В начале февраля 1977 года состоялась премьера спектакля Андрея Тарковского «Гамлет». Главную роль сыграл Анатолий Солоницын, Гертруду, мать Гамлета, – Маргарита Терехова, Офелию — Инна Чурикова, Лаэрта — Николай Караченцов. Музыку для постановки написал Эдуард Артемьев.
Андрея Тарковского сюжет шекспировского «Гамлета» интересовал задолго до того, как состоялась его театральная постановка. Например, в 1967-м он говорил кинокритику Александру Липкову, когда речь зашла о бессмертии и современности шекспировского сюжета:
«Художнику порой доступно такое глубинное проникновение в события, в характеры и столкновения человеческие, что написанное им и через века имеет огромное значение. Только «Гамлета» никто не может прочесть правильно.
— А Козинцев (фильм Григория Козинцева «Гамлет» (1964). — С. И.)?!
— Мне не нравится.
— Оливье (фильм «Гамлет» Лоуренса Оливье (1948). — С. И.)?!
— Тоже — нет. Они оба все время стараются как-то «Гамлета» модернизировать.
— А Питер Брук?! Я имею в виду театральную постановку.
— Нет, тоже не нравится.
— Значит, не было того «Гамлета», который…
– Да, по-моему, не было того «Гамлета», которого написал Шекспир».
Тарковский предлагал Юрию Любимову поставить «Гамлета» на Таганке. Любимов не пригласил его и вместо этого поставил спектакль сам. Тарковский упоминал этот эпизод с характерной нервной гримасой и замечанием: «Балаган».
В 1974-м дневник Андрея Тарковского полон упоминаний о походах на театральные постановки. Его мнения о них в основном нелицеприятны.
10 марта 1975 года Тарковский из своего деревенского дома в Мясном написал другу, журналисту-международнику Станиславу Кондрашову:
«Тут недели две тому назад я был в Ленинграде, где в театре им. Пушкина (бывшей Александринке) мне предложили ставить «Гамлета» — а это моя давнишняя мечта. Еду в Ленинград. Хочу познакомиться с труппой. И если она будет не в самом катастрофическом виде — соглашусь на это мероприятие».
В постановке Тарковского прежде всего интересовала работа с Анатолием Солоницыным, однако, как он узнал, в Ленинграде «возникло «мощное сопротивление» идее взять в театр Солоницына». И тогда у Андрея Арсеньевича возникла новая идея: поговорить с Марком Захаровым — не поставить ли «Гамлета» с Солоницыным в его театре?
Почему именно с Захаровым?
«Это очень странно, потому что режиссеры они были совершенно разные, – рассказывала художник по костюмам Екатерина Компанеец. – Захаров ставил то, что у нас называется musicals, Тарковский называл это «варьете».
Андрей Тарковский и Марк Захаров были знакомы с детства.
«Мы ведь участвовали в одном драматическом кружке в Доме пионеров Замоскворецкого района, на Полянке, выстроенном в таком ложно-готическом стиле, – вспоминал Андрей Арсеньевич. – Там работала мама Марка, и там мы познакомились. Марк появился у нас, когда кружок уже распадался. Причем я помню, что он всегда очень хотел театр».
Сложности с кандидатурой Анатолия Солоницына на роль Гамлета возникли и у Захарова. Премьер захаровской труппы Олег Янковский мечтал об этой роли, однако Тарковский предложил ему лишь роль Лаэрта. Тогда Янковский предпочел вообще не участвовать в этом спектакле.
Роль Офелии должна была играть Инна Чурикова.
«Чурикова очень серьезно относилась к работе, – вспоминала Екатерина Компанеец. – Поначалу она настаивала, что будет играть Гамлета. Может поэтому Тарковский считал ее чокнутой. Хотя почему бы нет? Ведь в шекспировском театре мальчики играли женщин, почему бы теперь женщине не сыграть Гамлета (к слову, Мейерхольд, согласно Мариенгофу, тоже хотел, чтобы Гамлета играла Зинаила Райх. — С. И.)».
Сам Андрей Тарковский объяснял:
«Для меня так важно, чтобы Офелию играла непременно Чурикова. Мне нужно, чтобы Офелия была некрасивой, плоской, сильной и немножко странной, чуть-чуть чокнутой… Понимаете?»
Остальное распределение ролей не складывалось, и начало репетиций оттягивалось. Они начались в январе 1976 года. Тарковский писал:
«Работаю над текстом «Гамлета». Очень помогает подстрочник Морозова. У Лозинского перевод косноязычный, корявый — но имеется в наличии преследование Шекспира. У Пастернака — перевод ужасный, темный; порой даже кажется, что он специально затуманивает смысл «Гамлета», вернее, отдельных его мест».
Маргарита Терехова, исполнившая в постановке роль матери Гамлета, Гертруды, вспоминала:
«Несколько неожиданно для всех, и для меня тоже, оказалось решение Андрея Арсеньевича позвать меня, во-первых, в «Ленком», а во-вторых, на роль Гертруды (Маргарита Терехова была младше Анатолия Солоницына на 8 лет. — С. И.). Мы с Анатолием Солоницыным долго примерялись, как же это у нас получится. Но на самом спектакле мы совершенно забывали, что не можем быть мамой и сыном в жизни… И честно пытались выразить замысел режиссера.
Признаюсь, у меня было мало спектаклей, которые я бы так любила и так хотела играть, как «Гамлета». Во время репетиций я старалась сразу в действии пробовать то, что предлагает Андрей Арсеньевич, потому что доверяла ему «без оглядки». Каждая репетиция была для меня моментом освоения роли, погружения в нее. В начале работы над ролью я дома перечитала записи Тарковского, в которых он передает свои размышления об образе Гертруды. Я была поражена! И даже тогда в какой-то степени испугалась той глубины образа, который должен был возникнуть в результате. Но во время репетиций я не думала об этом, старалась максимально точно отразить всю сущность Гертруды, полностью подчиняясь тому импульсу, который шел от Андрея Арсеньевича, абсолютно доверяя его видению материала».
Алексей Солоницын в «Повести о старшем брате» рассказывал:
«Как театрального актера Анатолия в Москве не знали, но ждали от него многого. На роль Офелии была назначена Инна Чурикова, облик которой совершенно не соответствовал привычному представлению о героине. На роль Гертруды из театра имени Моссовета приглашалась Маргарита Терехова, которой по ее внешним данным скорей надо было играть Офелию, а не мать Гамлета.
Для чего всё это делается? Может быть, у режиссера совершенно новое прочтение «Гамлета»?
Тарковский, как обычно, почти не говорил о своем замысле, а если и говорил, то столь иносказательно, что понять его было очень трудно. Он вообще выработал особую манеру разговора: официально отвечал в самой общей форме, а знакомым — в покровительственно-шутливой манере: «Да ведь это Шекспир, старик. Ну как ты не понимаешь? Все очень сложно».
По словам Маргариты Тереховой, Тарковский очень боялся, что актеры сфальшивят, поэтому он стремился как можно быстрее вывести их «на зрителя».
«Перед премьерой у нас было совсем немного репетиций, не больше шести, а он говорит: «Ну, скоро играем». Мы переполошились: «Как «скоро играем»?!» Ведь для театра недостаточно шести репетиций, это не кино! Но все равно спектакль выпустили, все прошло очень удачно и естественно. Для Тарковского было очень важно, чтобы и существование актера в кадре, и его игра на сцене были такими же естественными, как сама наша жизнь, в которой встречается масса неожиданностей. Тарковский хотел, чтобы актеру каждый раз заново и по-новому открывалась истина», – вспоминала Маргарита Борисовна.
Андрей Тарковский говорил, что спектакль для него как живой человек, который будет все время меняться:
«Вот счастье! <…> Если вы живете с театром, то в принципе можете избежать ошибок, то есть вы можете как бы всегда исправлять их, возвращаясь к спектаклю снова и снова. А фильм делаешь раз и навсегда. Потому так мучительно с какого-то момента и навсегда осознавать, что более не владеешь отснятой пленкой, точно каленым железом провел… А спектакль для меня живет все время, и не использовать эту специфическую возможность театра означает по-настоящему не понимать и не любить его. Суметь заставить актеров играть по-разному, увлечь их разными возможностями — вот в чем прелесть сценической жизни, жизни спектакля!»
Премьера «Гамлета» Андрея Тарковского прошла в начале февраля 1977 года. «Лишние билетики» спрашивали толпы людей, стоявших коридором от платформы метро до театральных касс.
«Не знаю, волновался ли я так когда-нибудь, как в тот февральский вечер, на премьере «Гамлета», – писал Алексей Солоницын. – Черная ночь медленно растекалась, и на подиуме, выдвинутом к авансцене, произошло какое-то движение. Покрывало колыхнулось, руки любовников сбросили его. Это Клавдий и Гертруда. На галерее, замыкавшей сцену, показались тени стражников, охраняющих Эльсинор. Трижды пропел петух.
Действие набирало разбег, вот Горацио привел Гамлета, чтобы показать ему Призрак. Гамлет в черном камзоле, в высоких сапогах. Волосы его светлы, лицо сосредоточенно. Он готов познать тайну — уже не юноша, а человек в расцвете сил и лет, спокойный, знающий цену и себе, и людям.
Тайна открыта. Душа Гамлета содрогнулась. Одну за другой узнает он мерзости Эльсинора, видит мать в любовном угаре, короля-фата, пьяного, блудливого…
А вот и Офелия. Ее появление вызывало почти шоковую реакцию. Да, она дочь своего отца, лукавого царедворца. Да она, как все эти люди, бьется за свое место под солнцем, за Гамлета, который должен стать ее мужем и королем. Но чтобы она выглядела такой…
Впрочем, если согласиться с тем, что Офелию используют как приманку и что она согласна на такую роль, то почему бы ей не стать любовницей Гамлета, почему бы не быть беременной? <…> В начале трагедии она была чувственной, даже грубой, а в сцене безумия происходило преображение: Офелия Инны Чуриковой становилась возвышенно одухотворенной…»
Маргарите Тереховой довелось сыграть в «Гамлете» Тарковского не только Гертруду, но и Офелию.
«Мы были в Ереване на гастролях, – рассказывала она. – Инна Чурикова не смогла приехать из-за беременности. Но о ее особом положении мы узнали внезапно. Нужно было срочно ее подменить, и мне была поручена роль Офелии, поскольку вторая исполнительница Гертруды в театре была. Это был срочный ввод с единственной технической репетицией перед спектаклем. Я волновалась невероятно. Как сыграть Офелию без специальной подготовки? Я же могу от волнения слова на сцене забыть! Да к тому же в пьесе есть эпизоды, где Гертруда присутствует одновременно с Офелией, например в сцене безумия Офелии.
Я молю Толеньку Солоницына: «Ты мне подсказывай из-за кулис, если вдруг я что-то забуду!». Как со мной работал Анатолий! Его природная скромность исключала всякое панибратство, с ним я чувствовала себя уверенно, знала, что он поможет, защитит. Он оберегал меня от житейских неурядиц, посторонних разговоров, стараясь все сделать так, чтобы я сосредоточилась на роли. Во время спектакля он в итоге по собственной инициативе суфлировал мне – и сделал это естественно, хорошо.
Я ведь ни одной сцены с Офелией полностью наизусть не знала, кроме сцены безумия. Я стала припоминать все, что Тарковский на репетициях говорил про образ Офелии, про структуру этой роли. Слышала как-то от него, что гениально было бы, если бы умершая Офелия вдруг открыла глаза. Именно умершая, когда над ней брат и Гамлет ссорятся, чуть ли не дерутся, ужасные обвинения друг другу в лицо бросают, а ее саму в этот момент не видят. Именно тогда, по замыслу Тарковского, у нее и должны распахнуться глаза. Андрей об этом подробно не говорил, ни на чем не настаивал, но я его слова запомнила. В Ереване мы с Толей Солоницыным сговорились и сделали это. Я в роли мертвой Офелии на сцене открываю глаза. Что творилось в зале с темпераментными ереванцами!
Но если обратиться к тексту Шекспира, то можно заметить: Гамлет с братом Офелии Лаэртом ссорятся, кричат, а потом вдруг резко ссору прекращают. Раз – и расходятся. Почему? Андрей Тарковский этот момент решил так объяснить: оба замечают, как мертвая Офелия укоризненно смотрит на них неподвижным взглядом…
Прошел год после этого спектакля в Ереване. Я приехала туда уже не с «Ленкомом», а с труппой родного Моссовета. Ко мне обращаются ереванские художники: «Мы видели в прошлом году вашу Офелию! Это было так точно, так по-шекспировски!». Значит, действительно роль получилась.
<…> К сожалению, тогда в Ереване состоялся последний спектакль. У нас с Толей Солоницыным было предчувствие, что больше мы в «Гамлете» играть не будем. Так и вышло, к сожалению. Марк Захаров решил ввести в спектакль новых актеров вместо Чуриковой, Солоницына и меня. Тарковский спектакль снял».
По мнению Маргариты Тереховой, «Гамлет» в постановке Андрея Тарковского был великолепным спектаклем, причем он дополнялся, рос, совершенствовался, и зрителей приходило все больше. Марк Захаров очень удивлялся и по-настоящему не понимал, почему на «Гамлета» Тарковского такое столпотворение.
«Особенно мне запомнилась замечательная сцена, когда с лестницы на меня падали убитые, – вспоминала Маргарита Борисовна. – Конечно, все держались, как могли. И первым из этой кучи-малы вставал Гамлет – Анатолий Солоницын с совершенно отрешенным взглядом, у него это замечательно получалось. И с такими вот потусторонними глазами он начинал по одному немного замедленно всех поднимать. Каждый из нас вставал так, будто в этот момент находился в потустороннем мире. Зрители замирали. Мы вставали все с таким ощущением, будто и мы смотрим как бы совсем с другой стороны на этот мир. Во взгляде каждого из нас так или иначе прочитывалась мысль о необходимости прекращения убийств. В этот момент зал взрывался аплодисментами…»
А вот как рассказывал об этой сцене Алексей Солоницын:
«Конец. Подиум, который был брачным ложем, сценой, троном, теперь стал могилой. И вдруг…
— Смотрите! — вскрикивает кто-то, и все видят, как Гамлет поднимается. Тихая улыбка на его лице. Он протягивает руку и поднимает Лаэрта, Клавдия, мать, гладит их всех, прощая.
Вот почему он не вступал в борьбу. Он знал, что будет убивать, знал, что станет таким же, как они, властители Эльсинора, если начнет действовать. А теперь, когда все кончено, дух его освобожден, и он может обнять, как брата, даже Клавдия.
Трижды поет петух, видение исчезает…»
Роль Гамлета оказалась последней театральной работой Анатолия Солоницына. В тетрадке, где он делал записи для себя, есть выписка из дневника Жюля Ренара:
«Шекспир, Шекспир! Ты всегда говоришь: «Шекспир! Шекспир в тебе — найди его».
Несмотря на огромные толпы перед театром, очереди, растянувшиеся на кварталы, спектакль Тарковского успешным не был.
«После премьеры были глухие разговоры, что какая-то комиссия пришла и была недовольна, – вспоминала художник по костюмам Екатерина Компанеец. – Чем? Текстом Шекспира? Переводом Пастернака? Спектакль был очень красивый и актеры хорошие. Может быть, немного сырой, но он бы обкатался. Кто-то там вскоре заболел, кажется Чурикова <…> Потом его не возобновили. Это был еще один удар в спину Тарковского».
По воспоминаниям одного из постоянных статистов в спектакле, тогдашнего студента Бауманки Виталия Литвина, одной из причин неуспеха постановки была «предельная непривычность всего этого — такого противного Гамлета, такой некрасивой Офелии, такого обаятельного Клавдия, такой влюбленной Гертруды, такого благородного Лаэрта».
По словам историка театра Анатолия Смелянского, Гамлету – Солоницыну бросили в упрек, что он «какой-то вялый, слишком заземленный, не борец». Критикам не понравилось, что монолог «Быть или не быть?» Гамлет произносил «лежа на боку, на помосте», ведь такой расслабленный герой не мог быть «способен к борьбе с вывихнутым веком».
Между тем Андрей Тарковский представлял Гамлета как «единственного интеллигента на фоне окружающего его дикого хамства», режиссеру было важно, чтобы герой не сам решил мстить, а его вовлекли в это, он-то был предназначен совсем для другого. Тарковский видел трагедию Гамлета в том, что это «другое» не получилось:
«Я лично полагаю, точнее, убежден, что трагедия Гамлета, главная болевая точка этой трагедии, кроется для меня в необходимости, вынужденной и абсолютной необходимости для человека, стоящего на более высоком духовном уровне, погрузиться в мелкое болото серости, обыденной пошлости, мелких страстишек и властолюбивых амбиций, правящих в этом мире всецело и безнаказанно. Это трагедия человека, точно уже преодолевшего элементарное земное притяжение, но неожиданно вынужденного вновь с ним считаться, подчиниться его законам, точно вернуться к своему собственному прошлому, пошлому и унизительному.
Трагедия Гамлета состоит для меня не в обреченности его на гибель физическую, а в падении нравственном и духовном, в необходимости, прежде чем совершить убийство, принять законы этого мира, действовать по его правилам, то есть отказаться от своих духовных притязаний и стать обыкновенным убийцей. Вот где смысл драмы! Трагедия! Либо выполнить свой как будто бы человеческий долг, навязанный ему обществом, но, по существу, потерять себя в нравственном отношении, либо вовсе не смириться с этим миром, уйти из него по собственной воле, то есть покончить с собой… Но как быть тогда с Богом?..
В каком-то смысле нечто подобное переживает каждый человек, поставленный реальностью перед проблемой выбора…»
В своем дневнике Андрей Тарковский записал:
«7 апреля 1978. «Гамлет» приказал долго жить. Захаров захотел ввести трех новых актеров вместо Чуриковой, Тереховой, Солоницына. Я предпочел снять спектакль».
При этом о постановке «Гамлета» Тарковский продолжал думать до последних дней. В 1984 году в Лондоне он отвечал на вопрос о «повышенном» интересе русских к «Гамлету»:
«Для меня лично в этой пьесе поставлен самый важный вопрос, прослежены самые важные проблемы, существовавшие как во времена Шекспира, так и до и после него, всегда. Может быть, именно поэтому, в силу глобальности замысла, пьеса с таким трудом поддается исчерпывающей трактовке на сцене. Многие ее постановщики терпели прямо-таки сокрушительное поражение в единоборстве с драматургией «Гамлета». В этой пьесе для меня кроется огромная тайна. Возможно ли ее раскусить? Не знаю… Но тем не менее все-таки меня снова не покидает желание еще раз реализовать своего «Гамлета», но теперь уже на экране, хотя у меня была одна театральная постановка в Москве… тем не менее… с этим ничего нельзя поделать… Это как наваждение… Снова попытаться приблизиться к вечной тайне этой пьесы…»
Сергей Ишков.
Фото с сайтов tarkovskiy.gosfilmofond.ru и kino-teatr.ru
