120 лет назад Московский Художественный театр включил в репертуар последнюю пьесу Чехова. Она до сих пор актуальна не только для нас. «Вишневый сад» – самое известное в мире произведение русской драматургии.
Когда говорят и пишут, что спектакль сразу же был принят публикой с восторгом – это не совсем верно. Например, сам Станиславский свидетельствовал в мемуарах: «Спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не сумели с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе. Антон Павлович умер, так и не дождавшись настоящего успеха своего последнего, благоуханного произведения».
И только с течением времени (очень краткого), в том числе и в связи со смертью Чехова в том же 1904 году, приходило осознание, понимание. Впрочем, слова не совсем точные, вернее будет – «проникновение».
«Вишневый сад» Чехов назвал комедией, писал друзьям: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс… Вся пьеса веселая, легкомысленная… Последний акт будет веселый…»
Однако корифеи Художественного театра Станиславский и Немирович-Данченко воспринимали пьесу не как комедию, а как драму. И ставили драму. По схеме «класс уходящий – класс приходящий».
«Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? – жаловался Чехов в письме Ольге Книппер. – Немирович и Алексеев (Немирович-Данченко и Станиславский. – С. Б.) в моей пьесе видят положительно не то, что я писал, и я готов дать какое угодно слово, что оба ни разу не прочли внимательно моей пьесы…».
Станиславский возражал: «Это не комедия, не фарс, как Вы писали, – это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте».
Время показало, что прав был Станиславский. А Чехов сильно заблуждался. Иногда сам художник не в состоянии оценить и понять то, что вышло из-под его пера. И получилось то, что получилось.
Наверно, из всех персонажей с некоторой условностью комедийным можно считать разве что Гаева, который на разумные предложения Лопахина отвечает: «Какая чепуха!» И по каждому поводу бормочет про игру на биллиарде: «Кого?.. Дуплет в угол… Круазе в середину…»
На самом деле ничего смешного в нем нет.
«Вишневый сад» попал в драматический нерв времени. Россия крестьянская, крепостная, феодальная – становилась Россией промышленной, буржуазной, капиталистической. Изменялся жизненный уклад. И вполне почитаемыми людьми в обществе становились не только потомки древних фамилий, не только властители дум – поэты и историки, не только гвардейские родовитые офицеры, а уже плебеи с большими деньгами, во фраках, лопающихся на тучных телесах, с манерами позавчерашних кучеров или приказчиков. «Чистая» Россия отшатнулась. Но деньги есть деньги, и не просто деньги – а стоящая за ними промышленная и сельскохозяйственная мощь. «Чистая» Россия морщилась, брезговала, но уже не могла не допустить нуворишей в высшее общество – чуть ли не на равных. При этом деятели художественно-театрального мира, получая от купцов и промышленников немалые суммы на «святое искусство», не стеснялись презирать своих меценатов, насмехались над ними, называли их тит титычами.
И естественно, как реакция на происходящее, в обществе вспыхнули ностальгические чувства по прошлому, по угасающим «дворянским гнездам». Отсюда в театрах – «красивый вишневый сад», «благородный уход дворянства», белое платье Раневской… В это же время Бунин пишет дворянско-ностальгические «Антоновские яблоки», про которые один из немногих критиков осмелился заметить: «Эти яблоки пахнут отнюдь не демократически».
И в советские времена художественная интеллигенция видела в пьесе «беспомощную и наивную Раневскую», «красивый сад» и «грубого капиталиста Лопахина».
Да, Ермолаю Лопахину не повезло больше всех. В нем усмотрели только наступление «его препохабия капитала». Одна из тогдашних газет назвала его «кулаком-торговцем». И снова тщетно протестовал Чехов: «Роль Лопахина центральная, если она не удастся, то значит и пьеса провалится. Лопахина надо играть не крикуна, не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек».
Увы. Глас вопиющего. Удивительно, но в целом демократически настроенная пресса того времени, гневно осуждающая недавнее позорное крепостничество, тем не менее никак не хотела понимать и принимать Лопахина – внука и сына крепостного. Потому как богач. Если б он был сирым и убогим, просил подаяние на паперти, околачивался в кабаках или разбойничал на дорогах, – его бы жалели, им бы восхищались, видели в нем «жертву гнусной русской действительности». А молодой, здоровый и предприимчивый русский мужик Ермолай Лопахин тогдашним публицистам, а тем более эстетствующим критикам – оказался и на дух не нужен.
Правда, были и те, кто его защищал. В прямом смысле. Статья критика Григория Петрова в «Русском слове» так и называлась – «В защиту Лопахина». Он писал: «Лопахины не сметут и не сомнут культуры. Они подымут ее на высоту, достойную России. И сделают не вишневым, лишь барским садом, а достоянием всего народа. Всю Россию обратят в один великий, чудный и прекрасный сад».
Юлий Айхенвальд отмечал: «Только Чехов мог показать в Ермолае Лопахине не простого кулака, как это показывали в нем другие авторы, только Чехов мог придать ему все те же облагораживающие черты раздумья и нравственной тревоги…»
Но таких оценок было немного.
Не спасло Ермолая крестьянское происхождение и в советские времена. В бездельнике, приживале и болтуне Пете Трофимове коммунистические идеологи видели чуть ли не провозвестника революционного будущего. А Лопахин был – «капиталист».
К тому же новые, уже советские эстеты, радеющие о «духовности», снова стали повторять обвинения в «бездушном прагматизме», уже звучавшие в начале века в адрес Лопахина – с «его проектом сдачи вишневого сада под выгодные дачи».
И почему-то ни тогда, ни в наши дни почти никому в голову не приходило, что Лопахин вовсе не сад хотел вырубить и «красоту сгубить» – он хотел людей спасти! Эту самую барыню Раневскую, потому что помнил, как она утешала его в детстве, когда отец в кровь разбил ему лицо. На всю жизнь запомнил ее добрые слова, и теперь, когда появилась возможность, решил отплатить добром за добро. Не о теориях, не о «любви к красоте», а о простой человечности, о желании помочь беспомощным людям – вот о чем думает Лопахин!
Это не мои «трактовки образа», не мое «видение». Это все написано у Чехова. Черным по белому. Начиная с первых строк первого действия. Другое дело, что не заметили. Не заметили даже того, что «революционер», ниспровергатель всего и вся студент Трофимов говорит Лопахину: «У тебя тонкая, нежная душа». Хотели и хотим видеть то, что хотим.
Сильный удар получил Ермолай Лопахин уже в новые времена, в 90-е годы прошлого века, в пору рыночных реформ. В газетах замелькали статьи, авторы которых провозгласили Лопахина – кем бы вы думали? – предтечей, родоначальником «новых предпринимателей». Ура! Прямая преемственность поколений! Мы вместе поднимаем Россию!
Но суть не в деньгах – а в их происхождении.
Лопахин – естественное проявление русской жизни переходного периода, от феодализма к капитализму. Отец, получив «вольную», завел дело, сын – продолжил.
Все – своим умом и горбом. А капитал «новых русских» – это «приватизированное» всенародное достояние. Причем здесь трогательно объединились старые партийно-советские начальники, новые бизнес-чиновные скорохваты и вечные во все времена уголовники.
Гаев и Раневская могли поправить дела, сдав участки в аренду. Лопахин сто раз им предлагал. А в ответ слышал от Гаева: «Кого?.. Дуплет в угол… Круазе в середину…» Раневская и Гаев – слабые люди, не способные противостоять вызову новых времен, к принятию решений. Они хотят спрятаться, уйти от проблем, непонятных разговоров.
Беспомощность перед новой жизнью. Сожаление о жизни утерянной.
Конечно, их жалко. Публицист и критик Влас Дорошевич, отнюдь и далеко не певец «дворянских гнезд», тем не менее писал: «Они беспомощны, как дети. Вот это-то и наполняет чеховское произведение щемящей грустью. Перед вами гибнут, беспомощно гибнут старые, седые дети. И как детей, вам жаль. Все в жизни застает их врасплох».
Едкий, желчный Бунин, считавший все пьесы Чехова надуманными и слабенькими, ехидно заметил по поводу собственно жизненной, реальной основы сюжета: «Какой хозяин, помещик засадит огромный сад вишнями. Да не бывало такого никогда!»
Бунин имел в виду, что нелепо весь сад засаживать вишнями; в барских усадьбах вишневые деревья составляли только часть сада. Однако примем чеховский вишневый сад как отдельный, частный случай, который стал символом.
Четырнадцать лет назад, к 150-летию Чехова, исследовательский центр рекрутингового портала SuperJob.ru провел опрос, в котором участвовала тысяча россиян. Самым любимым из всех произведений Чехова большинство назвало «Вишневый сад», проводя параллели со своей жизнью.
Мы говорим о нас и про нас. Но «Вишневый сад» – мировое явление и мировая загадка. Кажется, что это драма не просто русская, а исключительно русская. Даже нам не во всем понятная, не до конца разгаданная. А что уж говорить об иностранцах. Например, кто из них, в большинстве своем вряд ли имеющих представление о нашем крепостном праве, поймет бормотание лакея Фирса:
«Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь».
Гаев его спрашивает: «Перед каким несчастьем?»
Фирс отвечает: «Перед волей».
Да, сразу же приходит на ум, что это голос рабской души, для которой свобода, воля – несчастье. Но возможно, что Фирс имел в виду и то, чем обернулась для крестьян отмена крепостного права, когда их оставили без земли, с неподъемными выкупными платежами, когда крепостные бунтовали против… отмены крепостного права. Только иностранцы об этом вряд ли знают. Как и о других исключительно русских сюжетах пьесы – тоже. Но почему-то ставили и ставят «Вишневый сад» – во всех странах и на всех континентах. Казалось бы, еще Гамлет вопрошал: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?»
Что им плач Раневской?
Однако – нет. «Вишневый сад» до сих пор – самое известное в мире произведение русской драматургии.
Загадка.
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ.
Уважаемый автор! Очень жаль, что вы читаете Чехова как Островского. Чехов был не бытописатель, а символист. В этом и был его главный конфликт с МХТ. Станиславский, сам увлекавшийся Ибсеном, Гауптманом, Стриндбергом – перегрузил спектакль бытовыми, натуралистическими подробностями, что Чехов и не принял.
“А Чехов сильно заблуждался. Иногда сам художник не в состоянии оценить и понять то, что вышло из-под его пера. И получилось то, что получилось”. Да не заблуждался Чехов, а не раскрывал всех карт. МХТовцы не понимали его скрытого юмора. “Комедия” имеется в виду “Дантова комедия”. Да, в конце всех его пьес труп (кроме “Дяди Вани”, который не успел покончить собой). Но жизнелюбивый Чехов не любил жанр “мелодрам”.
Лопахин, говорите, спасти хотел… Вот и загадка: в начале пьесы он обьясняется Раневской в любви, а в конце – почему-то не может сутки подождать до ее отьезда, и у нее на глазах рубит сад. Рубит жизнь всех домочадцев. Почему!? Куда подевалась его “любовь” !?
Вот когда вы ответите на эту загадку – тогда, возможно. поймете, кто такой Лопахин…
Ни Толстой, ни Куприн, ни Бунин, ни Горький – не понимали пьес Чехова. Ибо Чехов не был “наследником” Островского, у которого герои что думают, то и говорят. Чехов открыл страшный закон – люди перестали слышать друг друга. В его пьесах – имитация диалогов, а на самом деле – монологи. И герои его не “открываются”, а “закрываются” текстом. Происходит “обман в квадрате” – они думают одно, говорят другое, а делают третье. Вот почему Беккет и Ионеско называли его своим учителем. Он считается родоначальником “театра абсурда”. Вот почему его мало кто умеет ставить…