Когда в 1971 году в далеком Владикавказе на свет появилась хрупкая светленькая девчушка Наташенька Гребенкина, ее родители даже и предположить не могли, что очень скоро дочка станет примой столичного Театра на Покровке и на ее спектакли будут стремиться все истинные любители театра. Яркая человеческая индивидуальность, невероятная глубина и богатейшая актерская палитра делает спектакли с участием Натальи Гребенкиной незабываемыми. Актрисе присущи строгое отношение к себе и чуткое, внимательное – к партнеру по сцене: она все видит и слышит. Наталья сиюминутна, непредсказуема, раскрывается в роли постепенно, как дорогое терпкое вино. И влюбляет в себя зрителей навсегда.
– Наталья, художественный руководитель вашего театра Сергей Арцибашев, обращаясь к военной теме, неизменно вводил в спектакли какие-то очень личные детали, которые делали постановки пронзительными и «вечно живыми». Я тут случайно узнала, что ваш дедушка писал с фронта вашей бабушке письма о том, что очень хорошо, что она водит детей в театр, так как именно там они могут найти то, что нельзя найти в обычной жизни. Это тем более удивительно, что в вашей семье никто ведь не был связан с искусством?
– Никто не был связан: папа – инженер, мама – рабочая. У нас никогда не говорилось ни о театре, ни о чем таком высоком. Поэтому с письмом дедушки история была действительно мистическая. И когда я, уже будучи актрисой, нашла его, то просто обалдела: мурашки побежали по коже, когда увидела, с каким придыханием дед пишет о театре, и что самое удивительное – с фронта.
Мой дедушка пропал без вести в 1943 году. В тридцать шесть лет бабушка осталась с двумя малолетними детьми и сама их вырастила. Моя мама – с Урала, из Свердловска. Она очень открытый человек, в отличие от папы, который, напротив, человек замкнутый. Почему именно я пошла в актрисы – не ясно.
– Но какая-то история, наверняка, была и послужила толчком к этому решению?
– Я помню, что в первых классах хотела стать учительницей. В лице нашей учительницы начальных классов я видела перед собой пример человека, которого все очень любят.
В театры я не ходила. На момент поступления в театральном отношении была абсолютно диким человеком: видела один-единственный спектакль – во Владикавказе, на осетинском языке. Мы ходили на него с классом, и я толком ничего не помню.
Но смутно припоминаю, что двигало мною желание не высокого характера. Это точно было не желание служения искусству. Я как раз посмотрела фильм «Чародеи», увидела там рыжую девочку, которая красиво пела, сидя в санях, запряженных тройкой лошадей. Мне так понравился этот образ, что я тоже захотела в сани, которые умчали бы меня в какую-то красивую жизнь. Узнав о моих планах ехать в Москву и поступать «на актрису», мне, конечно, родители говорили: «С чего бы это вдруг?». Они предлагали подумать о другой профессии, но я была очень упертая. Да – на пустом месте! Да – актриса и все!
Причем я ничего ведь не знала ни о Щепке, ни о Щуке, ни о МХАТе. Я четко хотела во ВГИК. Я не очень понимала, чем один театральный вуз отличается от другого, но то, что «сани и три коня» – это ВГИК, я понимала.
Родители в Москву меня не пустили: все считали, что это дичь какая-то. И убедили, что в Екатеринбурге у нас есть родня, и там тоже есть театральный институт. Сейчас я понимаю, что у них была идея, что я поеду, конечно же, не поступлю, и, отдохнув у родни, вернусь назад домой к нормальной жизни.
– Интересно, чем вы решили поразить приемную комиссию?
– Я читала Чернышевского «Что делать?»
– ???
– Помню первые строчки: «Вы считаете меня фантазеркой? Вы думаете, что я сумасшедшая?» Причем я так сильно волновалась, что забыла текст и очень эмоционально на это реагировала. Плакала, топала ногой. Комиссия то смеялась, то жалела меня, то хотела выгнать – время-то идет… А потом изумительный педагог Наталья Степановна Скороход, которая была в той комиссии, сказала: «Наташа, ну, давайте продолжать своими словами, раз забыли. Разве вы не фантазерка? Вы приехали из Владикавказа, ничего про театр не знаете, ну и расскажите про это: вы же – сумасшедшая». Я действительно был сумасшедшая и в отношении истории театра совсем дремучая. На коллоквиуме меня, например, спросили, кто главный режиссер МХАТа, (а им тогда был Олег Ефремов). Я этого не знала. Меня спросили: «А зачем вы тогда сюда приехали, если вы не знаете главного режиссера страны?» Я пообещала, что всему научусь, не ответив ни на один вопрос. Единственный вопрос, на который я по наитию ответила: «Кто был известный театральный режиссер, родившийся в вашем родном городе?» Меня почему-то осенило: «Вахтангов». Они выдохнули: «Ну, хоть что-то!»
Семен Михайлович Лосев, который был в свое время аспирантом у самого Георгия Товстоногова, а на момент моего поступления был главным режиссером Свердловского ТЮЗа, как раз в том году набирал свой маленький курс на 8 человек (видимо, под ТЮЗ). И он сказал: «Эту девочку я возьму. Неважно, что дикарка. Я вижу, что она по мастерству актера проходит, а информацию по истории театра выучит — это все вторично». Я очень благодарна, что он что-то разглядел в том диком зверьке, каким я тогда была.
– Наташа, ну а как вы оказались на Покровке? Как произошла встреча с Арцибашевым?
– Когда я закончила институт, Анатолий Аркадьевич Праудин, который к тому времени уже был нашим мастером, спросил: «Ты куда поедешь?». И узнав, что я еще не определилась, жестко сказал: «Я сказал: едешь в Москву!». Я верила и почитала его, и не могла подвести мастера. К счастью, в Москву поехал мой однокурсник Игорь Битюцкий, потрясающе обаятельный человек и замечательный актер, которого уже, к сожалению, нет в живых.
– Я помню, как он играл студента Беляева в спектакле «Месяц в деревне» по Тургеневу в Театре на Покровке.
– Да, он уже к тому времени на Покровку показался, ему дали испытательный период. Пристроилась к нему.
Я собиралась показываться в разные столичные театры, хотя было непросто: шел 1992 год. А Игорь сказал: «Пойдем-ка покажу, где очень хочу работать». Я ответила: «Да ну, кто знает про этот начинающий театр? Я хочу в настоящий, в большой! Хочу блистать там!». Игорь настоял, и мы отправились на репетицию.
В 1992 году Театр на Покровке находился на Ольховской улице, другого здания не было. Задворки метро «Красносельская» произвели на меня удручающее впечатление. Все было такое задрипанное, потрепанное, что это никак не могло быть театром, с моей точки зрения. Мы поднялись по обшарпанной лестнице – отторжение у меня она вызвала страшное, но деваться было некуда. Сели в зале, и началась репетиция. Сергей Николаевич Арцибашев ставил «Бесов». Я пришла в этот зал с отчаяньем, недоверием, но по ходу репетиции у меня медленно отвисала челюсть, забегали мурашки по телу, и в итоге я вышла с сознанием, что хочу работать только здесь! Уже не существовало ни обшарпанности стен, ни отсутствия сцены. Я больше не думала ни о перспективах МХАТа, ни о каком другом театре – это была настоящая магия. Я мечтала только об одном: показаться на Покровку режиссеру Арцибашеву.
– И вам организовали показ?
– Да. На нем присутствовали Арцибашев и худсовет. Я была молодая, глупая, амбициозная, с претензиями (сегодня об этом смешно вспоминать). Я показывалась с Брюсовым «Последние страницы из дневника женщин», который потом мистическим образом сыграла на Покровке. Но когда тебе 20 лет, выглядишь ты, как неоперившийся цыпленок и начинаешь по-декадентски рассуждать о том, что вокруг тебя штабелями падают мужчины – это смешно, конечно. Но тогда я этого не понимала. Наверное, они потом хохотали. Арцибашев послушал и сказал: «Ну, хватит дурака валять, давай, покажи-ка мне Обезьянку». Я была уверена, что обезьянку я делаю прекрасно, стала скакать, чесать за ухом. А он и говорит: «А теперь, продолжая скакать, читай своего Брюсова или Северянина». Мне казалось в тот момент, что меня унижают, надо мной издеваются. Но я взяла себя в кулак: желание работать с этим человеком, который поразил меня на репетиции, было так велико, что я готова была на все. Скакала обезьянкой, кудахтала курочкой, читая Северянина. Слезы катились по моим щекам…
Уж не знаю, что Арцибашев там разглядел, но он меня взял на испытательный срок на три месяца. С тех пор я никогда не уходила из этого театра (в следующем сентябре исполнится 30 лет).
– Вашей премьерой стал «Месяц в деревне», вы были номинированы за дебют на «Хрустальную Турандот». Какие были ощущения?
– Я была счастлива в этом спектакле. Причем роль Верочки ведь не сразу получилась. Арцибашев пробовал и других актрис, видимо, ему чего-то не хватало во мне. Он говорил: «Нет легкости в тебе». Он говорит: «Прыгай!» (вот откуда Обезьянка-то на классический текст – прим. автора) «Это странно», – отвечала я. «Не странно, все, что ты делаешь, делай, прыгая». Я только потом поняла, что он хотел. Верочка в первой части спектакля – это шаловливый ребенок, кузнечик, она даже не может стоять спокойно. А также она не могла быть спокойной, потому что уже была влюблена в Беляева, ее просто распирало от этих новых для нее чувств.
Сейчас, когда у меня есть дети, которые ни секунды не хотят стоять на месте, я понимаю, что Арцибашев имел в виду. Он хотел легкого колокольчика, порхающего, чтобы обозначить разницу между первым и вторым актом, когда эта девочка мгновенно взрослеет. И смеялась я тоже не так, как ему было надо. Он говорил: «Хочешь роль, оставайся после репетиции и смейся. Вот телега, ложись на нее на спину, руки клади на диафрагму и смейся, и смейся, и смейся, пока не выйдет тот смех, который мне нужен».
И – о, чудо! – смех потом действительно получился очень легким, заливистым. Это был результат огромного труда, это не само собой получилось. И это был колоссальный урок мастера – если трудишься постоянно, то потом получается. Мне это понравилось, я это потом взяла на вооружение и все время использовала.
Причем смех был настолько хорош, что меня даже позвали на «Мосфильм» в тон-студию, не помню уже на какой фильм, чтобы я просто там посмеялась. Им был нужен именно такой смех.
– Ну а со вторым актом было полегче? Вы там – совершенно другая.
– Со вторым актом тоже было непросто. Я никак не могла себя освободить в этом отчаянье, когда у меня начинается истерика при виде Натальи Петровны. Я была зажата, стеснялась открыто ненавидеть, кричать. И опять-таки благодаря Сергею Николаевичу, который, глядя, как я пыжусь, вдруг подошел ко мне, и дал по плечу – один раз, второй, третий. У меня слезы брызнули из глаз – я гордая девушка из Владикавказа, достаточно закрытый человек, я не могу позволить такие фамильярности со стороны мужчины. Мы репетируем или будем драться? У меня возникло в голове: «Вы можете с кем угодно так репетировать, а со мной так нельзя!» И вот это решение «со мной так нельзя» потом очень здорово легло на второй акт, когда Верочка общается с поступившей с ней недопустимым образом Натальей Петровной, которую она до этого по-детски обожала.
Я была так счастлива в этом участвовать, потому что распахнулось что-то внутри: с того времени я могла позволить себе открыто быть некрасивой. Когда все течет, когда можно кричать и топать ногами. Этой магией я не владела в институте, ее подчас артист и в зрелом возрасте получить не может.
– Все-таки Арцибашев был уникальный педагог. Мне подобные истории рассказывали другие актеры вашего театра – и Булдаков Женя, и Валера Ненашев. У каждого они были свои, каждая – дорогого стоит. Удивительно, как Арцибашев «включал» своих артистов.
– Это правда, у него к каждому был свой ключ! Вот как он догадался, что на меня надо не кричать, а ударить по плечу? Потому что если на меня кричишь, я сразу закрываюсь. А ему была нужна совсем другая реакция. Причем по плечу было не больно, а обидно, и это родило во мне ответ – агрессивный, сильный такой, который был нужен в сцене отчаянья.
– На этом спектакле я была много лет спустя, когда вы уже стали играть роль Натальи Петровны. Актриса Елена Стародуб до вас играла так, как будто внутри Натальи Петровны разбилось стекло, и осколки теперь лежат и колются. А в вашем случае эти осколки складывались в панно, словно в калейдоскопе. Каждую секунду это было новое полотно… Как вам дался этот возрастной переход из одной роли в другую?
— Это был прекрасный переход. Любимый спектакль, я помнила разбор Сергея Николаевича, я знала все петельки-крючочки. Но с Верочкой было, конечно, жалко расставаться, потому что в такой момент актриса закрывает «дверь» за юными, молодыми героинями, которых я сыграла очень много. И когда нужно в другую возрастную ступень переступить, там сложность в том, что появляется страх, как себя внутри перестроить? Что, уже не ты будешь топать ногами? Этот переход тяжел от неуверенности – как это все получится? Я же не хочу, чтобы моя Наталья Петровна была бы хуже, чем моя Верочка! Но я понимала, что возраст уже другой, у меня был багаж личных историй, слез и удач, предательств и побед. Уже была не та наивность и доверчивость в глазах, и это тоже ценно и помогает перейти на иную ступень. Я играла женщину, которая не имеет права любить, но сделать с собой ничего не может. Она не понимает, что с ней происходит, она не может с собой справиться. У нее такое – в первый раз.
В этой пьесе самая главная фраза – «плотину прорвало». А когда плотину прорывает, ты можешь быть умным, сильным, но сделать ничего не можешь – тебя несет, как щепку в реке.
– Вы сказали, что это был любимый спектакль. А еще любимые были?
– Еще я очень любила «Три сестры». Я вошла в спектакль, сначала играя Ирину, а потом сыграла еще и Машу – это было кромешное счастье. Потому что Вершинина играл сам Сергей Николаевич Арцибашев.
Еще я с удовольствием играла в спектакле «Пленный дух» (по Марине Цветаевой) Сонечку – восхитительная роль.
А вот «Надежды маленький оркестрик» приняла не сразу, но потом разыгралась и полюбила.
– А мне очень нравится ваша «Княжна Марья» по толстовскому «Войне и миру».
– Да, конечно. Сейчас я уже отдала эту роль: вокруг меня такие молодые лица. Одному из Андреев Болконских 24 года, он может быть моим сыном. Нет, надо уже некоторые роли отдавать. Когда репетировала княжну Марью, у меня как раз был тяжелый личный период жизни, и я с головой бросилась в эту работу, чтобы забыть все грустное в жизни.
– Работа спасает актрису от личных переживаний?
– На сто процентов. Если что-то случилось и есть возможность работать, а материал хороший – точно выплывешь. А еще я очень любила Офелию в «Гамлете». Там у нас с Арцибашевым пробежала чудесная творческая искра. В сцене сумасшествия Офелии – одной из самых важных, он предложил из двух сцен сделать одну. Я сделала так, чтобы там была своя внутренняя логика сошедшей с ума Офелии. Сергею Николаевичу очень понравилось, и у него сразу возникла мысль о кинжалах, которые втыкает Офелия, и получаются такие надгробные кресты. Она показывает кинжалы, словно предупреждает, как Пифия, что если будете воевать дальше – будут только могилы. Это было круто, очень мне нравилось.
– Ну а какой был самый трудный спектакль?
– «Таланты и поклонники» – моя вторая большая роль после Верочки. Сергей Николаевич все не мог решить, как показать, что молодая Негина, провинциальная актриса – действительно талантлива. И вот представьте: с Верочкой у меня все получилось, а тут роль не идет, спектакль хромает. Я вижу, как Арцибашев начинает грустнеть, это было мучительно, я чуть не потеряла веру в себя. Впору испугаться, что успех Верочки был случайным. И потом уже, когда спектакль обрел своего зрителя, имел успех, я еще долгое время испытывала страх.
– Сейчас вы наверняка стали понимать, что все это – просто рабочий момент подготовки? Как вы относитесь к провалам?
– Я знаю, что может сразу получиться, но это очень редко бывает. А может сразу и не получиться, но потом обязательно получится. Хотя может быть и неудача, или даже две серьезных неудачи подряд, но потом обязательно будет удача. Это мы понимаем с возрастом, а в молодости нужно все и сразу.
– Каков самый большой урок, преподанный Арцибашевым, на который вы сегодня опираетесь?
– Мне нравилось, когда Сергей Николаевич говорил об актере и о его кресте. Он говорил, что если артист раскинет руки в стороны, то от правой руки до левой помещается вся его «бытовуха». Она – не менее важна, чем все другое, потому что это – и любовные отношения, и зависть, и ревность, и злость, и наши амбиции. Но помимо горизонта еще обязательно должна быть вертикаль, и если ты – актер, ты должен играть не только горизонт, но и эту вертикаль, разговор с Богом. Если твои ноги в аду, ты должен кричать вверх, просить, взывать.
В роли не может быть только вертикали или только горизонтали. Если получается только бытовуха – это не годится. Если мы говорим только о высоком – тоже неправда.
Меня эти размышления его потрясли до глубины души. И я до сих пор этим пользуюсь.
– Что нужно сделать, чтобы не заиграть спектакль, не почить на лаврах?
– Это – вопрос самокритики.
– Вы сегодня самый серьезный критик себе? Или есть человек, чье мнение более важно для вас, чем собственное?
– Сейчас, наверное, я самый серьезный критик для себя. Я чувствую, когда начинаю отдыхать, даже если другие это не замечают.
Сейчас у меня самый любимый спектакль – «Вишневый сад».
– Чем Раневская для вас ценна на этом этапе жизни?
– В этой работе очень много нюансиков личного порядка, связанных с родителями, с мамой и папой, ушедшими в течение одного месяца в 2018 году, с лично-семейными делами, с детством. Вдвоем с братом они не смогли защитить свое родовое гнездо, их не научили хранить то, что построили деды, родители. В этом спектакле очень много больных точек, точных совпадений, которые волнуют меня. Мне, когда я играю эту роль, становится легче, как будто я исповедуюсь. Я ведь не могу бесконечно мучить людей своими проблемами. А тут – роскошная возможность никого не мучая выйти на сцену, страстно обо всем этом рассказать так, как тебе хочется, поплакать, и тебе еще зрители благодарны будут! Это такое счастье, которое я очень ценю.
Кстати, еще и этим мне была дорога Верочка из «Месяца в деревне». Есть люди, которые могут кричать на своих домочадцев, выливать раздражение на них. А я не могу кричать, я очень закрытая. А сцена – это шанс: ты выходишь, раскидываешь руки, топаешь ногами, орешь, истеришь. Ты выплеснула все, что накопилось, никого не задев, никому плохого не сделала. Зритель счастлив, подарил тебе цветы, все ушли довольными. И вот такой шанс есть далеко не в каждой профессии, согласитесь.
– То есть сцена – место исповедальное?
– Мне кажется, да. Но исповедоваться на ней не всегда удается. Иногда мы играем то, что нас по большому счету не трогает, но вынуждены делать вид, что трогает.
– Вы себя ощущаете героиней или характерной актрисой? Вот в фильме «Вкус убийства» вы забавно играете тетку с фингалом под глазом. И в премьерном спектакле «Провинциальные анекдоты», который поставил сын Сергея Арцибашева, у вас тоже очень смешная характерная роль…
– Я очень люблю подобные роли. Помню, как в «На дне» я себе фингал сама нарисовала. По молодости мне казалось, что актриса должна быть героиней, должны быть три коня, несущие тебя в красивом платье по прекрасному лесу. Но с возрастом понимаешь, что все время быть героиней скучновато. А характерные роли – сплошь интересные, живые. Ну, а уж если получится сочетать героиню, которая переходит в характерность, в страдания, а потом назад – это настоящий подарок. Я бы с удовольствием сейчас сыграла какую-нибудь сумасшедшую…
– Я слышала, что у вас был интересный опыт работы за рубежом? Что Вы играли и на каком языке?
– Да, это был бесценный опыт, шальное приключение. Во время гастролей нашего театра в Марселе находившийся там итальянский режиссер Тони Кафьеро пригласил меня поучаствовать в интернациональном проекте по пьесе Луиджи Пиранделло «Гиганты горы», в которой предложил мне главную роль Илсе Польсен. Не могу сказать, что к тому времени я владела французким языком в той мере, какая необходима для того, чтобы репетировать и играть на нем во Франции. Просто заучить текст – был не вариант, так как еще был полуторамесячный период репетиций там, и я должна была жить, репетировать, понимать режиссера, партнеров и добиться того, чтобы меня понял французский зритель. Но, как говорится, бешеной собаке сто верст – не крюк. Я занялась языком, учила роль здесь и провела всю осень 2001 года с зарубежными коллегами, среди которых были актеры из Франции, Англии, Аргентины. Мы играли спектакль по городам юга Франции, Монпелье, Санори, Перпиньян.
Чудесное время, с некоторыми из актеров мы до сих пор переписываемся.
Я бесконечно благодарна Сергею Арцибашеву, что он хоть и со скрипом, но отпустил меня в это приключение на три месяца. Не каждый художественный руководитель бы на это пошел. Это к вопросу о том, как он к нам относился.
– Нынешний главный режиссер Театра на Покровке Геннадий Шапошников собирается ставить «Карамазовых…». Вас вызывали?
– Меня вызывал, но пока ничего не сказал. Я хотела бы сыграть Мадам Куку – мать Лизы, это как раз характерная роль. Было бы здорово. Но это только мои домыслы.
– Вам нравится работать с Шапошниковым?
– Очень нравится, я благодарна ему. Он мне подарил такую Раневскую, такой «Вишневый сад», от которого я буквально дрожу. Почерк Шапошникова очень отличается от почерка Сергея Арцибашева, и работать с такими мастерами для артиста – большая удача.
– У вас – две восьмилетних девчонки-двойняшки. Хватает времени ими заниматься?
– Я понимаю, что должна поднять своих детей. Когда была молодая, мне надо было чуть перекусить, и сразу бежать репетировать. А сейчас понимаю, что дети гораздо важнее, чем сцена, уже немножко по-другому смотрю на все.
– Есть ли у вас любимые места в Москве? И стала ли столица вашим городом?
– Да, конечно, Москва стала моим любимым городом, я ведь тут уже тридцать лет прожила. И я не воспринимаю ее так, как воспринимала в 1992-м, когда только приехала и гадала, что здесь со мной будет.
Я очень люблю Покровку. Мне очень нравится район Третьяковки, Ордынки, Пятницкой. Мне дороги Сокольники – мягкий, принимающий район. Москва – это мой город.
Наша справка
Заслуженная артистка России Наталья Гребенкина служит в театре на Покровке 29 лет, сыграла десятки знаковых роли, создав яркие, подчас полярные образы. Зрители запомнили ее в спектаклях «Последние страницы из дневника женщины» и «Ревизор», «Гамлет» и «Три сестры», «Кабала святош» и «Дикарка», «Женитьба» и «Вишневый сад», «Таланты и поклонники» и «Мой бедный Марат» и других. Снималась в сериалах «Парижский антиквар», «Вкус убийства», «Тотализатор», «Сыщики 3», «Охота на гения», «Сезон открытий», «Гастарбайтер», «МУР. Третий фронт» и других.
Беседу вела Елена БУЛОВА.
