17 января 1904 года на сцене Московского Художественного театра состоялась премьера пьесы Антона Чехова «Вишневый сад». Режиссерами спектакля были Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко.
Константин Сергеевич Станиславский в работе «А. П. Чехов в Художественном театре» вспоминал, как Чехов придумал название своей пьесы:
«Наконец мы дошли и до дела. Чехов выдержал паузу, стараясь быть серьезным. Но это ему не удавалось – торжественная улыбка изнутри пробивалась наружу.
– Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное! – объявил он, смотря на меня в упор.
– Какое? – заволновался я.
– ВИшневый сад, – и он закатился радостным смехом.

Я не понял причины его радости и не нашел ничего особенного в названии. Однако, чтоб не огорчить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление. Что же волнует его в новом заглавии пьесы? Я начал осторожно выспрашивать его, но опять натолкнулся на эту странную особенность Чехова: он не умел говорить о своих созданиях. Вместо объяснения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской:
– ВИшневый сад. Послушайте, это чудесное название! ВИшневый сад. ВИшневый!
Из этого я понимал только, что речь шла о чем-то прекрасном, нежно любимом: прелесть названия передавалась не в словах, а в самой интонации голоса Антона Павловича. Я осторожно намекнул ему на это; мое замечание опечалило его, торжественная улыбка исчезла с его лица, наш разговор перестал клеиться и наступила неловкая пауза.
После этого свидания прошло несколько дней или неделя… Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой присел к моему столу. Чехов любил смотреть, как мы готовимся к спектаклю. Он так внимательно следил за нашим гримом, что по его лицу можно было угадывать, удачно или неудачно кладешь на лицо краску.
– Послушайте, не ВИшневый, а ВишнЁвый сад, – объявил он и закатился смехом.
В первую минуту я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук «ё» в слове «Вишнёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «ВИшневый сад» – это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «ВишнЁвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, так как процесс экономического развития страны требует этого».

Первой актрисой, исполнившей роль Раневской, стала жена Антона Павловича, Ольга Книппер. Роль Гаева играл Константин Станиславский, Лопахина — Леонид Леонидов, Трофимова — Василий Качалов, Епиходова — Иван Москвин, Фирса — Александр Артем, Вари — Мария Андреева, Ани — Мария Лилина.

Конечно же, Антон Павлович с женой обсуждали пьесу и подготовку к ней в своих письмах друг другу. Так, например, 21 октября 1903 года Ольга Леонардовна писала мужу в Ялту из Москвы:
«А ты, дусик, сначала хотел сделать Раневскую угомонившейся, правда? Помнишь – ты мне показывал ее слова во 2-м акте? А как ее трудно играть! Сколько надо легкости, изящества и уменья! Вчера читали пьесу. Слушали, ловили каждое словечко и по окончании аплодировали».

Чехов 25 октября отвечает:
«Нет, я никогда не хотел сделать Раневскую угомонившейся. Угомонить такую женщину может только одна смерть. А быть может, я не понимаю, что ты хочешь сказать. Раневскую играть не трудно, надо только с самого начала верный тон взять; надо придумать улыбку и манеру смеяться, надо уметь одеться. Ну, да ты все сумеешь, была бы охота, была бы здорова».
Ольга Леонардовна признается мужу, что думала и о других женских ролях в пьесе и все же, несмотря на сложность, ей хотелось бы играть именно Раневскую. «Мне нужна изящная роль», – писала она.
27 октября 1903 года Книппер рассказывала Чехову о своем визите к Морозовым:
«Я сейчас была у Морозовых, обедала у них, и, конечно, всё говорили о театре и о «Вишневом саде». Зинаида в восторге от названия, пьесы не читала, но ждет много прелести и поэзии и велела тебе передать это. С Саввой всё решали, кто кого должен играть. Детки всё такие же славные. Гнетет дворцовая обстановка. Савва после обеда уехал, а я сидела и болтала; болтали и обдумывали платья для Раневской».

Ответ пришел в начале ноября:
«Ты не очень выучивай свою роль, надо еще со мной посоветоваться; и платьев не заказывай до моего приезда…»
Из переписки выясняется, что Ольга Леонардовна репетировала роль Раневской в платье из спектакля «В мечтах» и что Антон Павлович не разрешил ей покупать платья для «Вишневого сада» без него.

«Я нашла смех для Раневской, – писала Ольга Книппер мужу. – Конст. Серг. (К. С. Станиславский. — С. И.) велел заниматься мне дома непременно в изящном платье, чтоб я привыкла чувствовать себя хоть приблизительно шикарной женщиной. Я взяла платье из «Мечтов» и буду в нем работать. По технике это адски трудная роль. Спасибо, милый мой супруг. Задал ты мне задачу. У меня теперь ни минуты нет покоя. Можешь меня ревновать к Раневской. Я только ее одну и знаю теперь».
Тогда, в 1904-м, Чехов посчитал, что Станиславский «сгубил» его пьесу. В этой самой первой постановке «Вишневого сада» Антона Павловича очень многое не устраивало. Расхождения автора со Станиславским касались распределения ролей между исполнителями, настроения и жанра.
«Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс», – писал Чехов актрисе Марии Лилиной.
А Константин Сергеевич был убежден, что ставит трагедию.
«По-моему «Вишневый сад» – это лучшая Ваша пьеса, – писал он Чехову. – Это не комедия, не фарс <…> – это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. Впечатление огромное, и это достигнуто полутонами, нежными акварельными красками. Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться».

После того, как пьесу прочитали труппе театра, Станиславский сообщил Антону Павловичу: «Исключительный, блестящий успех. Слушатели захвачены с первого акта. Каждая тонкость оценена… Ни одна пьеса еще не была принята так единодушно восторженно».
Чехову не понравились даже постановочные средства, отражающие натуралистическую эстетику раннего МХТ.
«Я напишу новую пьесу, и она будет начинаться так: «Как чудесно, как тихо! Не слышно ни птиц, ни собак, ни кукушек, ни совы, ни соловья, ни часов, ни колокольчиков и ни одного сверчка», — цитировал Станиславский ехидную шутку Чехова по поводу звуковой партитуры, воссоздающей усадебную жизнь.
Декорации художника Симова, выполненные в левитановском духе, казались Чехову чересчур натуралистичными и сентиментальными. Вместо необыкновенной дали, которой так хотелось Антону Павловичу, на сцене появились елки, березки, копна сена и часовенка, ну и, конечно, цветущий вишневый сад. Особенно раздражала писателя мизансцена с комарами, когда Станиславский, игравший роль Гаева, защищаясь от назойливых насекомых, прикрывал лицо платком.

«В следующей пьесе я напишу: действие происходит там, где нет комаров, чтобы не утрировали», – язвил драматург.
На репетициях Чехова засыпали вопросами, но он отделывался короткими простыми или, наоборот, загадочными замечаниями. Например, на вопрос: «Как нужно сыграть эту роль?» – отвечал: «Хорошо», а характер Лопахина объяснял замечанием: «Он в желтых ботинках», а потом жаловался, что актеры не понимают и не чувствуют пьесы. При этом писатель расстраивался, что его уговорили ради собственного здоровья не ходить на репетиции…
Премьера имела, по словам Станиславского, «лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не сумели, с первого же раза, показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе».
На премьеру Чехова привезли чуть ли не силой, да и то только к концу третьего действия. А в последнем антракте устроили с помпой, длинными речами и подношениями чествование по поводу 25-летия его литературной деятельности.
«На самом юбилее, — вспоминал потом Станиславский, — он не был весел, точно предчувствуя свою близкую кончину. Когда после третьего акта он, мертвенно бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять кашля, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял все длинное и тягучее торжество юбилея, над которым он добродушно смеялся в своих произведениях. Но и тут он не удержался от улыбки. Один из литераторов начал свою речь почти теми же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в первом акте: «Дорогой и многоуважаемый… (вместо слова «шкаф» литератор вставил имя Антона Павловича)… приветствуя вас» и т. д. Антон Павлович покосился на меня — исполнителя Гаева, и коварная улыбка пробежала по его губам. Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами. Было тоскливо на душе… Антон Павлович умер (15 июля 1904 г. – С. И.), так и не дождавшись настоящего успеха своего последнего благоуханного произведения».

Пьеса у многих вызвала недоумение: одни увидели в «Вишневом саде» мрачную трагедию, другие обвинили спектакль в водевильности, третьи, как, например, символисты, нашли в пьесе мистические символы.
Иван Бунин в своих воспоминаниях о Чехове отмечал:
«Вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе непохожими на то, что так крупно, роскошно цветет как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре); совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому: рубить так поспешно понадобилось Лопахину, очевидно лишь затем, что Чехов хотел дать возможность зрителям Художественного театра услыхать стук топоров, воочию увидеть гибель дворянской жизни, а Фирсу сказать под занавес: «Человека забыли…». Этот Фирс довольно правдоподобен, но единственно потому, что тип старого барского слуги уже сто раз был написан до Чехова. Остальное, повторяю, просто несносно. Чехов не знал усадеб, не было таких садов».
Других постановок своей пьесы Чехов не увидел. Через несколько месяцев после премьеры «Вишневого сада» в Московском Художественном театра он уехал лечить обострившийся туберкулез в Германию, где и умер.
В советское время из «Вишневого сада» изгнали всякую меланхолию. В многочисленных, преимущественно провинциальных, постановках сад вырубали весело, с чувством исторической справедливости, и главными героями пьесы становились, конечно, дети счастливого будущего – вечный студент Петя Трофимов и юная Аня…
Сергей Ишков.
Фото ru.wikipedia.org