О тех трех днях в августе 1991 года написаны уже тома, даны оценки и сделаны выводы – с разных позиций. Все известно – в общеполитическом, историческом плане. Здесь же – записки о трех днях частной жизни 19 – 21 августа 1991 года, сделанные непосредственно во время событий.
Максим Ошурков, моя жена Маша и я – не герои, не борцы и не бойцы, которые тотчас встают в полный рост на баррикадах. Обыкновенные люди. У нас дома – пожилые родители, маленькая дочь. К тому же Машина мама – в больнице, после недавнего инфаркта. У Максима – мама, жена, маленькая дочь, теща.
Но тогда все получилось само собой.
С утра 19 августа (в 6 часов по радио и ТВ начали передавать так называемое «Заявление советского руководства» об отстранении президента СССР Горбачёва, о переходе власти к «Государственному комитету по чрезвычайному положению» – ГКЧП; в 09.30 в Москву вошли танки и бронетранспортеры) мы начали звонить друзьям, знакомым; и нам звонили с разных концов Москвы – рассказывали, что и как происходит. Художник Марат Ким сообщил, что его дядя – знаменитый бард Юлий Ким – сейчас в Верховном Совете РСФСР, что Верховный Совет жив-здоров и начинает борьбу с путчистами, а значит – ничего не кончено!
Это была первая, ценнейшая информация о вроде бы уже свергнутой заговорщиками демократической власти. Но ведь о том, что российская законная власть действует, готовит отпор путчистам, в стране практически никто не знал. А надо, чтобы знали. С раннего утра мне звонили из других городов и республик знакомые журналисты, спрашивали, что происходит в Москве. Радио и ТВ были отключены, передавали только «Заявление» и «Обращение» ГКЧП, страна притихла в неведении, в страхе и непонимании. И так сложились обстоятельства, что мы трое, Максим, Маша и я, знали немного больше, чем другие.
Во-первых, мы сказали московским знакомым, чтобы они передали наш телефон своим знакомым, чтобы те сообщали нам, что видят и слышат. Во-вторых… Удивительны дела твои, случай. Незадолго до того у нас дома появился редкий по тем временам аппарат – маленький телевизор, который на комнатную антенну (!) почему-то ловил… Си-эн-эн! Сейчас, в эпоху интернета, трудно представить, что это было такое для 1991 года в СССР.
Таким образом, мы получали регулярную информацию от репортеров Си-эн-эн о том, что в данный момент происходит на улицах Москвы, а также о том, как реагирует на происходящее мир, вплоть до колебаний индекса Доу – Джонса на биржах. Максим Ошурков и Маша – однокурсники по истфаку МГУ и соавторы по переводам с английского – давали мне свои расшифровки с эфира, а я слагал из них торопливый, более или менее удобочитаемый общий текст, сочетая и перемежая его с другими сведениями. С улиц Москвы нам звонили, рассказывали, что видят, что узнали, Ольга Балалаева, Татьяна Шмачкова, Марат Ким, Илья Цуркис и другие, знакомые и незнакомые. Их сообщения вместе с данными Си-эн-эн уходили в другие края. К тому времени мы уже договорились с друзьями-журналистами из разных городов о постоянной, ежечасной связи и начали передавать, диктовать им уже готовые материалы нашей стихийно сложившейся хроники.
В моем родном городе Петропавловске Северо-Казахстанской области молодые ребята Серёжа Овчаров, Саша Коцеруба, Андрей Летягин готовили специальные выпуски независимой газеты «Провинциальные ведомости».
С ними был собственный корреспондент республиканской молодежной газеты «Ленинская смена» Валера Орлов. То есть наша информация уходила в Алма-Ату.
Во Владивостоке ее принимала и распространяла журналистка Галя Арбатская.
В Ярославле – редактор газеты «Золотое кольцо», бывший политзаключенный Борис Черных, сотрудники газеты.
Так возник и работал наш своеобразный пресс-центр. Причем информация получалась перекрестная, самораспространяемая, как эхо, уже из других источников. Ответственный секретарь «Огонька» Слава Перфильев смеялся: «Вот же чуднЫе дела: о том, что творится в Москве, я узнаю от тебя через Си-эн-эн, а о том, что в Петропавловске, – уже из «Голоса Америки», но через тебя же…»
Тут надо пояснить. После первого же выпуска «Провинциальных ведомостей» с нашими материалами местные власти перепугались (в некоторых обкомах и облисполкомах уже снимали портреты Горбачёва) и тираж арестовали, изъяли из киосков. Тогда ребята вышли с пачками газет к проходным заводов. Я в тот же час рассказал об этом корреспондентам западных радиостанций, звонившим мне, и в тот же вечер они вышли в эфир. Не знаю, насколько это повлияло на тамошнюю обстановку, но журналистов больше не трогали. Через некоторое время позвонила из Петропавловска Нелли Александровна Иванова – секретарь по идеологии Северо-Казахстанского обкома КПСС. Мы с ней были знакомы. И я кричал (нормально мы тогда почти перестали говорить): «Скажите своим, чтобы ничего не делали! Скоро этих дураков из ГКЧП прогонят и посадят, а вы окажетесь замазанными на всю жизнь!»
Откуда была такая уверенность – сейчас ума не приложу.
Потому что эта уверенность каким-то образом сочеталась с постоянным страхом.
Жили в страхе.
Мы с Максимом, разумеется, не сидели безвылазно дома, выезжали в «горячие точки» Москвы, чтобы самим все увидеть, услышать. На митингующих площадях, на баррикадах в «Живом кольце» вокруг Белого дома – здания Верховного Совета РСФСР, где находились президент РСФСР Борис Ельцин и народные депутаты, – было не страшно. Несмотря на слышимый гул танков ГКЧП. В огромном море единомышленников, охваченных даже не энтузиазмом, а эйфорией сопротивления, веры в правое дело, – страхи растворялись. А когда возвращались домой – охватывали. Ведь дома мы были одни.
Из записей августа 1991 года:
«Вначале мы считали: что наших имен в газетах, в передачах не должно быть. Наивные… Но потом решили: обязательно наши имена должны быть, и как можно заметней. Чтобы, если возьмут, люди знали, за что. Еще я съездил в «Смену» и в «Огонёк», рассказал, чем занимаемся, и мы договорились: если нас возьмут, они поднимут шум. А то ведь, когда никто ничего не знает, сгинуть в такой смуте – все равно что камешку в воду упасть. <…> Ведь вышли указы ГКЧП не только о закрытии некоторых газет, а еще и о привлечении к уголовной ответственности за распространение информации. Пуще всего они боялись свободного слова. Вся репрессивная машина была в их руках, а свободного слова – боялись. <…>
Они думали, что стоит только ввести танки – и народ попрячется по норам. Им больше ничего и не надо было. А народ вышел на улицы. <…>
Они думали, что главная опасность – Президент. Отстранят его – и все покатится как по маслу. Но оказалось вдруг, что для успеха дела надо устранять нас, народ. Оказалось, им надо устранять нас, сорокалетних и пятидесятилетних, долгие годы проживших в угрюмом молчании и не бунтовавших, потому что другой жизни не ведали. А теперь, когда мы узнали вкус свободы, ее у нас не возьмешь – придется отнимать. Оказалось, им надо устранять двадцатилетних, которые успели вырасти во взрослых, почти и не зная нашего страха».
Наверно, любое обобщение – условно. Я имею в виду мои тогдашние слова о сорокалетних и пятидесятилетних. Потому что противостоять путчистам вышли на улицы, конечно, и люди старших поколений. Среди них мой друг и учитель Василий Ефимович Субботин, семидесятилетний участник Великой Отечественной войны с первого дня до последнего, автор знаменитой книги «Как кончаются войны» – о штурме Берлина и Рейхстага. А еще запомнилась мне семья перед Белым домом. Старые, очень старые отец и мать – с большим баулом. С ними – их сын, лет тридцати. По виду и поведению – типичный маменькин сынок. Бывают такие, до седых волос. Но он, этот маменькин сынок, готовился идти в ночной дозор, в «Живое кольцо», на баррикады вокруг Белого лома. Как раз в ту ночь, с 20-го на 21-е, когда ожидался штурм. Старенькие отец и мать, придвигая к нему баул, наставляли: «Самое страшное – сырость, надо надеть резиновые сапоги, сынок, и теплые штаны, а сверху еще – брезентовые. И телогрейку со свитером, и шапку не стесняйся надеть, сынок, ночь есть ночь, а от костров тепло ненадежное…»
Максим Ошурков пробыл эти три дня у нас. Что передумали, что пережили его родные – можно представить. Они же знали, чем он тут занимается (к тому же дозвониться до нас было трудно.) Когда 21 августа в 17 часов все закончилось, когда молчавшие, немые радиостанции и телеканалы взорвались сообщениями, комментариями, победными репортажами, когда Максим вышел за двери, раздался очередной звонок от его тещи. И Маша успокаивала ее: «Да! Уже! Только что! Ну да. Ошурков сверг хунту и пошел домой!»
В заключение – последняя из записей августа 1991 года, на следующий день после поражения путчистов:
«Вся страна видела по телевидению людей, что стояли на митингах, в оцеплении вокруг Белого дома. Видела их лица. Это были лица, с которых ушло все суетное, мелкое, а проступило самое высокое, гордое <…> Наверно, все обратили внимание, что на баррикадах в основном была молодежь. От восемнадцати до тридцати пяти. То есть люди, которым в восемьдесят пятом году (1985 год – приход к власти Михаила Горбачева, начало перестройки и гласности) лет еще было немного. Люди, которых уже не успела, уже не могла перемолоть, раздавить наша чудовищная система. И московские юноши, вышедшие в те дни на улицы и площади, и ребята из маленькой отважной газеты в далеком провинциальном городе – они сверстники. Они из другой, новой генерации.
Оно уже есть – первое несломленное поколение».
Так я закончил тогда свои записи – 22 августа 1991 года.
Сергей Баймухаметов.
На фото: газета “Московская правда” 23 августа 1991 года, фрагмент первой полосы
Никогда не забуду, как тогда прилетел в субботу в Москву из Нерюнгри, еле достав билет на самолёт. Собирался пару дней провести в столице, но подвернулся билет на поезд на юг. А в понедельник в Одессе созерцал по тв “Лебединое озеро”