6 июня 1880 года в Москве состоялось открытие памятника Александру Пушкину, в котором принял участие Достоевский. 8 июня Фёдор Михайлович на заседании Общества любителей российской словесности произнес свою знаменитую «Речь о Пушкине».
«Утром сегодня было чтение моей речи в Любителях (Обществе любителей российской словесности. – С. И.), – писал Достоевский своей жене Анне Григорьевне 8 июня 1880 года. – Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этим! Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями, и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать – ничто не помогало: восторг, энтузиазм! Наконец, я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне (О Татьяне из «Евгения Онегина». – С.И.), было принято с энтузиазмом. (…) Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – все это обнимало, цаловало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня, и цаловали, все, буквально все, плакали от восторга».
Официальное приглашение принять участие в пушкинских праздниках и произнести речь на публичном заседании Общества любителей российской словесности было отправлено Достоевскому 2 мая 1880 года. Фёдор Михайлович работал над речью в Старой Руссе, куда он выехал с семьей в середине мая. 23 мая он приехал в Москву на открытие памятника Пушкину, однако из-за смерти императрицы Марии Александровны торжества открытия памятника отложили на 6 июня.
Вечером на празднике в Благородном собрании Достоевский читал сцену Пимена из трагедии Пушкина «Борис Годунов». Первое заседание Общества любителей российской словесности состоялось на следующий день, после которого, за обедом, Фёдор Михайлович произнес краткое слово. На втором же публичном заседании Общества любителей российской словесности, состоявшемся 8 июня, Достоевский выступил со своей знаменитой «пушкинской речью», имевшей оглушительный успех.
Достоевский процитировал слова Гоголя из статьи «Несколько слов о Пушкине»: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа». И сразу зафиксировал главную мысль своего выступления: «…Пушкин есть пророчество и указание».
«Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом», – говорил Фёдор Михайлович в своей речи.
Обращаясь к историческим событиям, Достоевский стремился отыскать корни оторванности интеллигенции от народа и показать путь на спасение – «смиренное общение с народом»: «О, огромное большинство интеллигентных русских и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции – и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места, более соответствующие нашему времени. Много-много что полиберальничают «с оттенком европейского социализма», но которому придан некоторый благодушный русский характер, – но ведь все это вопрос только времени. Что в том, что один еще и не начинал беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и об нее крепко стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает, если не выйдут на спасительную дорогу смиренного общения с народом. Да пусть и не всех ожидает это: довольно лишь «избранных», довольно лишь десятой доли забеспокоившихся, чтоб и остальному огромному большинству не видать чрез них покоя».
Свою речь Достоевский выстроил как последовательность аргументов о пророчестве Пушкина. Гениальность Пушкина в том, что образам скитальцев он противопоставляет образ Татьяны, укорененной в русской культуре, вере, народе. Достоевский создает панегирик женскому образу: «Татьяна (…) это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным».
Достоевский обобщает, рисуя историческую ретроспективу, от сущности петровской реформы (с этого Фёдор Михайлович начал свою речь), от утилитарной государственной идеи он приходит к высшей мысли о способности народа быть открытым миру: «Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк. В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, – ощутив эту цель, опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное».
«Всечеловек и всемирность – ключевые понятия «Пушкинской речи» Достоевского. Слово «всечеловек» имеет концептуальное значение для всей «Речи» в целом и противостоит концептам «сверхчеловек» и «общечеловек» (гордому скитальцу, страннику, человеку европейской культуры). «Всечеловек» воплощает «русскую идею» – идею соборности, всемирности», – пишет Евгения Литинская в работе «Риторика и поэтика «Пушкинской речи» Ф. М. Достоевского».
По словам Фёдора Михайловича, «мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
Как писал Достоевский жене, после «Речи» остановили его два незнакомых старика: «Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!»
В толпе слушавших «Речь» подхватили: «Пророк! Пророк!»
«Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами (…), – делился впечатлениями с супругой Фёдор Михайлович. – Анненков подбежал жать мою руку и цаловать меня в плечо. «Вы гений, вы более, чем гений!» – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, все осветило. С этой поры наступает братство, и не будет недоумений. Да, да! закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное, женщины. Цаловали мне руки, мучили меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. (Евгения Леткова свидетельствовала, что, действительно, ее подруга, курсистка Маша Шелехова, упала в обморок, а с писателем Константином Паприцем сделалась истерика. – С. И.). Полная, полнейшая победа! (…) Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре, лавровый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: «За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!» Все плакали, опять энтузиазм. Городской голова Третьяков (брат основателя Третьяковской галереи Сергей Михайлович Третьяков. – С. И.) благодарил меня от имени города Москвы…»
Общество любителей российской словесности единогласно избрало Достоевского своим почетным членом. «Вы гений, – говорили Достоевскому. – Теперь наступит братство и не будет недоумений».
Ночью Фёдор Михайлович поехал к памятнику Пушкину и возложил свой венок к его подножию.
Сергей Ишков.
Фото histrf.ru
