – Конечно, если отбросить предрассудки, с которыми он так враждует, он прав: гимнастика хозяйству не помешает; но староста смотрит на дело несколько иначе. «Придешь, говорит, к барину за приказанием, а барин, зацепившись одною коленкой за жердь, висит в красной куртке головою вниз и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось, не то приказания слушать, не то на него дивиться».

Особенно популярно было прыганье через деревянного коня.

«Бывало, если нужно захватить Льва Николаевича во втором часу дня, надо отправляться в гимнастический зал на Большой Дмитровке, – писал Афанасий Фет. – Надо было видеть, с каким одушевлением он, одевшись в трико, старался перепрыгнуть через коня, не задевши кожаного, набитого шерстью, конуса, поставленного на спине этого коня. Не удивительно, что подвижная, энергичная натура 29-летнего Л. Толстого требовала такого усиленного движения».

Вот таким Лев Николаевич прибыл в Париж в начале февраля 1857 года. Что же он делал в столице Франции? В день приезда вместе с Николаем Некрасовым и Иваном Тургеневым Толстой побывал на традиционном ежегодном бале-маскараде в залах парижской Grand Opéra. На эти балы, отличавшиеся большим оживлением и непринужденностью, сходилась преимущественно учащаяся молодежь и артистическая богема. Свое впечатление от этого бала-маскарада Толстой лаконически выразил в дневнике одним словом: «Бешенство». Льва Николаевича поразил тот свойственный французам национальный характер веселости и оживления, который он подметил на этом парижском балу.

«Забавны французики ужасно, — писал Толстой на другой день сестре, — и чрезвычайно милы своей искренней веселостью, доходящей здесь до невероятных размеров. Какой-нибудь француз нарядился в дикого, выкрасил морду, с голыми руками и ногами, и посереди залы один изо всех сил семенит ногами, махает руками и пищит во все горло. И не пьян, а трезвый отец семейства, но просто ему весело».

Толстой пробыл в Париже полтора месяца. Ему казалось, что у него начинается новая полоса жизни.

«Новый город, образ жизни, отсутствие связей и весеннее солнышко», — писал он в дневнике и надеялся, что пребывание в Париже станет важным периодом его жизни.

Лев Николаевич жил в одном из аристократических кварталов Парижа, недолго в Hotel Meurisse на улице Риволи, затем на той же улице в доме 206, близко к фасаду Лувра. Это был пансион, в котором некоторое время жил Иван Тургенев. Кроме Толстого, там было еще около двадцати человек приезжих. Благодаря свойственным французской нации общительности, веселости и живости характера у Толстого осталось приятнее воспоминание о своей жизни в парижском пансионе. В очерке «Люцерн», написанном в Швейцарии по отъезде из Парижа, Толстой, сравнивая чопорность обитателей люцернской гостиницы, большую часть которых составляли англичане, с атмосферой непринужденности, царившей в парижском пансионе, рассказывал:

«То ли дело бывало в нашем парижском пансионе, где мы, двадцать человек самых разнообразных наций, профессий и характеров, под влиянием французской общительности, сходились к общему столу как на забаву. Там сейчас же с одного конца на другой разговор, пересыпанный шуточками и каламбурами, хотя часто и на ломаном языке, становился общим. Там всякий, не заботясь о том, как выйдет, болтал, что приходило в голову… Мы все по-человечески, хотя поверхностно, но приязненно относились друг к другу и унесли друг от друга кто легкие, а кто искренние сердечные воспоминания…»

Соседство с Лувром дало ему преимущество часто посещать этот музей. Судя по записям дневника, в Лувре внимание Толстого особенно привлекли автопортрет Рембрандта, картина Леонардо да Винчи «Джоконда» и картина Мурильо «Непорочное зачатие». Правда, впоследствии Лев Николаевич говорил, что Лувр не оставил в нем «никакого особенного впечатления, кроме старой скульптуры».

Для всех было аксиомой то, что собор Парижской Богоматери является шедевром архитектуры, только не для Толстого. Судя по дневниковой записи: «Notre dame. Дижонская лучше (вместе с Иваном Тургеневым они побывали в Дижоне, где видели собор Сен-Бенинь (XIII – XIV), один из лучших соборов Франции. — С. И.)», и он не произвел на него впечатления.

«Толстой здесь (в Париже. — С. И.) и глядит на все, помалчивая и расширяя глаза», — писал Иван Тургенев Василию Боткину 1 марта 1857 года.

Толстому нравилось бесцельно ездить в омнибусах (многоместных конных экипажах) и «шляться» по улицам и бульварам, наблюдая повседневную жизнь парижан. Новых и разнообразных впечатлений было так много, что во все время своего пребывания в Париже Толстой, не пропуская ни одного дня, ежедневно в дневнике давал самому себе краткий отчет в том, что он делал, где был и что прошло перед его глазами в течение минувшего дня.

Много времени заняло у Льва Николаевича посещение парижских театров: в общей сложности он побывал в разных театрах 16 раз, смотрел пьесы как классического, так и современного репертуара.

«Толстой навсегда сохранил высокое мнение о французах как исполнителях произведений искусства, – писал литературовед, личный секретарь Толстого Николай Гусев в работе «Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год». – По воспоминаниям его сына Сергея Львовича, Толстой говорил, что он никогда не слыхал такого совершенного музыкального исполнения, как в концертах Парижской консерватории. Он считал французских актеров, игравших комические и бытовые роли, выше всех других, особенно в пьесах Мольера. «Для французского искусства, — говорил Толстой, — характерна законченность, отделка, le fini».

С другой стороны, вместе с Тургеневым Толстой пришел к заключению, что французы — народ не поэтический. «…поэзии в этом народе il n’y a pas» [не существует]», – заключил Лев Николаевич.
Недостатком французской литературы того времени Толстой считал ее несамостоятельность, слишком большое приспособление ко вкусам читателей. В записной книжке он записал так:

«Задача достижения совершенства в каждом роде есть гениальное соединение двух крайностей. В литературе, как в искусстве, одна крайность — только личность, другая — всё требования читателя. Французская попала в эту». Под «личностью» Лев Николаевич имел в виду личные взгляды и убеждения писателя, не всегда совпадающие с общепринятыми взглядами.

Много времени Толстой посвящал осмотру исторических достопримечательностей Парижа, музеев, картинных галерей, произведений архитектуры.

Посещение знаменитого Версальского музея, расположенного в бывшем дворце Людовика XIV и содержащего богатую коллекцию как произведений искусства, так и бытовых предметов XVII и XVIII веков, вызвало в дневнике Толстого запись о том, что он чувствует «недостаток знаний». Сознание недостаточности своих знаний побудило Льва Николаевича посещать, хоть и эпизодически, отдельные лекции профессоров в Парижском университете (Сорбонне) и в научно-учебном заведении Collège de France. Он слушал лекции профессоров по римской литературе, философии, французской литературе, истории драматической поэзии, политической экономии, правоведению и латинскому красноречию. Из любопытства Толстой даже присутствовал на торжественном заседании Французской академии наук по случаю приема вновь избранного члена Фредерика Фаллу.

В Париже Лев Николаевич познакомился с некоторыми французскими писателями, артистами и академиками. Правда, последние произвели на него плохое впечатление. «Мелко, пошло и глупо», – записал Толстой в дневнике.

Из русских писателей и ученых, бывших в то время в Париже, Толстой познакомился с другом Пушкина, ректором Петербургского университета П. А. Плетневым, который был ему «очень приятен», либеральным профессором М. М. Стасюлевичем и писателем-славянофилом Н. А. Жеребцовым, а также с писателем-декабристом Н. И. Тургеневым, который, по Толстому, был «туп ужасно».

Источники фото - https://histrf.ru
Лев Толстой

Культ Наполеона Бонапарта вызвал у Льва Николаевича отвращение. 16 марта 1857 года он осмотрел гробницу Наполеона, находившуюся в подземной крипте, сооружение которой было закончено в 1853 году и обошлось государственному бюджету в 2 000 000 франков. Здесь под гигантским куполом собора, в громадном саркофаге из сибирского порфира, находились останки Наполеона, привезенные в 1840 году с острова Святой Елены. «Обоготворение злодея ужасно», — записал Толстой в дневнике.

«Противен был Толстому и Наполеон III с его деспотизмом и тупым самодовольством, – рассказывал литературовед Николай Гусев. – Речь Наполеона III, произнесенную им 16 февраля 1857 года при открытии Законодательного корпуса, в которой он превозносил себя самого за достигнутые Францией под его управлением успехи, Толстой читал «с неописанным отвращением». В этой речи Наполеон III говорил, что «одушевлен одним желанием: действовать повсюду в пользу человечества и цивилизации», что его цель — «просвещать и направлять», что он черпает свою силу главным образом «из привязанности народа», который знает, что «все минуты жизни» императора «посвящены его пользам», что все его мероприятия имеют целью «восстановление порядка и благосостояния Франции», что он утвердил в стране «систему права, основанную на воле и пользе народов», что Франция находится «в цветущем состоянии», что ей предстоит блестящая будущность и пр. Самоуверенность и самовлюбленность императора Франции дошли даже до того, что он счел возможным развязно благодарить депутатов за то, что они «участвовали» в его радости, когда «небо даровало» ему «славный мир и вожделенного сына».

Речь Наполеона III навела Толстого на такие размышления: «Никто так не понял, как французы, что нахальство покоряет людей. Прямо кулаком в нос; только решительно, всякий посторонится и еще почувствует себя виноватым. На эту мысль навела меня речь Наполеона».

Что касается экономического строя Франции, то Лев Николаевич в 1857 году мало интересовался этой стороной жизни.

«Но те проявления алчности и хищности представителей быстро развивавшегося во Франции капитализма, которые ему пришлось видеть своими глазами, вызвали в нем чувство глубокого омерзения, – писал Николай Гусев. – Такое впечатление произвело на Толстого зрелище парижской биржи. После посещения биржи Толстой 18 марта записал в своем дневнике: «Биржа — ужас».

К слову, на Афанасия Фета, который побывал в Париже незадолго до Льва Николаевича, биржа тоже произвела мрачное впечатление. Письмо Фета было напечатано в «Современнике»:

«Таких агентов (биржевых дельцов. — С. И.) человек более ста. Они то перебегают к своим доверителям ко внешним перилам круга, то снова, крича во все горло, с лицами и глазами, налившимися кровью, предлагают друг другу свой изменчивый товар. Вся зала заинтересована ходом дел, и никто не может передать даже ближайшему соседу роковой новости иначе, как криком из всей силы. Совершенный пандемониум. Не знаю, как они могут понимать друг друга. Ровно в 4 часа раздается звонок, адский крик утихает, и зала мало-помалу пустеет».

В Париже у Льва Николаевича окончательно сложилось мнение о железных дорогах, сеть которых быстро разрасталась в то время во Франции. Они были расценены Толстым прежде всего как средство обогащения темных финансовых дельцов и спекулянтов. Уже уехав из Парижа в Женеву, 13 апреля 1857 года он сделал запись в дневнике о том, что «разврат и мерзость биржи, железных дорог и т. п.» таковы, что ими «умеют пользоваться» «только шельмы и дурные люди».

Приехав в Париж, Толстой собирался пробыть во Франции лишь месяц, а затем ехать в Италию и Англию, где собирался побывать у Герцена. Однако прошел месяц, полтора, а Лев Николаевич и не думал покидать Париж. В письмах друзьям он писал: «Вот я уже полтора месяца с лишком живу в Париже, и уезжать не хочется, — так много я нашел здесь интересного и приятного», «Я живу все в Париже вот скоро два месяца и не предвижу того времени, когда этот город потеряет для меня интерес и эта жизнь свою прелесть». Вместе с тем в письме к тетушке Татьяне Александровне Ергольской он признавался, что «начал испытывать без всякой причины необъяснимую тоску». С одной стороны, как Толстой писал Боткину, у него было стремление переселиться из Парижа в какую-нибудь ближайшую деревню, с другой стороны, из Парижа Лев Николаевич уезжать не хотел между прочим и потому, что ему хотелось увеличивать запас своих знаний, так как именно в Париже он почувствовал себя «круглым невеждою».

Все планы, которые строил Толстой относительно своего образа жизни в ближайшие месяцы, неожиданно потерпели крушение от совершенно не предвиденного им обстоятельства.

5 апреля 1857 года Лев Николаевич узнал, что утром следующего дня на площади перед одной из парижских тюрем пройдет публичная казнь посредством гильотины. Любопытный граф решил на нее посмотреть.

Преступник, повар Франсуа Ришё, был осужден судом присяжных за два убийства с целью ограбления. Убитые были приятелями Ришё. Он убил их во время сна, когда ночевал с ними в одной комнате.

На Толстого вид смертной казни произвел потрясающее впечатление.

«Больной встал в 7 часов, — записал он в дневнике, — и поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал евангелие и потом — смерть, что за бессмыслица! — Сильное и не даром прошедшее впечатление».

Из этого ужасного зрелища он сделал вывод:

«Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу», «Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, не обязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность; я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче».

Более подробно о впечатлении, произведенном на него зрелищем смертной казни, Толстой в тот же день написал Боткину:

«Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь… Это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть… человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. <…> Уж верно с нынешнего дня я не только никогда не пойду смотреть этого, — никогда не буду служить нигде никакому правительству».

Толстой не верил в то, что посредством судебных приговоров осуществляется справедливость.

«Справедливость, — писал он, — которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противоположное».

Возмутила Толстого и праздная и легкомысленная толпа, собравшаяся смотреть на казнь как на развлечение:

«Толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным, удобным механизмом это делается, и т. п.».

Только что накануне писавший в письмах о наслаждении «гражданской свободой», которое он испытывал в Париже, Толстой теперь отказывался ставить вопрос о преимуществах французского или какого-либо другого государственного устройства:

«Я же во всей этой отвратительной лжи вижу одну мерзость, зло и не хочу и не могу разбирать, где ее больше, где меньше».

Под страшным впечатлением смертной казни Лев Николаевич долго не мог есть, ночью его мучили кошмары.

«Гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться», — записал он в дневнике. Иван Тургенев через несколько дней рассказывал Ивану Сергеевичу Аксакову, что Толстому «гильотина снилась во сне. Ему казалось, что его самого казнят».

На другой день после казни Толстой встал нездоровым, принялся было за чтение, но вдруг ему «пришла простая и дельная мысль — уехать из Парижа».

На следующий же день, 8 апреля, Лев Николаевич, находившийся в крайне угнетенном состоянии, отправился в Женеву, где жила его двоюродная тетка Александра Андреевна Толстая. Ему необходимо было дружеское участие близкого человека, которому бы он мог излить все то, что накопилось у него в душе и мучило его.

В своих «Воспоминаниях» А. А. Толстая рассказывала, что, явившись к ним, Лев Николаевич объявил:

«Я к вам прямо из Парижа. Париж мне так опротивел, что я чуть с ума не сошел. Чего я там ни насмотрелся!… Во-первых, в maison garnie [пансионе], где я остановился, жили 36 ménages [семей], из которых 19 незаконных. Это ужасно меня возмутило. Затем, хотел испытать себя и отправился на казнь преступника через гильотину, после чего перестал спать и не знал, куда деваться. К счастью, узнал нечаянно, что вы в Женеве, и бросился к вам опрометью, будучи уверен, что вы меня спасете».

Вот так, под влиянием пережитого ужаса гильотины, у Толстого сложилось глубоко пессимистическое восприятие всего пребывания в Париже, а впоследствии это стало относиться ко всей европейской цивилизации.

В неотправленном письме Тургеневу он признался:

«Я прожил полтора месяца в содоме, и у меня на душе уж много наросло – грязи <…> и гильотина, и праздность, и пошлость».

Сергей Ишков.

Фото ru.wikipedia.org; histrf.ru

Источники фото - https://ru.wikipedia.org

Добавить комментарий